— Но если вы плюете на дьявола, господин Грифус, то тем более вы не должны бояться ученых. — О, ученые, ученые! — воскликнул Грифус, не отвечая на вопрос. — Я предпочитаю охранять десять военных, чем одного ученого. Военные курят, пьют, напиваются. Они становятся кроткими, как овечки, когда им дают виски или мозельвейн. Но, чтобы ученый стал пить, курить или напиваться. О да, они трезвенники, они ничего не тратят, сохраняют свою голову ясной, чтобы устраивать заговоры! Но я вас предупреждаю, что вам устраивать заговоры будет нелегко. Прежде всего — ни книг, ни бумаги, никакой чертовщины. Ведь благодаря книгам Гроцию удалось бежать. — Я вас уверяю, господин Грифус, — сказал ван Берле, что, быть может, был момент, когда я подумывал о побеге, но теперь у меня, безусловно, нет этих помыслов. — Хорошо, хорошо, — сказал Грифус, — следите за собой; я так же буду следить. Все равно, все равно его высочество допустил большую ошибку. — Не отрубив мне голову? Спасибо, спасибо, господин Грифус. — Конечно. Вы видите, как теперь спокойно себя ведут господа де Витты. — Какие ужасные вещи вы говорите, господин Грифус, — сказал Корнелиус, отвернувшись, чтобы скрыть свое отвращение. — Вы забываете, что один из этих несчастных — мой лучший друг, а другой… другой мой второй отец. — Да, но я помню, что тот и другой были заговорщиками. И к тому же я говорю так скорее из чувства сострадания. — А, вот как! Ну, так объясните мне это, дорогой Грифус, я что-то плохо понимаю. — Да, если бы вы остались на плахе палача Гербрука… — То что же было бы? — А то, что вам не пришлось бы больше страдать. Между тем здесь, — я этого не скрываю, — я сделаю вашу жизнь очень тяжелой. — Спасибо за обещание, господин Грифус. И в то время, как заключенный иронически улыбался тюремщику, Роза за дверью ответила ему улыбкой, полной утешения. Грифус подошел к окну. Было еще достаточно светло, чтобы можно было видеть, не различая деталей, широкий горизонт, который терялся в сером тумане. — Какой отсюда вид? — спросил тюремщик. — Прекрасный, — ответил Корнелиус, глядя на Розу. — Да, да, слишком много простора, слишком много простора. В это время встревоженные голосом незнакомца голуби вылетели из своего гнезда и, испуганные, скрылись в тумане. — О, о, что это такое? — Мои голуби, — ответил Корнелиус. — Мои голуби, — закричал тюремщик. — Мои голуби! Да разве заключенный может иметь что-нибудь свое? — Тогда, — ответил Корнелиус, — это голуби, которые мне сам Бог послал. — Вот уже одно нарушение правил, — продолжал Грифус. — Голуби! Ах, молодой человек, молодой человек, я вас предупреждаю, что не позднее чем завтра эти птицы будут жариться в моем котелке. — Вам нужно сначала поймать их, господин Грифус, — возразил Корнелиус. — Вы считаете, что я не имею права иметь этих голубей, но вы, клянусь вам, имеете на это прав еще меньше, чем я. — То, что отложено, еще не потеряно, — проворчал тюремщик, — и не позднее завтрашнего дня я им сверну шеи. И, давая Корнелиусу это злое обещание, Грифус перегнулся через окно, осматривая конструкцию гнезда. Это позволило Корнелиусу подбежать к двери и подать руку Розе, которая прошептала ему: — Сегодня, в девять часов вечера. Грифус, всецело занятый своим желанием захватить голубей завтра же, как он обещал, ничего не видел, ничего не слышал и, закрыв окно, взял за руку дочь, вышел, запер замок и направился к другому заключенному, пообещать ему что-нибудь в этом же роде. Как только он вышел, Корнелиус подбежал к двери и стал прислушиваться к удалявшимся шагам. Когда они совсем стихли, он подошел к окну и совершенно разрушил голубиное гнездо. Он предпочел навсегда расстаться со своими пернатыми друзьями, чем обрекать на смерть милых вестников, которым он был обязан счастьем вновь видеть Розу. Ни посещения тюремщика, ни его грубые угрозы, ни мрачная перспектива его надзора, которым — Корнелиусу это было хорошо известно — он так злоупотреблял, — ничто не могло