Воздух тяжелел в предчувствии грозы. Сквозь закрытое окно слышался гул взволнованных деревьев. Зарницы вспыхивали ярче и продолжительнее. Потрескивая, горела свеча. ЗАГАДОЧНЫЙ ВЫСТРЕЛ. Звон разбитого стекла и тупой звук выстрела разбудили комиссара. — А, черт, что еще такое! Воздух еще звенел, как потревоженная струна. Едва заметно и сухо пахло порохом. Справа от окна, прислонившись к стене спиной, стоял Тришатный. В глазах его стоял непередаваемый ужас. — Что же случилось? Кто стрелял, черт вас всех возьми, — крикнул летчик, спуская ноги с кровати. — Кто–то пытался влезть в окно, — пробормотал Николай Иванович. — Я видел руку и выстрелил. Я не знаю, кто это был… — Где же твой револьвер? — Он… я… я его швырнул, в того, кто сюда лез. — Что за чушь! — воскликнул Афанасьев, подозрительно поглядывая на племянника. — Если это был вор, чего же ты испугался? Он кинулся к окну, распахнул его настежь, зазвенев осколками, и выглянул в палисадник. Ветер ринулся в комнату, задувая свечу. Издали хрипло заурчал гром. Тучи закрыли луну, и в зияющей тьме было невозможно что–нибудь различить. Но вспыхнувшая зарница на минуту осветила пустой палисадник и просторное ночное небо. Никого. — Эх ты, — с сердцем проговорил Афанасьев. — Вор! Вор! Тебе верно приснилось. Взобраться по этой гладкой стене на второй этаж немыслимо… Ты напрасно стрелял… А это что? Он бросился к своей кровати. На четверть метра выше подушки, на которой только что покоилась его голова, в стене была выбита ямка, в глубине которой мутно поблескивал свинец. — Кто же стрелял, ты или. Я слышал только один выстрел, — яростно спросил он, резко повернувшись к племяннику. Николай Иванович, бледный, как полотно, судорожно тряс головой. — Ты чего? — Паук, черный паук! Он свалился на меня с оконной рамы! — Пауков боишься, — вне себя заорал Афанасьев. — Паук тебе не война!.. Говори немедленно — стрелял ты или нет, гадина ты этакая! — Я не стрелял, — пролепетал тот… — Я швырнул в него маузером, когда он выстрелил… Я испугался… Я не успел прицелиться. Он мог меня убить. — Фу, ты… — выругался Афанасьев. В комнату ворвалась Наташа. Увидев осколки стекла на полу, дрожавшую фигуру мужа, взбешенного Афанасьева, она тревожно спросила: — Что случилось? — Твой красавец очень удачно прогнал вора, — проворчал военлет. — Он не нашел ничего лучшего, как швырнуть в него заряженным револьвером. — Я видел его руку… я видел его руку, — как безумный повторял Тришатный. — Он мог меня убить, ведь он стрелял в меня… — Трус, жалкий трус. Он стрелял не в тебя, а в меня, если только… — Афанасьев внезапно замолчал и стал быстро одеваться. Над самым домом загрохотал гром. Порыв ветра стукнул оконной рамой. Свеча погасла. — Идем вниз, здесь нельзя оставаться, — скомандовала Наташа. Все спустились в столовую, где уже собрались все жильцы, поднятые с постели выстрелом. КТО ЭТО? В дверь постучался милиционер. — Здесь стреляли? Я с Большой Московской слышал выстрел. Ему рассказали о случившемся. — Надо бы осмотреть землю под окном. Принесли фонарь. Но когда они открыли дверь — в лицо им брызнули первые крупные капли, и через минуту дождь лил, как из ведра. Нечего было и думать найти какие–нибудь следы на размокшей земле. Милиционер поднял покрытый грязью револьвер. — Это мой, — сказал Тришатный, взглянув на него. — Что у вас в этом сарае? — спросил милиционер. — Он у нас всегда заперт. Там хранится мотоциклет. Впрочем, может быть, я забыл его запереть сегодня, — сказал Николай Иванович. Все двинулись к маленькому сараю, прилегавшему к хлеву. Дверь оказалась не запертой. Милиционер осторожно открыл ее, держа револьвер наготове. Пахнуло бензином и маслом. Дождь барабанил в деревянную крышу, и весь сарай дрожал от ветра. — Эй, есть кто там? — выходи, стрелять буду! — Мутное пятно света поползло по пыльным, покрытым паутиной стенам. Все ахнули: из–за мотоциклетки, от стены отделилась чья–то фигура. Луч фонаря зацепил ее и осветил испуганное небритое лицо и грязные лохмотья. Дикий крик разодрал тишину: — Федя! — крикнула Наташа. Афанасьев нахмурился. Николай Иванович кинулся в сарай, сжав кулаки. — А, мерзавец, так это ты в меня стрелял! Бродяга попытался улыбнуться, но улыбка его была такая жалкая, что всем стало жутко. — Я ни в кого не стрелял. У меня и шпайера*-то нет. Я спрягался здесь потому, что вот его боялся, — он кивнул на Николая Ивановича. — Хотел поговорить с Наташей… Мочи моей нет. Грязь меня заела… Милиционер схватил его за рукав. — Ты кто такой? Бродяга молчал, все так же жалко улыбаясь. Невольно все обратили внимание на свежую царапину на его костлявой шее. Такие царапины бывают от пореза стеклом. — Кто это? — грозно обратился милиционер к Наташе. — Мой брат, — ответила она. ГЛАВА III. БЕЗ НАЗВАНИЯ. «ЖИСТЬ» Федька прочно засел на Хитровке. Изредка, между двумя ругательствами, когда под опорками сверкал снег, а над головой звезды, в едва намеченной памятью дали вставал черемуховый садик, отцовские мозолистые, но нежные руки, фабричные гудки, шуршанье приводных ремней, — все то, чего может быть и не было никогда, и что заслонялось тем, что было не так давно. А было вот что: Блестящая влажная палуба. Море… Соленый воздух… Здоровая капитанская зуботычина, свернувшая ему челюсть и озлобившая душу, заставила его дезертировать.