В августе матери стало хуже. Она так ослабла, что уже почти не могла вставать и искать пропитание. На коже образовались язвы, они кровоточили и болели. Она едва ощущала свои руки и лишь с большим трудом могла что-то взять окоченевшими пальцами. Ей казалось, что все-таки придется помереть, поэтому она почувствовала чуть ли не облегчение, проснувшись однажды утром от горячечного сна и увидев двух склонившихся над ней жандармов. Она уже давно не видела своего отражения, но лица этих мужчин сказали ей больше, чем любое зеркало. Сначала маму доставили на полицейском катере в Тулчу, а потом – тщательно отгородив от зевак, собравшихся на набережной, – посадили в карету «Скорой помощи». Ей приказали все время держать руки под мышками. Извилистая дорога шла вдоль широкой полосы тростника, которую регулярно заливал Дунай. С другой стороны шли то кукурузные, то подсолнуховые поля, а за ними плавно поднималась цепь пологих холмов. Пыльные проселки вели в их складки и борозды, словно в какой-то таинственный мир. Мама смутно различала все это через маленькое грязное окошко. Через полчаса с лишним машина сбавила ход. Мама посмотрела направо и в последний раз увидела речной простор, затем слева показался белый крест – знак поселения прокаженных. «Скорая» повернула налево, следом за ней – жандармы. Они проехали еще два километра по гравийной дороге и остановились. Мама слышала, как водитель с кем-то разговаривает, затем заскрипели ржавые ворота, машины проехали, и позади снова заскрипело. Она осталась одна, с чемоданом, матрасом, одеялом и кульком продуктов. Жандармы отказались выходить из машины, а водитель «Скорой» объяснил, что теперь ей надо искать место в поселении. Что время от времени будет приезжать врач, осматривать и промывать раны. Ампутировать пальцы рук и ног, носы, кисти и ступни, если надо. Он будет привозить перевязочные материалы и лекарства. Иногда будет появляться даже батюшка – для утешения. Обо всем остальном ей надо договориться с обитателями поселения. – Желаю удачи! – сказал шофер и машинально протянул руку. Но мама не вынула рук из-под мышек. Через минуту она осталась одна на гравийной площадке посреди барачного поселка, построенного на дне узкой лесистой долины. Слева и справа круто поднимались склоны холмов, а впереди – в конце долины – стояла недостроенная церковь. Позади – там, откуда она только что приехала, – была натянута колючая проволока. В сумерках она видела, как охранник закуривает сигарету. Вокруг было так тихо и пусто, что она подумала, будто, кроме нее, здесь никого нет. Но она ошибалась. Словно дождавшись, пока они останутся в своем кругу, начали появляться жители, порождения долины. Мать попала в окружение. Казалось, что холмы ожили, они кишели людьми, которые жили на лесистых склонах и вдруг пробудились от летаргии. Они приближались со всех сторон, чтобы, хоть и в сумерках, поглядеть на новенькую. Одни подходили робко и нерешительно, другие – уверенно, всего человек двести. В колонии поднялся переполох, здесь редко бывали гости, еще реже появлялся кто-то, кому придется остаться навсегда. Новеньких привозили несколько раз в год, в том числе перепуганных детей и стариков. У некоторых еще не было заметно явных признаков болезни, других проказа уже успела пометить. А вот посмотреть на молоденьких девушек там доводилось редко. В наступающей темноте было трудно понять, кто к ней подходит и чего от нее хотят все эти люди. Она видела скрюченные, хромающие фигуры, опирающиеся на палки и костыли. Некоторые ползли на коленях, потому что у них не было ступней, других вели под руку, потому что они были слепые, а третьих несли на себе те, кому еще хватало сил. Однако большинство из них были истощены и слабы. Кольцо вокруг нее сжималось все теснее, но, казалось, больные не опасны, а лишь любопытны. Лишь с расстояния в несколько метров она могла как следует рассмотреть этих людей. У некоторых от носов и ушей остались только обрубки, не хватало бровей и губ, зияли пустые глазницы. В эту минуту она ужасно разрыдалась, тут одна женщина из толпы вышла вперед и отогнала любопытных. – Да оставьте вы в покое бедную девочку. Вы ее пугаете! – крикнула она. Но женщина ошибалась – мать плакала не от страха. Она