рассеять сладких грез Корнелиуса и в особенности той сладостной надежды, которую воскресила в нем Роза. Он с нетерпением ждал, когда на башне Левештейна часы пробьют девять. Роза сказала: «Ждите меня в девять часов». Последний звук бронзового колокола еще дрожал в воздухе, а Корнелиус уже слышал на лестнице легкие шаги и шорох пышного платья прелестной фрисландки, и вскоре дверная решетка, на которую устремил свой пылкий взор Корнелиус, осветилась. Окошечко раскрылось с наружной стороны двери. — А вот и я! — воскликнула Роза, задыхаясь от быстрого подъема по лестнице. — А вот и я! — О, милая Роза! — Так вы довольны, что видите меня? — И вы еще спрашиваете? Но расскажите, как вам удалось прийти сюда. — Слушайте, мой отец засыпает обычно сейчас же после ужина, и тогда я укладываю его спать, слегка опьяненного водкой. Никому этого не рассказывайте, так как благодаря этому сну я смогу каждый вечер на час приходить сюда, чтобы поговорить с вами. — О, благодарю вас, Роза, дорогая Роза! При этих словах Корнелиус так плотно прижал лицо к решетке, что Роза отодвинула свое. — Я принесла вам ваши луковички, — сказала она. Сердце Корнелиуса вздрогнуло: он не решался сам спросить Розу, что она сделала с драгоценным сокровищем, которое он ей оставил. — А, значит, вы их сохранили! — Разве вы не дали мне их как очень дорогую для вас вещь? — Да, но, раз я вам их отдал, мне кажется, они теперь принадлежат вам. — Они принадлежали бы мне после вашей смерти, а вы, к счастью, живы. О, как я благословляла его высочество! Если Бог наградит принца Вильгельма всем тем, что я ему желала, то король Вильгельм будет самым счастливым человеком не только в своем королевстве, но и во всем мире.[46] Вы живы, говорила я, и, оставляя себе Библию вашего крестного, я решила вернуть вам ваши луковички. Я только не знала, как это сделать. И вот я решила просить у штатгальтера место тюремщика в Горкуме для отца, и тут ваша кормилица принесла мне письмо. О, уверяю вас, мы много слез пролили вместе с нею. Но ваше письмо только утвердило меня в моем решении, и тогда я уехала в Лейден. Остальное вы уже знаете. — Как, дорогая Роза, вы еще до моего письма думали приехать ко мне сюда? — Думала ли я об этом? — ответила Роза (любовь у нее преодолела стыдливость), — все мои мысли были заняты только этим. Роза была так прекрасна, что Корнелиус вторично прижал свое лицо и губы к решетке, по всей вероятности, чтобы поблагодарить девушку. Роза отшатнулась, как и в первый раз. — Правда, — сказала она с кокетством, свойственным каждой девушке, — правда, я довольно часто жалела, что не умею читать, но никогда я так сильно не жалела об этом, как в тот раз, когда кормилица передала мне ваше письмо. Я держала его в руках, оно обладало живой речью для других, а для меня, бедной дурочки, было немым. — Вы часто сожалели о том, что не умеете читать? — спросил Корнелиус. — Почему? — О, — ответила, улыбаясь, девушка, — потому, что мне хотелось читать все письма, которые мне присылают. — Вы получаете письма, Роза? — Сотнями. — Но кто же вам пишет? — Кто мне пишет? Да все студенты, которые проходят по Бюйтенгофу, все офицеры, которые идут на учение, все приказчики и даже торговцы, которые видят меня y моего маленького окна. — И что же вы делали, дорогая Роза, с этими записками? — Раньше мне их читала какая-нибудь приятельница, и это меня очень забавляло, а с некоторых пор — зачем мне слушать все эти глупости? — с некоторых пор я их просто сжигаю. — С некоторых пор! — воскликнул Корнелиус, и глаза его засветились любовью и счастьем. Роза, покраснев, опустила глаза. И она не заметила, как приблизились уста Корнелиуса, которые, увы, соприкоснулись только с решеткой. Но, несмотря на это препятствие, до губ девушки донеслось горячее дыхание, обжигавшее, как самый нежный поцелуй. Роза вздрогнула и убежала так стремительно, что забыла вернуть Корнелиусу его луковички черного тюльпана. XVI. Учитель и ученица