Мама вернулась лишь через несколько часов, и оказалось, она успела не только увидеть море и маяк в нескольких сотнях метров от берега, но и найти жилье и работу. Ее новая подруга Аура, жившая в городе уже несколько лет, познакомила ее с парикмахером Ахиллом Петрашку. Наполовину румын, наполовину грек, он теперь был известен как ярчайший пример интернациональной атмосферы Сулины. Парикмахер долго оглядывал Елену и отвернулся к клиенту. Когда девушки уже хотели отступить, он сказал: – Я не могу себе позволить нанять кого-то ленивого. – Она не ленивая, – вступилась Аура. – Или кого-то с двумя левыми руками. – Она не такая. – Или кого-то, кто воняет рыбой, как она. – Она помоется. – А она сама говорить не может? – Я помоюсь. – Я не могу платить тебе много. – Мне почти ничего не нужно. Только тогда Ахилл расслабился и стал насвистывать себе под нос. Мама не была красавицей, но обладала некоторыми прелестями. Если ее помыть, привести в порядок и приодеть, она могла оказаться полезной для его салона. Парикмахерская, доставшаяся Ахиллу от француза, знавала лучшие времена. Денег у горожан становилось все меньше, и клиенты всё больше скупились. Пожалуй, можно будет повесить на улице плакат, что теперь им помоют голову нежные ручки. – У меня бывают в лучшем случае один капитан корабля и три-четыре офицера в месяц. И чаще всего они хотят только побриться. В остальное время клиенты у меня вроде этого. – Ахилл кивнул на мужчину в кресле, и тот осклабился им в зеркале. – Они без работы, стригутся в кредит. Но сначала я их стригу, а уж потом весь день болтаюсь без дела. У меня ты научишься приличной профессии. Ко мне заходят и несколько клиенток, и если ты талантлива, то годика через два-три сможешь стричь сама. Ты уже нашла жилье? Мама беспомощно посмотрела на Ауру: – Да, нашла. Я знаю семью, которая сдает комнату. – Как тебя звать? – Елена. – Вот как. Ахилл и Елена – это же прямо древнегреческая история. Если из тебя выйдет толк, то через пару лет я напишу на витрине большими буквами: «Ахилл и Елена. У нас вам не грозит трагедия». Все рассмеялись, хотя никто, кроме парикмахера, шутки не понял. Комнату мать нашла у одной семьи на окраине города, у самых дюн. Хозяин мялся, пока наконец не объяснил, чем зарабатывает на жизнь. За это его избегали, хотя он был в порту не последним человеком. Он занимался санитарной обработкой кораблей: поднимался на борт вместе с портовым врачом, и без их разрешения никто не мог покинуть судно. Сан-инспектор забирался в самые темные, самые грязные уголки камбуза и кают, спускался в трюм и в машинное отделение, а команда напряженно ждала его приговора. На палубу он возвращался весь в саже и вонял, как клоака. Он уничтожал крыс, тараканов и клопов. Особенно тщательно приходилось обследовать корабли, прибывшие из тех городов, где еще случалась чума. К нему относились со страхом и в то же время с брезгливостью. Однако хорошо платили только врачу, поэтому санинспектору приходилось сдавать комнату. – Мы чистоплотные люди. Чистые и здоровые, – поспешила добавить его жена, показывая комнату. Хозяева были разочарованы, услышав, как мало будет получать Елена. Но Аура и здесь подсказала выход: – У тебя же есть Ваня, он тебя так любит. Пускай он привозит им по три ведра рыбы каждый месяц. На том и порешили. На обратном пути в Узлину маме пришлось утешать Ваню, который плакал как дитя: «Не плачь, Ваня! Я буду каждый месяц приезжать домой, и мы будем ходить на озера. Будем слушать осетров и смотреть на цапель. Будем читать газеты девятнадцатого года. Не плачь, в мыслях я всегда буду с тобой». Но Ваня был безутешен – даже он понимал, что на этом заканчивается часть жизни. Он греб изо всех сил, чтобы вернуться домой до темноты, и тогда у него впервые отнялась левая рука. Он сильно потряс руку и быстро забыл об этом случае из-за своего великого горя. Но паралич вернулся. Глава третья Нью-Йорк постепенно пробуждался от похмелья новогодней ночи. Несколько буксиров, барж и пароходов уже плыли по Ист-Ривер. В очагах разгорался первый утренний огонь, и тонкие струйки дыма из труб поднимались в воздух, словно пар от дыхания домов. Время подходило к семи, стоял штиль. В кабаках на Саут-стрит первые выпивохи уже с трудом держались на ногах. Переночевавшие на суше моряки пошатываясь проходили мимо молчаливой толпы, собравшейся у причала. Двое мужчин во фраках и соболях стояли в нерешительности. – Смотреть на