внезапно и отчетливо поняла, что видит свое собственное будущее. – Пойдем со мной. У меня в комнате пока есть свободное спальное место, – сказала ей женщина. Мать плакала всю ночь и еще несколько дней. Она забилась в свой уголок, и все утешения тети Марии были тщетны. Мать смотрела на тело соседки, все в кровавых язвах, которые та промокала овечьей шерстью. На ее почти беспалые руки, не способные ничего удержать и все-таки пытавшиеся застегивать юбку, мыть посуду и поддерживать чистоту и порядок в тесной темной комнатушке. – Ты посмотри, меня это нисколько не беспокоит. Через пару недель ты тоже привыкнешь. Нам всем поначалу приходилось нелегко. Вот увидишь, однажды ты здесь почувствуешь себя свободной, ведь ты такая же, как все остальные. – Я не такая, как вы, – пробормотала мать. – Да нет, такая же. Ты думаешь, тебе сейчас плохо, но будет гораздо хуже. Возможно, у тебя отвалятся пальцы на руках и ногах. Может быть, ослепнешь. Бог к нам безжалостен. Единственные, кто будет с тобой, это мы. Так что тебе лучше привыкнуть к мысли, что ты здесь дома. Тетя Мария каждый день приносила маме еду. Из кухни на другой стороне площади она осторожно несла в культях жестяную миску. Немного жидкой каши, а сверху два куска черствого хлеба. Каждые несколько шагов она останавливалась, чтобы ничего не расплескать. Каждый раз ей приходилось шугать любопытных, столпившихся у двери поглазеть на новенькую или задать неизменные вопросы: «Ты привезла сигареты? Тебе не сказали, когда нас отпустят? От этого еще не изобрели лекарство? Когда нам наконец привезут мяса? Там вообще знают, что мы есть? Что сейчас происходит в мире?» Старания тети Марии оградить мать были напрасны, поскольку через несколько минут толпа снова собиралась у двери. Бесконечная, монотонная череда вопросов, на которые не было ответов, начиналась сначала. Мать не всегда могла разглядеть вопрошающих против света, но даже то, что она видела, ужасало ее. У большинства не было зубов, лишь у немногих целы руки и ноги. Ей казалось, что в этом месте собралось все несчастье мира, все его уродство. Просторы дельты, яркий солнечный свет – исчезли. Рыбы, что прячутся в мутной реке от человеческой хитрости. Птицы, что проводят всю жизнь на одной ноге. Дикие, пугливые лошади и гигантские ночные бабочки. И краски тоже: голубые дома липован, желтые и белые кувшинки, зеленые пруды и отливающая бурым река. Непрестанный шум пульсирующей, борющейся, голодной, спаривающейся и боящейся жизни. Тетя Мария, которая была всего на несколько лет старше матери, пыталась сделать комнату хоть немного уютнее, украшая ее настенными коврами и расшитыми скатертями, глиняной посудой и картинками. Она сидела на краю кровати, опустошая мамину нетронутую миску, потом вытерла рот рукавом, все это время ее внимательные глаза следили за каждым движением молодой соседки. – Ковром любуешься? Его мне сестра в тридцать пятом привезла. А приборы – от моего мужа. С тех пор я о них ничего не слышала. Они меня забыли, но меня это больше не волнует. Я их теперь тоже едва помню. Не хотелось бы мне, чтобы они меня такой видели. Пускай уж лучше живые живут с живыми, а мертвые – с мертвыми. Целыми днями женщина что-то рассказывала, а мама не решалась выйти наружу. Она узнала, что в колонии не хватает всего и что людям приходится перевязывать глубокие раны и гниющую плоть шерстью, потому что нет бинтов. Узнала, что они держат овец, кошек, птиц и собак и у каждого в доме есть животное, за которым человек ухаживает и разговаривает с ним, чтобы утешиться. Никому не приходило в голову убить и тем более съесть питомца, несмотря на постоянную нехватку мяса в рационе. Их болезнь требовала обильного и здорового питания, но как раз оно-то и было в дефиците. Многие начали сажать огороды, но корчевать лес беспалыми руками было трудно. Церковь должны были вот-вот достроить. Когда строители приезжали в колонию, больным приходилось целыми днями сидеть дома. Батюшка уже объявил, что приедет и освятит церковь. Потом он собирался приезжать каждый месяц и проводить богослужения. Тетя Мария решила на них не ходить. Раз Бог допустил такое, то пусть и он остается в одиночестве. Некоторых больных иногда навещали, к другим уже десятки лет никто не приходил. В колонии не было радио, о движении мира они узнавали только по обрывочным воспоминаниям редких посетителей. Да по рассказам охранников. Прокаженные слышали, что есть такие Гитлер и Муссолини и что на родине тоже бузят фашисты. Они знали, что назревает война, но это мало кого заботило. Ведь начнись война, то она была бы по ту сторону колючей проволоки, а они – по эту. Если будет война, то они – в самом безопасном и мирном месте на свете. Ни одна армия – ни своя, ни вражеская – не рискнет зайти к ним. «Армия не зайдет, а вот голод… – комментировала тетя Мария. – Если в стране нечего будет есть, то мы тут умрем с голоду». Они знали, что в Америке строят дома до облаков и мосты из железа; что туда летают самолеты и плавают огромные пассажирские корабли. Кое-кто мечтал перебраться туда, но над ним смеялись. «Прекращай, а то и нам захочется. Такие мечты ни к чему», – говорили ему. Вслед за хохотом всегда наступало долгое молчание, ведь каждый надеялся. Каждый был на пути к какой-нибудь Америке. – Нас когда-нибудь вылечат, тетя Мария? – спросила мама как-то вечером, когда они уже легли спать. – Это вряд ли. Здесь мы живем, здесь и останемся. Здесь нас примет земля. Но теперь все не так плохо, ведь мы нашли друг друга. Через две недели после маминого приезда у колючей проволоки разгорелся оживленный разговор. Тетя Мария и мама, впервые вышедшая на разведку местности, увидели, как охранники просовывают сигареты через сетку забора. Но в этом не было ничего особенного, причиной переполоха послужило другое. Накануне грянула война в Польше. Тетя Мария ни на минуту не оставляла маму одну. Она показала, где находится курятник, а где кухня, объяснила координаты предстоящей жизни. Она отгоняла назойливых мужчин, ведь те, несмотря ни на что, остались мужчинами. Одного за другим тетя Мария представляла маме жителей лепрозория. И постепенно они приняли ее. Однажды вечером тетя Мария повела маму в столовую, где ели те, кто еще мог туда доплестись. Она считала, что и Елене лучше есть там, а не в тесной комнатушке. Единственная лампочка освещала тусклым светом узкую площадь, которую они пересекали. Мама поддерживала подругу, но все равно они продвигались очень медленно. Прошла целая вечность, пока тетя Мария перевязала себе ноги и смогла натянуть башмаки. Мать наблюдала за ней, затем молча взяла и помогла. Так же молча соседка приняла ее помощь. На другой стороне площади, в окне рядом с кухней, горели несколько свечей. Мама и тетя Мария прошли по узкому коридору туда, где горел свет. Он был теплый, желтоватый, но слишком слабый, чтобы осветить все помещение целиком. На стенах мелькали беспокойные тени. Там собралось человек десять – двенадцать, они ждали, когда принесут дымящийся котел. Перед каждым стояла жестяная миска, но ложек не было. Когда две кухарки, не сильно изъеденные болезнью, внесли котел, кто-то крикнул: – Мясо есть, в конце-то концов? – Сегодня даже кости есть, – ответила одна из кухарок и засмеялась. Все были голодные и нетерпеливые, но сдерживались, пока последняя миска не наполнилась фасолью и костями. И тогда набросились на еду. Одни брали миски предплечьями и подносили ко рту, другие попросту уткнулись лицами в похлебку. А кто-то даже научился держать ложку пальцами ноги. Чавканью и прихлебыванию не было конца. Мать хотела сбежать, но тетя Мария ее удержала: – Лучше посмотри. Скоро тебе тоже придется так есть. Мать смотрела на едоков, а заодно и на тени на стенах. Но тени молчали, они ни за что не выдали бы людей. Год спустя два события изменили монотонную, размеренную жизнь матери. Колония решила выделить ей участок земли под огород и подарить овцу. На следующий день из Кришана прибыл батюшка, чтобы освятить церковь. К общему удивлению больных, собравшихся у церкви, он первым делом велел отвести его к дому Елены и тети Марии. Батюшка был уже глубоким стариком, стал еще неопрятнее, еще толще, еще ворчливее и скупее. Потоптавшись перед дверью, он все же решился войти и отправил тетю Марию на улицу. Тяжело дыша, он опустился на стул всей тяжестью своего и тела и своей веры. Несколько секунд они с матерью смотрели друг на друга, не говоря ни слова. Наконец, священник спросил: – Что ж ты здесь прячешься? Церковь освящают. Не хочешь пойти помолиться? – А какой смысл? – Да что ты такое говоришь? – вскричал священник. – Вот скажите мне, батюшка, какой рукой креститься, когда у меня пальцев не останется? Старик задумчиво погладил бороду: – Ты меня не знаешь, а вот я тебя знаю. Я благословил твою мать и дом после твоего рождения. Я тебя крестил. Твоя мать не хотела ничего знать о Господе, и это наказание. Но я здесь не поэтому. Матушка твоя преставилась. Повесилась в вашем доме. Оба молчали, и священник наблюдал маленькими злобными глазками, какое впечатление произвели его слова. – Тебе нечего сказать? Она была грешница, но ведь она тебе мать. – Я едва знала эту женщину. По мне, так она могла бы повеситься и раньше. Поп, словно дождавшись подходящего повода, вскочил и завопил в ярости: – Да что вы за люди такие? Вы как звери. Эта дельта вас портит! Суеверия вас портят! Вы все время оскверняете промысел Божий своим невежеством, ленью, жестокосердием! Он подбежал к двери и закричал над головами ожидающих людей: – Вы не любите Господа! Вы видите только себя и свое горе. Но чтобы Господь вас спас, вы должны служить Ему от всего сердца. А вы блудите и пьянствуете, живете в грязи. Вы все время хотите, чтобы Господь для вас что-нибудь сделал, а что вы делаете для Него? Вы – варвары. Неблагодарная чернь. Вы думаете, Бог виноват в ваших бедах. Да, Господь может вас покарать, может даже наслать на вас проказу. Он может вас искалечить, кусок за куском лишать вас частей тела. Но не он в этом виноват, а вы и ваши грехи. Ваш отказ пустить Господа в свое сердце. Ведь Господь может карать, но Он может и спасти вас. Пятьдесят лет я проповедую это, но мои проповеди попадают только в глухие уши глупых рыбаков. – Священник вновь повернулся к матери и приблизился к ней. – А ты? Кто знает, с кем ты блудила, что подцепила такую болезнь. Твоя мать уж точно блудила, а твой отец пьянствовал. Да что я говорю – «твой отец»? Твой настоящий отец был идиот. Теперь твоя мать повесилась. И к лучшему. Так она скорее встретится с дьяволом. Церковь самоубийцам все равно помочь не может. Я вас ненавижу! Ненавижу вас! Дальше священник говорить не мог. Задыхаясь, он оперся на спинку стула. На улице никто не решался прервать молчание. Мать слушала этого человека с возрастающим удивлением, и ей казалось, что он пытается нарушить спокойствие, которое она обрела лишь недавно. Он словно хотел разрастись в ее мире, хотя его об этом никто не просил. Священник уже собирался уйти, но вдруг вспомнил что-то, сунул руку в карман рясы, достал конверт и бросил его на койку Елены. – Это тебе шлет некий господин Грозавеску из Сулины. Мне передал тамошний священник. – В следующий раз, когда вы придете, – сказала мать спокойно и твердо, – я с удовольствием дотронусь до вас моими прокаженными руками. Тогда вы сможете сразу остаться у нас и служить свои молебны каждый день. Из конверта выпало несколько купюр. Прочитав письмо, мама узнала, что у старика все хорошо, как и у Ахилла и всех знакомых посетителей парикмахерской. Поначалу все боялись, что она их заразила. Но теперь ей скорее сочувствуют, чем осуждают. На волю Божью человеку нельзя сетовать. Петру, его сын, тоже счастлив, продолжал старик. Он приехал в Сулину и все-таки нашел себе невесту. Вместо Елены его встретила на пристани Аура. Она действительно подходит ему лучше, они сразу друг другу понравились. Они уже там, в Куинсе, в Нью-Йорке. Скоро они справят свадьбу в еврейском ресторане, хоть они совсем и не евреи. Они передают ей привет. А она должна положиться на Господа. Мать машинально порвала письмо на мелкие клочки. – Что там было? – спросила тетя Мария. – Ничего, что еще было бы важно. Знаешь, кажется, я придумала хорошее имя своей овечке. – Какое же? – Аура. Она рассмеялась и никак не хотела остановиться. Тетя Мария смеялась с нею, радуясь, что у ее подопечной все хорошо. Заливистый смех из их темной крошечной норки разнесся над площадью и разбудил спавшую там собаку. Этот пес еще щенком решил жить среди прокаженных. Матери повезло дважды в жизни. Впервые – когда она встретила тетю Марию, ставшую ее неразлучной спутницей. Их стали называть не иначе как сестричками. И в 1960-м, когда она влюбилась и родила дочь.