– А что у нас тут за веселье? Сам Богдан, а за ним Олеся и Виктор Бантышев ввалились в комнату. Из-за спины Бантышева робко выглядывала «бедная родственница». Сразу стало очень тесно. – Неужели клюнул? – обрадовался Бантышев. Грегорович гулко захохотал и похлопал себя по животу. – А я ставила на вас, – протянула Олеся с укоризненной гримаской, обращаясь к Сергею. – Экий вы, мужчина, нестойкий! Похоже, сказал себе Бабкин, все были в курсе намечавшегося развлечения. Но винить, кроме самого себя, некого: не полез бы, куда не следует, не стал бы посмешищем. – Представьте, каково было Андрюше трястись в этом ящике! – Между прочим, спина до сих пор болит! Бабкин запоздало пожалел, что не грохнул свою ношу об пол. – Э-э, в честь чего движуха? – нараспев протянули сзади. Джоник стоял в дверях и, прищурившись, разглядывал всю честную компанию. За его спиной темной глыбой высился Жора. – Телохранитель твой отличился, – со смешком сообщил Грегорович. Вокруг захихикали. Джоник обвел всех глазами, и взгляд его остановился на Бабкине. – Что значит – отличился? – неприятным голосом спросил он. – Ах, Ринатик, это всё я виновата! – с улыбкой женщины, которой все всегда прощают, заворковала Медведкина. В ее исполнении все эти ужимки и ухмылки смотрелись, как попытка престарелой воспитательницы детского сада сыграть снежинку на утреннике. – Но ты ведь извинишь меня, правда? Джоник на снежинку не клюнул. – А подробнее? – Ну, он, типа, шарился тут везде, – добродушно вступил Никита Вороной. – Вынюхивает, значит. Прется куда не надо. К Таньке вон в декольте залез. – И нашёл там что-нибудь? – театрально удивилась Кармелита. Балерина в ответ скривила губы, но промолчала. – Короче, это… Проучить его решили малость. – Проучить, – кивнул Джоник. – Моего телохранителя. «Самое время перестать им скалиться», – подумал Бабкин. Ему не нравились ни интонации, ни выражение лица его нанимателя. Илюшин предупреждал, что там, где у других людей чувство собственного достоинства, у Джоника мания собственного величия, а такие люди склонны любую шутку рассматривать как покушение на свой королевский титул. Но его мысленному совету никто не внял. – Мы, значит, Андрюху раскрасили под труп, запихали в ящик, а твоему остолопу сказали, что там, значит, платья Танькины, – весело продолжал Никита. – И, типа, их надо сюда притащить. Он и поволок. – Ой, представляю, как Андрюшенька там исстрадался в сундуке, – всхлипнула балерина, вытирая слезы от смеха. – А как мы тут исстрадались! – подхватила Кармелита. – Гадали, бросит он сундук или дотащит… – И потом сидели тише мышей, ждали: сунется он внутрь или не сунется! – А я не сомневалась! – Не, я думал, может, постесняется. – Брось, Никита, такие не стесняются. Ты посмотри на его морду! – Закончилось все предсказуемо, – звучный голос Кармелиты перекрыл все остальные. – Малыш твой сунул нос под крышку, заорал как ошпаренный… – …начал звать маму, – подхватил Бантышев. – …заплакал, перекрестился… – …чур меня, кричит, чур! – …и крышку, крышку захлопывает! – …а оттуда уже Андрюша лезет! Никита Вороной загоготал. – Долго будете упражняться, шутники? – поинтересовался Джоник. – Сколько захотим, столько и будем, – очаровательно улыбнулся Бантышев. – Ты сам подставился, Джоник! Приволок с собой двух баранов… – Как будто здесь на тебя кто-нибудь собирается покушаться! – засмеялась Олеся. – Здесь? Да нигде не собирается! – Неуловимый Джо! – фыркнула жена Вороного. – Неуловимый Джоник! – моментально поправил Бантышев. Бабкину показалось, что даже у телохранителя дрогнули губы. – Ну, зачем вы так, – укоризненно воззвал Грегорович. Он тщетно старался спрятать мальчишескую ухмылку и придать лицу хоть сколько-нибудь строгое выражение. Кармелита в ответ состроила удрученную мину: – Прости, Джоник. Каждому из нас может потребоваться защита. Особенно когда все вокруг выше тебя… Снова откровенный смех. Джоник был чуть ниже даже маленькой Олеси Гагариной. Грегорович замахал руками: – Прекратите! Хватит глумиться! Джоник, проехали. – Он примирительно улыбнулся. – Твой телохранитель облажался, мы над ним подшутили. Инцидент исчерпан. Танька, я пришлю кого-нибудь – пусть этот гроб вернут в гараж. Кто пожал плечами, кто пробормотал под нос что-то недовольное, но все потянулись к выходу. Грегоровича слушались: то ли потому что он был хозяин дома, то ли уважали за заслуги. Бабкин еще за ужином отметил, что все эти люди, жестоко и безжалостно вышучивающие друг друга, не отказывающие себе в удовольствии полоснуть коллегу по цеху острыми бритвами насмешек, стихают, едва Богдан призывает их к порядку. Все, кроме одного человека. Джоник выпрямился и скрестил руки на груди. – Вы оскорбили того, кто мне служит, – с пафосом, который был бы смешон, если бы в нем так отчетливо не звучало бешенство, сказал он. – И думаете, инцидент исчерпан? Все переглянулись. – Император… – мягко позвал Бантышев. – Корону поправьте. На уши съехала. – Попу-то сам научился вытирать, или слуги помогают? Джоник резко обернулся к бросившему последние слова Никите и осклабился: – Слышь, конь вороной. Про задницу не тебе говорить! – Ты о чем? – Да ладно! – неприятная ухмылка на губах парня стала шире. – Здесь все свои! Можешь не скрывать историю успеха! – Историю? – вкрадчиво повторила Анжела. Она сделала почти незаметный шаг вперед и оказалась перед мужем. – А ты не знала? – удивился Джоник. – Никитушка, что ж ты милой не рассказал, как лег под Кацмана? Тебе ведь, говорят, понравилось. Стонал и охал на всю студию. Вороной заморгал, и на красивом глуповатом его лице недоумение медленно, как в покадровой съемке, начало сменяться возмущением. Румянец набежал на щеки неспешной розовеющей волной, и даже рот для ответа Никита начал открывать до того плавно, словно в челюсти у него стояли два ржавых шарнира и обращаться с ними нужно было крайне бережно. Зато жена его реагировала быстро. – Сволочь! – выстрелила она. – Маленькая гнусная сволочь! – Это ты Кацману скажи! – Никита сам всего добился!