мертвых в первый день нового года – это к несчастью. К тому же район небезопасный. Давай поскорее уберемся отсюда, – сказал один и потянул другого за собой. – Капитан, куда вы их везете? – поинтересовался второй. – На остров Харт, – нехотя проворчал капитан, стоявший у релинга. – Они умерли за эту ночь? – За несколько дней. – Но их не так уж много. А говорят, что в гетто высокая смертность. – Сегодня мы забираем только детей. Если немного подождете, увидите, сколько их. Сейчас еще рановато. Жители гетто, собравшиеся первого января у причала, прощались со своими детьми. Некоторые пригласили священника или раввина, но большинство семей стояли молча вокруг маленьких, простых гробиков. Слез и причитаний было немного, ведь дети пока оставались с родителями. Плотины еще не прорвало. Команда ждала новых поступлений, они знали, что пароход будет загружен полностью. Гробы, выставленные на пирс ночью, уже погрузили на борт. Их приходилось выкапывать из снега. Времени оставалось немного – по расписанию вскоре ожидалось судно с Кубы, груженное кофе и строевым лесом, а потом – пароход из Ирландии с овцами, коровами и солониной. Мой дед только что подошел и остановился в сторонке, никем не замеченный. Он часто наблюдал отсюда за капитаном и его командой. На Спичке были сапоги и пальто паренька, которого он нашел замерзшим под эстакадой надземки. Безжизненное тело было покрыто снегом, так что дед чуть не споткнулся об него. Он сразу понял, что уже ничем не поможет бедняге. Стряхнул снег с бледного, закоченевшего лица и перекрестился – он часто видел, как это делают другие. Затем посмотрел по сторонам – не придется ли защищать свою добычу. Но этим морозным январским утром на улице никого больше не было. Пальто и хорошая обувь достались ему. Иногда такие случаи решали твою судьбу – выживешь или отправишься на остров Харт. Дед не хотел быть следующим, с кого стянут сапоги. Рядом с трупом он нашел пивную кружку, которая рассказала ему всю историю умершего. Частенько родители, желавшие выпить, посылали детей за пивом, а на обратном пути те отпивали по глотку, пока кружка не пустела. Что случалось потом, дед видел своими глазами. Начался новый день, и снова надо было зарабатывать деньги. Мотня по приказу Падди спозаранку отправил мальчишек на улицу, и до вечера каждому приходилось самому думать, где укрыться от стужи. Дед бродил по району, чтобы согреться, а потом ноги понесли его привычной дорогой к порту. Иногда он помогал там разгружать корабли и баржи, таскал мешки с картошкой и бочки с селедкой на склады или грузил на телеги. На пристани собрались мужчины и женщины разного возраста, дети смотрели на немую скорбь взрослых. Перед каждой группкой людей стоял гроб. Живые принадлежали мертвым, и наоборот. Все они были одной семьей. Когда-нибудь в гробу будут лежать другие их дети, когда-нибудь – они сами. Гробики были совсем маленькие, а тела такие легкие, что их мог нести один человек. В воздухе стояла дымка, бруклинский берег с доками, заводами и складами едва виднелся, словно через плотный занавес. Иногда из тумана выплывали катера с дымящими трубами и снова растворялись. Густой воздух приглушал все звуки: пронзительные гудки корабельных сирен, крики птиц, грохот повозок по плохо мощенной набережной. Капитан с возрастающим нетерпением наблюдал за перекрестками ближайших улиц. Он знал, что наплыв мертвых еще не начался и что уже прибывшие не могли быть всей добычей за последние дни. На мертвецов из гетто всегда можно было положиться. И капитан не ошибся. Словно по команде, поток мертвых хлынул к пирсу с прилегающих улиц, сначала осторожно – два-три гроба с провожающими, потом сразу около сорока. Как будто где-то открыли шлюз. Их везли на телегах и тачках или тащили по снегу. Некоторые мужчины несли гробики под мышкой. Гробы евреев были некрашеные, из грубо отесанных досок, остальные – белые. Только этим еврейская смерть отличалась от других. Кому не хватило денег даже на дешевый гроб, использовали ящики от апельсинов или просто заворачивали труп в покрывало. Дав людям несколько минут на прощание, команда начала грузить гробы на борт. Вскоре с этим было покончено, и паровые машины уже набирали обороты, как вдруг на углу Черри-стрит появилось странное существо, которое отчаянно жестикулировало. Низкорослый человечек на коротких кривых ножках изо всех сил бежал к пирсу, размахивая такими же короткими толстыми