Собственная жизнь была ему дороже и слаще самой сладкой мести. Добравшись до чердака, он безуспешно пытался выломить плечом дверь на лестницу. Пришлось снова карабкаться на крышу. Он заглянул вниз. Луна стремительно выплыла из груды облаков и осветила маленький дворик, к которому примыкал огороженный забором пустырь… Журналист уцепился здоровой рукой за водосточную трубу. Мимо его ушей просвистела пуля… Его преследователи бежали по направлению к нему по соседней крыше, выпуская в него заряд за зарядом. Сморщившись от нестерпимой боли, он спустился вниз по трубе. Через минуту он был уже по ту сторону забора, на пустыре, и сердце его бешено рвалось навстречу милой жизни. А баронесса? Разве мог он жалеть кого–нибудь с тех пор, когда так трагически погиб «Черный Паук»!!? * * * Убедившись, что дальнейшее преследование бесполезно, Шварц и Афанасьев спустились в домком. Шварц отвел в сторону Афанасьева и вполголоса сказал ему: — Я должен извиниться перед вами, товарищ Афанасьев, что не смог сообщить вам об этом раньше — дело прежде всего. Сегодня, как раз перед моим уходом из дому, в 11 час. вечера застрелился Николай Иванович Тришатный. Афанасьев подскочил… Он вспомнил, какое странное лицо было у племянника вчера вечером. Дыхание смерти чувствовалось на нем еще там, в вестибюле этого дома, где они так странно встретились; он был тогда уже мертв, хотя и не умер еще. — Что за причина? — В записке, найденной на его письменном столе, он сообщает, что заразился сифилисом от какой–то баронессы Шталь. Афанасьев удивленно свистнул: — Хотите видеть эту баронессу? Шварц удивленно взглянул да него. — Глядите, вот она. Афанасьев указал на сутуло сидящую в углу, под охраной револьверов женщину — сообщницу Пайонка. ГЛАВА XII. О ЧЕМ ГОВОРИЛИ ШВАРЦ И АФАНАСЬЕВ. Теперь читатель может узнать, о чем говорили Шварц и Афанасьев в клубе. Разговор был такой: — Я имею новость, которая вас очень обрадует, товарищ Афанасьев. Мы, наконец, нашли того, кого искали все эти дни — человека, который покушался на вашу жизнь. — Я догадывался, кто это был… Кто–нибудь из друзей шпионки, которую я расстрелял? Я только недавно понял, что означали слова, слышанные мною в момент нападения в Петровском парке: «Черный Паук». Так звали эту шпионку. Но я не представляю себе… — Сейчас я вам все объясню. Помните, в ту ночь, когда умер бедняга Юргенс, у него на шее лежал черный наук… Точно кто–то нарочно взял и положил его. — Но я тогда не понял и решил, что паук был прибит дождем. Во время осмотра вашего кабинета на подоконнике я заметил еще трех огромных пауков. Это было уже странно… В кабинете комиссара ВВА, где ежедневно тщательно убирают, за ночь поселилось целое паучье семейство. Но это все–таки не возбудило бы во мне никаких подозрений, если бы я не заметил в лапках одного паука пушинки темной шерсти. — Пушинка? — Я не понимаю, почему. — А вот, погодите, сейчас вам будет все понятно. Пушинка темной шерсти. Такая маленькая, что вы с трудом могли бы ее рассмотреть. Такие пушинки часто бывают в карманах платья у неопрятных людей. Получилось такое впечатление, что кто–то, не очень аккуратно обращающийся со своим платьем, держал в своих карманах целую партию пауков и, по какой–то причине, оставлял их вроде визитной карточки. Я сопоставил это обстоятельство с тем, что вы мне рассказывали о нападении в Петровском парке и о словах, которые вы приняли за свой бред. Не правда ли, странно? Это было похоже на какой–то тайный знак. Я человек опытный, и не раз в своей практике сталкивался с романтическими выходками преступников. Я дал исследовать эти шерстинки у нас в лаборатории ГПУ. Платье, с которого были эти пушинки, было темно–синее, шевиотовое и не очень новое. Так мне сказали в химической