– Надо уходить! – завопил Гипнос. Голову Лайлы разрывали пронзительные крики. Перед ее мысленным взором метались лица людей: растянутая улыбка Руслана, печальные глаза Евы. Однако затем они сменились одним-единственным образом: Северин. Он ничком лежал на дне гондолы, и под ним медленно растекалась лужа крови. Лайла едва дышала. Дрожащей рукой она потянулась к нему. Нет… Нет, нет, нет. – Лайла! – позвал Гипнос, на этот раз более настойчиво. Лайла коснулась Северина, откинув волосы с его лба, словно он просто спал. Он защитил ее, как всегда обещал, но, как всегда, даже такой поступок ранил ее в самое сердце. – Если ты умрешь, Маджнун, я не смогу больше на тебя злиться, а ты должен мне это. Оставь мне эту возможность, – произнесла она, и ее голос сорвался. – Слышишь меня? Ты должен жить. Лайла не сомневалась, что он откроет глаза, услышав имя, которым она раньше называла его. Она смотрела на него, мысленно приказывая ему пошевелиться. Но он оставался недвижим. Часть III 21. Северин Первым отцом Северина была Лень. Из всех пороков, вскормивших, одевавших его, бранивших и увещевавших его, именно от жирного следа, оставленного Люсьеном Монтанье-Алари, он больше всего на свете желал навсегда избавиться. Люсен был ленив, словно ядовитая змея, греющая на солнце свою холодную кровь, свернувшись в клубок на камне. Если кто-то пытался вмешаться в распорядок его кутежей и отдыха, во время которых он вкушал изысканные яства и предавался плотским утехам с прекрасными женщинами, его реакция была смертоносной. Своему сыну Люсьен дал лишь то, чем сам обладал от природы: фамилию, резкую линию скул и голубоватый оттенок кожи. Последнее оказалось весьма неожиданным «даром», позволяя Северину присутствовать в высшем обществе Франции на правах равного. В детстве Северин восхищался отцом, который казался ему столь могущественным, что мир вокруг застывал в ожидании его капризов и преподносил ему все, что он пожелает. В то время Северин был слишком молод, чтобы заметить разницу между могуществом и его ущемленным в правах кузеном – привилегией. Он был особенно очарован гербом Дома Вант, который отец носил на лацкане пиджака: золотая змея, пожирающая собственный хвост. – Что это означает? – однажды спросил его Северин. Люсьен разбирал корреспонденцию в своем кабинете и вздрогнул, когда Северин заговорил. Он взглянул на сына с таким видом, словно ему принесли блюдо, которое он не заказывал в ресторане, со смесью легкого любопытства и настороженности, словно не представлял, чего от него ожидать дальше. – Эта змея, – пояснил Северин. – О, – воскликнул Люсьен, взглянув на символ, и постучал по нему пальцами. – Полагаю, бесконечность. Или, возможно, западня для человечества. Мы не способны сбежать от самих себя, мой мальчик. Мы – свой собственный конец и начало, сдающиеся на милость прошлого, которое только и делает, что повторяется. Поэтому, – он умолк, погладив хобот статуэтки слона, недавно приобретенной Домом Вант, – мы должны брать все, что можем, прежде чем мир разберется с нами. Люсьен улыбнулся. Он был молод. И все же некоторые его зубы почернели, а дряблая кожа собиралась складками под подбородком. И это беспокоило его. – Я не такой, – ответил Северин, глядя на уробороса[8]. Снаружи послышались шаги, кто-то шел забрать его из кабинета отца. – Нет ничего нового, дитя, – сказал Люсьен. – Все повторяется. И чем скорее ты это поймешь, тем счастливее станешь. Северину совсем не понравились слова отца. В них чувствовалось бессилие и немощь. Конечно, это были слова защиты. Конечно, если он совершит ошибку, о которой пожалеет и не станет больше ее повторять, то история не повторится. И все же случилось совсем наоборот. В тот момент, когда взрыв разорвал в клочья гондолу Руслана, когда кусок деревянной обшивки вонзился в лодку, где они притаились с Лайлой, это было похоже на мышечную память. Броситься к ней. Закрыть ее своим телом. Защитить во что бы то ни стало. В эти мгновения, еще не потеряв сознания, Северин ощутил явственную связь между этим событием и тем, что случилось в Пэлас де Ревз, когда он закрыл собой Лайлу, подставив горло Тристана шляпе с полями, напичканными острыми лезвиями кинжалов на голове нападавшего. В то мгновение, когда он упал, все вдруг изменилось. Все, чего, как ему казалось, он желал, о чем мечтал, внезапно утратило смысл, уступив место чему-то, что раньше невозможно было и вообразить. Возможно, в чем-то его отец оказался прав. История повторялась, но здесь все зависело от того, как на это посмотреть. Уроборос – это всего лишь змея, кусающая свой хвост. Но если взглянуть на символ издалека, он превращался в линзу, сквозь которую мир менял резкость изображения. Именно так, придя в себя, Северин ощутил мир вокруг себя – приоритеты изменились. Он смутно почувствовал твердую атласную