ручонками. Добежав, он так запыхался, что не сразу смог говорить. Его появление на несколько секунд отвлекло людей от горя. На карлике была синяя форма с золотыми пуговицами, в одной руке он держал цилиндр, а в другой – роскошную трость с круглым набалдашником. Дед узнал карлика. Он работал в «Музее Хубера» на Юнион-сквер, выступал в программе как «самый маленький человек в мире». Нередко они выступали вместе с женой, у них был хороший, добротный, но не блестящий номер. На афише у входа в «Музей» ее имя было написано в нижней части, шрифтом среднего размера. Мегаполис предлагал жителям богатый ассортимент аномалий: русалки, люди с волосатыми лицами, сиамские близнецы. Их показывали в дешевых театрах Манхэттена. Они были отрадой для усталой, жаждущей развлечений публики этих театров. Зрители хотели видеть тех, кому приходится еще хуже. У лилипута было много конкурентов. – Моя жена! – чуть отдышавшись, сказал самый маленький человек в мире. – Что с ней? – спросил капитан. – Она тоже поедет. Люди на пирсе смотрели на него во все глаза. Никто не заметил, как к ним приблизилась небольшая процессия. Маленькую женщину положили в ее же сундук для реквизита, на котором было написано, за кого она себя выдавала: «Прекраснейшая карлица с Фиджи». Многие зарабатывали тем, что были самыми высокими, толстыми, уродливыми в каких-нибудь краях. Это их кормило, приносило известность и награждало аплодисментами. Варьете принимало всех, как добрая мать, не обделяло никого из своих детей. В итоге оно же приносило их к реке в ящике для реквизита. Гроб сопровождали горбатые, однорукие, с татуированными лицами и люди неприметные: гуттаперчевые, заклинатели змей, глотатели шпаг, возможно, фокусники. Нес гроб огромный мужчина, который мог сойти за первого силача Кони-Айленда. Толпа молча расступилась, пропуская процессию. Силач наклонился, и карлик постучал тростью по крышке сундука, будто хотел показать трюк – воскресить жену из мертвых, а окружающие затаили дыхание. Двое матросов приняли ящик и водрузили его на вершину пирамиды из гробов. Капитан отдавал приказы команде, он потерял не меньше четверти часа. Могильщики в такую погоду долго ждать не будут. Если они уйдут, то у него останется полный корабль мертвецов, которых некуда девать. Завтра земля, наверное, уже так промерзнет, что никого не закопаешь. Как только пароход отдал швартовы и отошел от причала, послышался поначалу тихий, но все нарастающий плач. Из дюжин глоток раздалось причитание на ирландском, итальянском, идише, оно пеленой раскинулось во все стороны и накрыло людей, лодки, реку и сушу. Пока пароход шел к фарватеру поперек реки, гробы было хорошо видно. Затем корабль повернул к северу, его груз слился в единое белое пятно и наконец исчез в тумане. В то же мгновение жизнь вокруг взорвалась. Город стал шумным и суетливым. Рабочие чуть позже обычного разошлись по заводам, бойням, пивоварням и верфям на берегу реки. Открылись магазины, начали разгружать товары, лошади скользили по ледяной корке и опрокидывали повозки с грузом. Ист-Ривер устал терпеть человека и снова стал своенравным, бурным потоком, которого все боялись. Дед знал, что скорбящие родители – лучшие клиенты маленького попрошайки, и протянул руку. Он не прогадал и на этот раз. Когда он пересчитывал собранные монеты, извозчик, на которого дед часто работал, крикнул ему: – Ты что здесь делаешь? – Деньги зарабатываю. – Тогда отправляйся на Гудзон. Через час пристанет «Патриа». Там еще больше заработаешь. Само собой, подумал дед. Он просто подкараулит пассажиров первого класса, когда те будут сходить на берег. Эти всегда подавали, ведь они были счастливы, что путешествие осталось позади и у них под ногами твердая земля. Они прибыли в город – второй пуп земли после Лондона. Другие пассажиры – больные, измученные эмигранты – его не интересовали. Им дадут сигарету, сэндвич, конфету и отвезут на остров Эллис. Если повезет, разрешат остаться. Если нет, то через несколько дней отправят обратно. С одной стороны Манхэттена, с реки Гудзон, в Нью-Йорк прибывали живые; с другой – с берега Ист-Ривер, город покидали мертвые. Мертвые и живые никогда не видели друг друга. Они ничего не знали друг о друге, никогда не встречались, но вместе питали вечный круговорот жизни. Нью-Йорк принимал людей на западе и выбрасывал их на востоке. В промежутке он немногим дарил хорошую, сытную, уютную жизнь, а остальных выжимал, как лимоны.