лаборатории… Словом, это было платье не того человека, которого, помните, мы с вами подозревали, и не платье брата Натальи Аристарховны и не… Словом, это был кто–то другой. Я ломал себе голову. Потом вспомнил, что журналист, бывший в ту ночь с нами, солгал, ука зав не на то окно, из которого упал Юргенс. Это раз. Во–вторых, я понял, что преступник убил Юргенса по ошибке вместо вас, и что это покушение из той же серии, что и предыдущие — конечно, Юргенс не упал из окна по неосторожности, а был сброшен с целью убийства — это два. И, наконец, точно молния меня озарила… Пайонк… Пайонк… Это, кажется, польское слово? Вы знаете польский язык, товарищ Афанасьев? — Да, немного. Пайонк — слово польское и означает: паук… Но при чем тут это слово? — Вот именно, при том самом! Фамилия журналиста — Пайонк. Паук. Ясно? Тогда мне показалось, что я понял. Кстати, Пайонк под своим неизменным дождевиком носит синий шевиотовый поношенный костюм. — Вот в чем дело, — задумчиво сказал Афанасьев… — Мы навели справки в Минске. Никакого Пайонка, сотрудника Минской газеты, там никогда не бывало. В Москве установить его местожительство не удалось. Я потерял его из виду, но его следы привели в один дом на Малом Власьевском, где живет некая Алферова, проститутка, по–видимому, его любовница. — Малый Власьевский? Алферова? Вот тебе и на! Прекрасно! Очень хорошо! — Что вы хотите сказать, товарищ Афанасьев? Я соображаю очень медленно, надо вам сказать, но зато основательно. — Я хочу сказать, что сегодня ночью я пойду на свидание с одной прекрасной дамой, — с грозной иронией над самим собой проговорил Афанасьев. — Ну, и… — И хочу просить вас сопровождать меня на это свидание. — To–есть как? — …На это свидание, которое произойдет в полночь, на углу Малого Власьевского, у дома № 5. И комиссар рассказал в подробностях свое романтическое приключение. — Очевидно, этой ночью готовится новое покушение на вас с участием Пайонка, и мы можем его сцапать на месте преступления. — Вот именно. Они углубились в детальную разработку своего плана. ГЛАВА XIII. ВОРОБЬИНАЯ НОЧЬ. В ПРОЛОМЕ КИТАЙСКОЙ СТЕНЫ. Опять ночь, воробьиная, душная ночь. Ночь, самая страшная из всех ночей, в которые совершаются преступления. Она тяжело висит над Замоскворечьем, раздавливая человеческие души своей несказанной тяжестью. В проломе Китайской стены — один из самых посещаемых клубов — клуб темной Москвы. По каждой щели тянет душной сыростью, человеческими испарениями, самогоном. Каждый кубический аршин этого великолепного помещения, как диванная подушка ватой, туго набит тошнотворными запахами и отвратительными ругательствами. Те, кто не попадает в ночлежку или чувствует себя небезопасно на Хитровке, тянутся сюда. Это — самая спокойная «хаза»[1]. Даже «менты» не рискуют сюда заходить. Кое–где — скошенное на сквозняке, маленькое пламя огарка, желтый огонек папироски. Когда вспыхивает далекая зарница, огоньки желтеют и блекнут. Гулкие ровные шаги, шаги честного обывателя, загоняют этих обитателей в самые отдаленные углы. Тогда в темноте строят преступные замыслы, люди, насторожившись, готовятся к прыжку. Шаги сворачивают в Замоскворечье, не доходя до пролома. Снова чиркает спичка, закуриваются папиросы. Из мрака на мгновение выступают небритые скулы, звериные глаза, цепкие, хищные руки. Там, где горят огарки, идет игра. Мечутся «стирки». Ругань. Ругань. Ругань. Недалеко от входа, слабо освещенные огоньком церковной свечечки, — две темные фигуры. Звенит бутылочное стекло. Булькает самогон. Разговор вполголоса: — Говорю тебе, никакой опасности. Вот — дай срок, закончу свои дела… К черту вашу паршивую Москву… разбогатеем мы с тобой… — Н-не хочу, — мычит пьяный голос, — не хочу быть предателем рабочего класса… н-не хочу быть шпионом…