поверхность кушетки, на которой лежал. Под головой у него была подложена подушка. Когда его глаза привыкли к свету, он увидел, что кто-то оставил ему стакан с водой. В комнате витал мускусный запах, близость Гранд-канала выдавала влага, пропитывавшая половицы. Тупая боль отдавала в ребра. Он стянул с себя пиджак, а затем вдруг замер, ледяной ужас сковал его тело. Божественная лира. Она исчезла. Он снова ощупал себя, а затем резко выпрямился, лихорадочно шаря по кушетке. – Она в другой комнате, – послышался знакомый голос. – Под охраной Гипноса и Зофьи. И у них и карта храма в Повелье. Мы просто ждали, когда ты очнешься. Он услышал, как чиркнула о коробок спичка, и по комнате медленно разлился свет, когда вспыхнули десятки Сотворенных светильников, соединенных между собой. Увидев Лайлу, Северин затаил дыхание. Если это видение, он не должен шевелиться, чтобы ее образ не исчез. – У тебя было кровотечение, – запинаясь, произнесла Лайла. Северин взглянул на свое тело и увидел, что из одежды на нем остались лишь пиджак и брюки, а обнаженная грудь туго обвязана повязкой до самого пупка. Лайла отвела глаза. – Мы не хотели, чтобы случилось, как в прошлый раз, когда твоя кровь залила инструмент, поэтому решили забрать его, – объяснила она. Здравый смысл подсказывал ему, что это правильно, однако другая его часть – повинующаяся инстинкту и видевшая во всем опасность, таившуюся во тьме – замерла. После взрыва на гондоле Руслана с ним могло произойти все, что угодно. Но он был в безопасности. Они злились на него, однако забрали с собой в свое убежище, промыли раны, перевязали и оставили набираться сил, охраняя его сон. – В чем дело? – спросила Лайла. Северин поморщился, привставая, и слабо улыбнулся. – Давно я так себя не чувствовал. – С трудом верится, – сухо ответила Лайла. – Сколько раз ты спасался из лап смерти? Давно уже следовало привыкнуть. – Но я чувствую совсем другое. – Тогда что? Она по-прежнему стояла около двери, и хотя ему было больно, что она в любой момент могла сбежать от него, Северин понимал, что заслужил это. Он коснулся повязки у себя на боку, глубоко дыша. – Что обо мне заботятся, – ответил он. – Никто о тебе никогда не заботился? – насмешливо спросила она. – Хочешь сказать, что все то время, что я пыталась утешить тебя или Гипнос поддерживал тебя, или Энрике и Зофья. – Это совсем другое, – ответил Северин. В ярком свете, разлившемся по комнате, он увидел, как вспыхнул на ее щеках гневный румянец, и она поджала губы. Северин вдруг ощутил, как что-то изменилось в его душе, словно распахнулась дверь, которую он долго держал закрытой. Слова, которые раньше он не желал произносить, полились рекой. – Мне стыдно, что я так неблагодарно отмахивался от всего, что вы для меня делали. И, да, вы сопереживали мне. Но все равно, сейчас все иначе. Я истекал кровью во мраке, а вы забрали меня в безопасное место. Когда я не мог сам о себе позаботиться, – он заглянул в ее темные, словно у лебедя, глаза, – вы защитили меня. В ее глазах больше не было гнева, но лицо Лайлы по-прежнему казалось напряженным. – Я пришла сюда не для того, чтобы осуждать тебя, – сказала она. – Мы по очереди меняли тебе повязки. Я думала, ты еще не пришел в себя. Если ты хочешь, чтобы я позвала кого-то другого… – Почему ты думаешь, что я хочу, чтобы ко мне прикасался кто-то другой, а не ты? Ее глаза округлились. На щеках вспыхнул румянец, и его страх улетучился. Вместо него появилось что-то другое. Лайла сменила свой костюм, в котором была на Карнавале, на голубой пеньюар, его подол был расшит бесчисленным множеством блесток, и казалось, что она фея вод, рожденная из лучей лунного света, коснувшегося морской глади. Слишком поздно он осознал, что смотрит на нее, не отрываясь. Лайла нахмурилась и со вздохом окинула взглядом свой пеньюар. – Мы доверили Гипносу покупку одежды и еды. Я попросила его купить что-нибудь «изящное». – Ты такая красивая, – воскликнул Северин. – Не начинай, – устало ответила Лайла. Она села рядом с ним, и Северин снова ощутил запах сладостей и розовой воды. Он поднял руки. Лайла не смотрела на него, действуя с холодной точностью, умело сняв его повязку и заменив ее чистым бинтом. Каждое прикосновение ее пальцев будило в нем огонь, и внезапно в уголке памяти затеплилось забытое воспоминание. Он вспомнил, как неожиданно его голову сдавило, словно тисками… зловонная вода лагуны плескалась о борта гондолы, обрызгивая его ногу. Мир растворился во мраке, но вдруг до него донесся ее голос. – Если ты умрешь, Маджнун, я не смогу больше злиться на тебя, а если я не смогу на тебя злиться, то сломаюсь. Она назвала его Маджнун. Возможно, она не называла его так всего несколько дней, но Северину казалось, что прошли долгие годы, и это давно преданное забвению имя поросло мхом. – Я тебя слышал, – сказал он.