Он был бледен, но в глазах его горел тот же огонь, который загорался в глазах Афанасьева, когда он говорил о Пауке. Он откашлялся и, пересиливая свое волнение, сказал: — Это была паучиха и сволочь… Ее нужно было пытать, прежде чем убить… Сколько людей она погубила… И это была единственная любовь в моей жизни!.. Мне казалось, что она тоже любит меня, но после того как… — он запнулся, — после того, как я вышел из госпиталя, я не хотел видеть ее, не хотел навязывать ей любовь урода. Убийца! Проклятая! Афанасьев открыл глаза. — Скажи, Козлов, — спросил он, опять переходя на ты, — …твой парашют был назван «Черным Пауком» в ее честь? Козлов вспыхнул. — Да… Но я переменю… — Не надо, пускай этот «Черный Паук» хоть немного исправит то зло, которое нанес нам другой «Черный Паук». ГЛАВА IX. ГОРЬКИЙ МИНДАЛЬ. ПОЧЕМУ ПЛАКАЛА НАТАША. Как всегда, в воскресенье Афанасьев пошел к племяннице. У нее были заплаканные глаза, а Николай Иванович ходил хмурый и злой. — Ты опять что–нибудь натворил, Николай? — сурово спросил Афанасьев. — Почему Наташа плакала? Тришатный истерично закричал. — Оставьте меня в покое, прошу вас… Ничего я не натворил. Просто выгнал этого пьяницу из моего дома! —Кого? — Жениного братца. Терпенье мое лопнуло! То носки пропадают, то папиросы улетучиваются. А неприятностей все прибавляется… Афанасьев нахмурил брови. Николай Иванович задергал плечом, швырнул портсигар на диван и высморкался. — До слез доводите… Прикажете всякого бродягу с ложечки кормить! Ничего! Не пропадет, не маленький. Он, слава богу, не в таких переделках бывал… Ученого учить — только портить… — Как тебе не стыдно! В голосе комиссара послышалась угроза. — Я подниму вопрос о тебе в Академии. — О, господи, опять! — застонал Тришатный. — Чего вы все за него волнуетесь? — Вывернется! Вот он теперь с каким–то газетчиком путается: тот ему обещал место найти. Пускай к нему и обращается. Отстаньте от меня. — Он в сердцах вышел из комнаты. Наташа нежно обняла мрачно задумавшегося комиссара. — Дяденька, твое молоко тебя ждет… Выпьешь, голубчик? — Она принесла из кухни запотевший кувшин с молоком, студеным, как осенний ручей. —Пей на здоровье, на льду стояло. Афанасьев погладил племянницу по голове и поднес кружку к губам. Вдруг из нее прямо на его рукав выполз огромный, черный паучище. Он прятался от жаркого дня в прохладной тени фаянса. Афанасьев вздрогнул и брезгливо стряхнул с себя насекомое. Оно напомнило ему синеглазую, чернокосую паучиху, о которой он недавно рассказывал Козлову. Заглянув в кувшин, — нет ли там еще паука, — он ощутил тонкий запах миндаля. — Ты что это, Наташа, в молоко миндаль кладешь! ВЕСНА В КУВШИНЕ. Не успела Наташа ответить, как сердце его кольнуло страшное подозрение. Он покачал с сомненьем головой и снова понюхал. Из кувшина пахло весной и смертью. — Ерунда, глупости … подумал он… — Что ты, дядя, молоко чистое, — обиженно сказала Наташа. — Дай–ка я попробую. Она схватила кувшин и поднесла его ко рту. Сверкнуло белое, запотевшее донышко. — Брось! — дико закричал Афанасьев и выбил из ее рук кувшин. — Ты что! — испугалась Наташа. — Яд, — ответил он, наклонившись над лужей молока. — А может быть, и не яд, но мог быть ядом! Интересно знать… Он поглядел на Наташу и увидел, что широко раскрытые глаза ее со странным выражением обращены на что–то, находящееся сзади него на полу. Он быстро обернулся. За его сапогами, с краю молочной лужи, корчилось маленькое пушистое тельце. Наташин любимец, беленький кролик попробовал отравленного молока. Его лапки судорожно скользили по луже, розовый стеклянный глаз быстро мутнел. Он вытянулся и замер. Афанасьев поднял его за нежные ушки, и он повис в его руках, как меховая горжетка. Раздался заглушенный крик. Афанасьев поднял голову. В дверях кухня стоял бледный Николай Иванович. Их взоры встретились. Не спуская с него глаз, Афанасьев вытащил носовой платок и тщательно вытер пальцы. Весенний, пасхальный запах кружил голову. Комиссар раздвинул на окнах занавески. Николай Иванович забился в угол и там трясся, как молодая осинка. — Я мог выпить молоко. Какой ужас! «НА–ТА–ШЕНЬ-КА». Наташа хотела посылать за милицией. Афанасьев удержал ее. — Стоп, племянница! Никому ни слова. Так лучше. Чтобы ни одна собака не знала, что тут произошло. Проветри как следует комнату, а часа через три можешь вытереть пол… Синильная кислота к этому времени разложится. Скажи мне только, кто был на кухне за последний час. — Никого, дядя… Я… да Коля…. и… да еще…. — она запнулась, — и… и… Федя. К нему еще кто–то приходил на пять минут, но человек совсем случайный. Глаза ее наполнились слезами. — Дядя! Мне кажется…. мне кажется… что это я виновата… моя оплошность… У меня давно лежала синильная кислота для фотографии… Вчера я, должно быть, по ошибке налила ее в кувшин. Ах, какая неосторожность!… Афанасьев шепнул ей на ухо с подчеркнутой выразительностью: — Ната–шень–ка! Какая такая синильная кислота для фотографии? Не бойся, я все понимаю и не причиню тебе горя. Слышишь, милая?