Он встал, выпрямился и снова сделался высокий, как сосны. – Что выросло, то выросло, – сказал он невесело. – Пошли! – А твоя сумка? Та, что в машине? – с надеждой спросила Варя. – Сходи возьми ее. – Черт с ней! Косуха там неплохая, а так одно барахло – тряпки, бритва. Главное – снасти свои – я в Нетске оставил. Этого жалко, а остальное все новое купим. Ты сама говорила! Варя тоже встала и поняла, что зря устроила привал: усталость не прошла. Ноги не гнулись, как у куклы Барби, а ведь еще идти и идти! От голода и тоски кружилась голова. Все из-за Артема… – Слушай, – сказала она ему, – давай договоримся сейчас. Спорить и шуметь на заправке нам нельзя, иначе пропадем. Ты мне не веришь – это глупо, но это твое дело. Только я не хочу совать голову в петлю. Нам нельзя больше быть вместе! Нас поймают. – Не поймали же до сих пор! Странно, раньше ты никогда не трусила. – А сейчас да, трушу. Все против нас. Порознь у нас появится шанс. И потом мы когда-нибудь… – Никогда! Ты просто меня бросить решила! – крикнул он слишком громко для леса и схватил ее за руку. Руку эту он сжал так сильно, что сквозь ткань и подкладку куртки прощупалась тоненькая, непрочная кость. Он понял, что все Варино тело – сложенное из таких вот нежных косточек и горячей влажной плоти, знакомое, желанное, беззащитное – теперь в его власти. Да и вся она, с ее гордыней, с ее хитроумием и проклятой красотой, которую не стирает даже усталость. Он поцеловал ее в губы глубоко, очень больно, как любила Жанна и как сама Варя раньше не разрешала. Она вырвалась, оттолкнула его острым локтем: – С ума сошел? Этого только не хватало! И на заправке полезешь лизаться? Ты чокнутый. Сам видишь, вместе нам никак нельзя. Включи наконец мозги – те, что у тебя остались. Да, мы, может, и не увидимся после Новосибирска. Это не трагедия! Вот если попадемся, тогда конец. Так что пошли – куда, к тому пригорку? Там север? Она схватилась за сумку на колесиках и с трудом потащила ее по рыхлой хвое. Сумка подпрыгивала на шишках и валилась набок на поворотах, но Варя шла и шла вперед. Лицо у нее было злое, холодное. Артем ее догнал, схватился за ручку сумки: – Так, значит, это правда? Я угадал? Ты меня бросить решила? Оставила спящего в машине, а сама на заправку? Удирать? Без меня? Варя повернулась. Потемневшие ее глаза полыхали под бровями, сведенными в гневе. – Отстань! Терпеть не могу таких сцен. Кто ты такой, чтоб меня за руку хватать? Орать, вопросы задавать? Если ты не понимаешь, что все пошло наперекосяк, что нам разбежаться надо, пока не поздно, – ты полный дурак. А рядом с дураком мне делать нечего. Уйди. Пусти! – Как это пусти? Как уйди? После всего, что я ради тебя сделал? – Сделал, да плохо – теперь не переделаешь. Вот и торчим в этом дурацком лесу, а что дальше, неизвестно. Сделал! Не умеешь – не берись. – Котенок! Ты не можешь так говорить! Ты меня любишь? Варя даже задохнулась от возмущения: – Боже, опять! Сколько можно! Ты полный дебил. Нашел место болтать о любви. Кончились разговоры, теперь все по-взрослому. Нам надо идти! – Ты меня любишь? Ты ведь и раньше мне никогда не отвечала. Говори сейчас! Говори, тогда пойдем. Он не отпускал Варину руку. Было больно, но Варя только закусила губу. – Господи! – прошептала она. – Как дурной сон. Ладно, Артем, отпусти, я скажу. Он послушался и даже сделал шаг назад. Варя сказала серьезно: – Конечно, я тебя люблю. Ты мне нравишься, ты крутой, прикольный. Но если спросишь, готова ли я за тобой идти в тюрьму, я скажу «нет». Нам с тобой было хорошо, но моя настоящая любовь где-то впереди. Не могу даже объяснить почему, но я это чувствую. И это нормально, Тема. Мы в тупике. Люди встречаются и расстаются, и ты тоже еще встретишь… – Что-о? – просипел он и сделался страшным, краснолицым, незнакомым. – Что ты сказала? Так ты побежала новую любовь искать? А я как дурак… Я ради тебя человека убил. 2 Железный Стас мог не спать сутками, но если уж засыпал, то спал как убитый. Снов он никогда не видел. Если другие рассказывали свои сны, он им не верил, как не верил рыбацким байкам и донжуанской похвальбе. Сам он, рухнув в кровать, что называется, отрубался. Его сон был мрак, пустота и безграничная тишина, доступная только глухим. Когда зазвонил телефон, утро было настолько еще бледно и невнятно, что не поймешь, небо ясно или сплошь закрыто тучами. Стас пребывал в своей сонной бездне и ничего не слышал. Зато Рыжий, который спал у него в ногах и терпеть не мог телефона, звонков в дверь и унылого гула холодильника, забеспокоился. Он поворочался, поскрежетал грудью, а когда звонки стали навязчиво повторяться, вылез к Стасу на подушку. Телефон не умолкал. Вдобавок у Стаса в пиджаке закурлыкал мобильник. Недовольный Рыжий потерся бакенбардом о жесткую щеку хозяина. В Стасовой щетине осталось несколько розовых волосков. Стас спал. Тогда Рыжий пошел на крайние меры и наступил жесткой лапой Стасу на переносицу. – Черт, кто это? – поприветствовал новый день Стас и протянул руку к пиджаку, который ночевал на спинке стула. Попасть вслепую в карман и заткнуть мобильник не получилось, зато удалось опрокинуть стул вместе с пиджаком. Мобильник бесчинствовал теперь на полу, резонируя в рассохшихся половицах. Из прихожей настырно зудел городской телефон. Рыжий возмущенно топтался по подушке, то и дело задевая Стасово ухо то когтем, то пучком проволочных усов. Пришлось встать. Первым делом Стас взял мобильник. Оттуда женский голос сказал: – Доброе утро, Станислав Иванович! Я уже еду в сторону Бакланова. – Зачем? Вы кто? – не понял Стас. – Вероника Юршева. Между Баклановом и Сумароковом видели «восьмерку». Просто «вишню», не гнилую! Ту самую. Пустую. Все это походило на бред, но мозг Стаса постепенно просыпался и рисовал то продолговатую девичью головку с косым пробором, то вчерашний вечер и мороженого минтая. Наконец Стас вспомнил подозреваемого в убийстве: Немешаев его фамилия. – Ориентировки разослали еще вчера, – пояснила Вероника. – Местный участковый ехал к свояку в Бакланово и в лесу засек эту машину. Я туда! Эдик Лямин подтянется с группой и с кинологом. Немешаев и Фомина могут скрываться в лесу. – Может, они давно на попутку сели? – Вряд ли. Дорога глухая, машин мало, местные никого чужих не подвозили. Незнакомцы в ближних деревнях тоже не появлялись. Кругом лес – там, скорее всего, их и брать придется. – Может быть, – неопределенно хмыкнул Стас. – Я, наверное, сам туда подъеду. Часа через полтора буду. – Вам подсказать, как добраться? – Не надо. Я там поблизости у бабки на каникулах бывал, места знаю. Вы-то зачем туда потащились? Вот возьмут их, тогда вам и карты в руки. – Люблю вовремя прибыть на место, – с достоинством сказала Вероника. – А я не люблю, когда во время оперативных мероприятий следствие под ногами путается. Особенно ба… женщины. Опергруппе лишние хлопоты, в лесу тем более. Ведь ба… женщина то отстанет, то ногу подвернет, то козявка ее в глаз куснет. – Вот уж не думала, что вы такого мнения о коллегах, – засмеялась Вероника издали, сквозь шум и треск. – Обо мне можете не волноваться. – Я не волнуюсь. Просто терпеть не могу, когда мешают, – успокоил ее Стас. – Приедете на место – в машине сидите, а то еще за собакой увяжетесь. – Обязательно! – хихикнула Вероника так беспечно, что даже Стас усмехнулся в ответ. «Боевая девка, – подумал он. – Даже жалко, что фейсом не очень вышла. А может, это к лучшему?» По городскому телефону, который продолжал все это время трезвонить в прихожей, Стасу не сообщили ничего нового – да, ребята выехали в сторону Бакланова, кинолог и собака с ними. Стас отправился умываться, а Рыжий плавным верблюжьим шагом, торчком воздев тощий хвост, пошел на кухню. Он сел ждать завтрака. По его мнению, хозяин слишком задержался в ванной; пришлось взвыть деликатно, в нос. Это не возымело действия, и кот стал кричать терпеливо, на одной ноте, оглушительно. Замолчал Рыжий, только когда вгрызся в минтай. Стас в приятной тишине доел вчерашний венгерский шпик и заварил лапшу с ароматом, неотличимым от куриного. Утро за окном уже определилось как ясное, захотелось съездить в Бакланово. Трудно, конечно, ожидать, что Немешаев ждет в лесу под кустом, но ничего другого сейчас не придумаешь. Надо действовать! На сельских дорогах человека отыскать легче, чем в городской сутолоке. Заглянув в иллюминатор, Виктор Дмитриевич Козлов поморщился: под ним столпообразными кондитерскими горами клубились облака. Солнце тут, на высоте, сияло ровно, равнодушно, как в космосе. Это было нормально. А вот облака Виктору Дмитриевичу не нравились – тошно было на них смотреть. – Может, зря я тогда на семгу грешил? – подумал эксперт. – Скорее, в чертову «Мелбу» чего-то левого намешали. Он отвернулся от облачного пейзажа и стал смотреть на стенку прямо перед собой. Полегчало, и не столько от вида серого пластика, сколько от того, что на столике лежал перед Виктором Дмитриевичем изящный деревянный ящичек. Поверхность ящичка была благородно-матовой. Эксперт иногда касался ее старой жилистой рукой, и тогда из его морщин складывалась счастливая и язвительная гримаса. Все-таки хорошо, что на этом рейсе не оказалось ни одного пассажира с младенцем! Козлов терпеть не мог младенцев и вообще детей. Однако билет он специально купил на переднее место, где как следует вытянуть ноги трудно, зато можно пристроить складную колыбель. Вместо колыбели Козлов держал свой ящичек. Кресла рядом с экспертом пустовали – самолет вообще был заполнен негусто. Это тоже хорошо. Все хорошо, все удается, все ладно! У Виктора Дмитриевича в ящичек размером 55 на 75 сантиметров (ручная кладь!) была заключена чудесная полтавская пыль. А еще чудесное полтавское небо, отливающее сизым от зноя и скуки, а также плетень, синеватая стена беленой хаты, небольшое деревце – скорее всего, слива – и бесконечная даль, усеянная однообразными полтавскими крышами. Это был искомый Васильковский, голенький, на подрамнике. Галашинскую раму Виктор Дмитриевич нашел аляповатой и брать не стал. Картину Козлов заполучил молниеносно и без особого труда. Даже обидно стало – в подобных случаях Виктор Дмитриевич предпочитал серьезную борьбу. Но от добра добра не ищут – грех обижаться на бедного, затюканного сюрпризами Галашина, который не стал спорить. Еще бы! Банкир погорел. Банкир лишился жемчужин своей коллекции. В ресторане, принадлежащем банкиру, у гениального Парвицкого увели скрипку Страдивари. Когда скрипка обнаружилась, стало известно, что пропал кушон великого князя. Вскоре чудесным образом нашлись и табакерка с кушоном внутри, и танцующая бронзовая египтянка, и две картины Похитонова, но банкир совсем растерялся. Он утратил всякий коллекционерский запал. По собственной галерее он ходил теперь неуверенно. Его взгляд, обращенный к произведениям искусства, стал несмелым и косоватым, как у барана. Козлов понял: пора действовать. Изощряться не пришлось. Намеки эксперта на «что-то не то с Васильковским» Галашин воспринял даже как будто с радостью. Он охотно уступил картину. Цену Владимир Дмитриевич предложил почти неприличную – хотел как следует поторговаться (этот процесс он любил страстно, как любит его какой-нибудь торговец чарджуйскими дынями с привокзального рынка). Однако Галашин сразу сдался. Все бумаги были оформлены тут же. Сохранился даже прекрасный ящичек, в котором Ольга Тюменцева привезла картину Васильковского из Праги. Счастье обладания и осознание редкой удачи мешалось в душе Виктора Дмитриевича с неловкостью. Последний раз ту же смесь чувств он испытал бесконечно давно, в скудном предвоенном детстве, когда он, второклассник Витя, на улице отобрал эскимо у неизвестного толстого мальчика, одетого с вызывающей роскошью (белоснежная рубашечка, бархатные штанишки с помочами крест-накрест и бант в горошек на шее). Сладостью того эскимо, уже надкушенного толстым мальчиком, отдавало теперь для Виктора Дмитриевича и его торжество над Галашиным, и белоснежные кучи облаков, стоящих ниже самолета. – Ничего, – говорил сам себе эксперт, – дело еще не кончено. Теперь отыграемся на дураке Шматько! Пусть попляшет, прежде чем я соглашусь сменять его «Лошадок» на «Полтаву». А главное, Палечека надо прищучить. Что там у него за массовое производство Коровиных? Фима Аксельрод встречает меня в Домодедове. Говорит, уже нарыл кое-что. О, если бы нарыл! Виктор Дмитриевич откинулся на спинку кресла и протянул ноги вперед, насколько позволяли места с люльками. Его тело расслабленно плыло вместе с креслом в небе, но душа в этом же скучном надоблачном небе радостно кувыркалась, позванивала надеждами и бурлила избытком сил, не растраченных в галашинском деле. Хотелось жить. Он стал досадовать, отчего не несут легкий завтрак, уже полчаса назад гнусаво обещанный самолетным радио.