И он снова стал напевать: Страдая от людей, мы от любви их гибнем, И тонкой ниточкой мы связаны с землей; Та ниточка — наш корень, наша жизнь, А руки мы вытягиваем к небу. — Ах, проклятый колдун, я вижу, ты смеешься надо мной! — закричал Грифус. Корнелиус продолжал: Ведь небо — наша родина; оттуда, Как с родины, душа приходит к нам И снова возвращается туда: Душа, наш аромат, опять идет на небо. Грифус подошел к заключенному. — Но ты, значит, не видишь, что я захватил с собой хорошее средство, чтобы укротить тебя и заставить сознаться в твоих преступлениях? — Вы что, с ума сошли, дорогой Грифус? — спросил, обернувшись, Корнелиус. И, когда он увидел искаженное лицо, сверкающие глаза, брызжущий пеной рот старого тюремщика, он добавил: — Черт побери, да мы как будто больше чем с ума сошли, мы просто взбесились! Грифус замахнулся палкой. Но ван Берле оставался невозмутимым. — Ах, вот как, Грифус, — сказал он, скрестив на груди руки, — вы, кажется, мне угрожаете? — Да, я угрожаю тебе! — кричал тюремщик. — А чем? — Ты посмотри раньше, что у меня в руках. — Мне кажется, — сказал спокойно Корнелиус, — что это у вас палка, и даже большая палка. Но я не думаю, чтобы вы мне стали этим угрожать. — А, ты этого не думаешь! А почему? — Потому, что всякий тюремщик, который ударит заключенного, подлежит двум наказаниям: первое, согласно параграфу девятому правил Левештейна: «Всякий тюремщик, надзиратель или помощник тюремщика, который подымет руку на государственного заключенного, подлежит увольнению». — Руку, — заметил вне себя от злости Грифус, — но не палку, палку!.. Устав об этом не говорит. — Второе наказание, — продолжал Корнелиус, — которое не значится в уставе, но которое предусмотрено в Евангелии, вот оно: «Взявший меч — от меча и погибнет», взявшийся за палку будет ею побит!.. Грифус, все более и более раздраженный спокойным и торжественным тоном Корнелиуса, замахнулся дубиной, но в тот момент, когда он ее поднял, Корнелиус выхватил ее из его руки и взял себе под мышку. Грифус рычал от злости. — Так, так, милейший, — сказал Корнелиус, — не рискуйте своим местом. — А, колдун, — рычал Грифус, — ну, подожди, я тебя доконаю иначе! — В добрый час! — Ты видишь, что в моей руке ничего нет? — Да, я это вижу и даже с удовольствием. — Но ты знаешь, что обычно она не бывает пуста, когда я по утрам поднимаюсь по лестнице. — Да, обычно вы мне приносите самую скверную похлебку или самый жалкий обед, какой только можно себе представить. Но для меня это совсем не пытка; я питаюсь только хлебом, а чем хуже хлеб на твой вкус, Грифус, тем вкуснее он для меня. — Тем он вкуснее для тебя? — Да. — Почему? — О, это очень просто. — Тогда скажи: почему? — Охотно, я знаю, что, давая мне скверный хлеб, ты этим хочешь заставить страдать меня. — Да, действительно, я даю его не для того, чтобы доставить тебе удовольствие, негодяй! — Ну что же, как тебе известно, я колдун, и я превращаю твой скверный хлеб в самый лучший, который доставляет мне удовольствие больше всякого пряника. Таким образом я ощущаю двойную радость: во-первых, оттого, что я ем хлеб по своему вкусу, во-вторых, оттого, что привожу тебя в ярость. Грифус проревел в бешенстве: — Ах, так ты, значит, сознаешься, что ты колдун? — Черт побери, конечно, я колдун. Я об этом только не говорю при людях, потому что это может привести меня на костер, но, когда мы только вдвоем, почему бы мне не признаться тебе в этом? — Хорошо, хорошо, хорошо, — ответил Грифус, — но если колдун превращает черный хлеб в белый, то не умирает ли этот колдун с голоду, когда у него совсем нет хлеба? — Что, что? — спросил Корнелиус. — А то, что я тебе совсем не буду приносить хлеба, и посмотрим, что будет через неделю. Корнелиус побледнел. — И мы начнем, — продолжал Грифус, — с сегодняшнего же дня. Раз ты такой колдун, то превращай в хлеб обстановку своей камеры; что касается меня, то я буду ежедневно экономить те восемнадцать су, которые отпускают на твое содержание. — Но ведь это же убийство! — закричал Корнелиус, вспылив при первом приступе ужаса, который охватил его, когда он подумал о столь страшной смерти. — Ничего, — продолжал Грифус, поддразнивая его, — ничего, раз ты колдун, ты, несмотря ни на что, останешься в живых. Корнелиус опять перешел на свой насмешливый тон и, пожимая плечами, сказал: — Разве ты не видел, как я заставил дордрехтских голубей прилетать сюда? — Ну, так что же? — сказал Грифус. — А то, что голуби — прекрасное блюдо. Человек, который будет съедать ежедневно по голубю, не умрет с голоду, как мне кажется. — А огонь? — спросил Грифус. — Огонь? Но ведь ты же знаешь, что я вошел в сделку с дьяволом. Неужели ты думаешь, что дьявол оставит меня без огня? — Каким бы здоровьем человек ни обладал, он все же не сможет питаться одними голубями. Бывали и такие пари, но их всегда проигрывали. — Ну, так что же, — сказал Корнелиус, — когда мне надоедят голуби, я стану питаться рыбой из Вааля и Мааса. Грифус широко раскрыл испуганные глаза. — Я очень люблю рыбу, — продолжал Корнелиус, — ты мне ее никогда не подаешь. Но что же, я воспользуюсь тем, что ты хочешь уморить меня голодом, и полакомлюсь рыбой. Грифус чуть было не упал в обморок от злости и страха. Но он сдержал себя, сунул руку в карман и сказал: