– Вы часто приходите сюда? – Два раза в месяц… Надо почистить всё, чтобы было красиво. Им нравится, когда красиво. Маша давно хотела узнать, сколько им лет, сколько они живут вместе, тяжело ли им, но как это сделать? Это же не спросишь просто так. – Вот наша дочь Лена на меня совсем не похожа, в смысле внутренне, внешне-то есть немного: губы и щёки, а ещё нос… а вот внутренне – нет. Вова хотел, чтобы именно дочь была такая, как он. Так и получилось… А сыновья, наоборот, в меня оба. Интересно, правда? «Правда», кивнула девушка. – Вот… У нас трое детей… Все уже там… Им хорошо… – Ваши дети уже умерли? – Да… Ну вот могила Лены, вон там – Гави. И там – Коли. Маша не сразу пришла в себя: вот это люди – сколько же они живут уже здесь?! Это просто невероятно. – Пойди, доченька, посмотри, как там Владимир Иванович. Маша еле поднялась на ноги, обошла ряд крестов и приблизилась к дедуле: «Вам помочь, Владимир Иванович?» – Да нет, не надо. Спасибо, доченька. Ты лучше посиди рядом, поговорим о чём-нибудь. Они как по нотам вместе живут, даже отвечают одинаково. Теперь Владимир Иванович, вытащив из рюкзака кожаный бурдюк, стал поливать крест, протирая губкой; сорняки вокруг все уже повыдергивал – видимо, их было не так много. «Вот это – Василий Иванович. Мой прадед, металлург… Я родился, когда его уже не было вживых. Никогда его не видел, а таким уважением проникся», – улыбнулся дедуля. – Вы, наверно, очень давно сюда ходите? – Да, давно… Сначала я ходил с отцом, а потом познакомился с Машей. Здесь тогда лежали только мои предки, но она категорично сказала «пойду», что я и не подумал её разубеждать. Как будто знала, что это с какого-то момента станет обязательным… Потом мы женились, у нас появились дети… И мы целой семьёй стали сюда ходить… Ну вот прошло много лет, и мы стали ходить уже лишь вдвоём, с женой… А ты посещаешь кого-нибудь? Маша отрицательно покачала головой: «Я не знаю, куда ходить… У нас просто закапывали в землю и крестов не ставили… Мы по-другому жили…» – По-другому?.. А любовь у вас была? – Была. И сейчас есть. Я вот только не знаю… правильная ли она. «Ну любовь – это… ну вот, как у Бунина. Если любишь женщину, то любишь её со всем: и со слезами, и с истериками… Любовь – это, когда целый день думаешь о ней, думаешь ночью, это постоянно мешает спать, но ты не против этого. Тебе всё равно хочется думать так и всю ночь, и ещё утро… А потом, на следующий день, радоваться и быть счастливым, если она только посмотрит на тебя… А уж если улыбнётся! Ну это. – Владимир Иванович сделал такое воображающее всеоблемлющее лицо, которое показывало просто неописуемость ощущения. – Впрочем, это моя любовь, А твоя, скорее, больше похожа на ту, как у Марии Сергеевны». И Маша пошла обратно. «Ну как там Владимир Иванович?» – спросила Мария Сергеевна. – Он рассказал мне, что значит любовь. Для него. – Ааа. Про Бунина сказал, да? Любишь со всем: и со слезами, и с истериками? – Да, так и сказал. – У Бунина на самом деле немного подлиннее. И со слезами, и с истериками, и с ляжками… Но он всегда выкидывал последнюю часть. Я ведь всегда стройняшка была. Маша улыбнулась тому, как эти люди открыто ведут себя с ней: Мария Сергеевна сказала, что выкидывает эту часть, потому что она стройная, значит «слёзы» и «истерики» всё-таки были и не один раз. Ну а как без этого? Тоже составляющая любви, лишь бы за границы не выходило – истерики истериками, а в результате всё равно поцеловать надо. – А Вы как считаете? Что такое любовь? – Когда я впервые увидела его, не сразу поняла, что он тот, с кем мне суждено жить всю жизнь… Да, симпатии… но ничего особенного… Прошёл день, может, чуть больше, и раз тебе! Я с ума схожу от него. Даже не знаю, что такое, но я всё время думаю о нём. Я вообще и не могу представить себя без него… Я не знаю, как это объяснить, но вот был какой-то момент, когда я стала другой… Вот как амур стрелой пронзает, и никуда не денешься – так словно должно быть… И, знаешь, так до сих пор. Я люблю его, как тогда. Каждый раз, когда мы расстаёмся хоть на пару минут, я начинаю скучать… и дождаться не могу того самого момента, когда снова его увижу… обниму, поцелую… и когда такой момент настаёт – я слышу, что он где-то рядом, открывает дверь или скрипит пол от его шагов, я просто не пмогу поверить своему счастью. Мне становится так легко… Я никогда не задумывалась, та ли это любовь, которую так многим женщинам хочется испытывать, но я без своего мужа не могу. Как же близки были эти слова! Как близки… Маша задумалась о том, на какую же любовь больше похожа её любовь: на ту, когда целый день думаешь о любимом или на ту, которая заставляет волноваться при разлуке и осчастливливает при встрече? Весьма сложный и неоднозначный вопрос. И ответ получается такой же: с одной стороны и то, и другое – всё ведь так, как они рассказали, с другой стороны – и ни так, ни по-другому – всё по-своему, то есть чувствуется своей душой, а она же не такая, как у них: души все разные. Но всё равно… Какая бы ни была любовь: любимый дорог. Это «в целом» Машу страивало, и она задумалась ещё глубже. Но сколько мыслей ни приходило, сколько сторон ни рассматривалось, с места сдвинуться так и не удалось – только чувство времени пропало. «Машенька, пойдём, доченька», – подойдя к девушке, сказала бабуля. Полдень уже прошёл – сейчас примерно полпервого. Маша перекрестилась три раза, тремя перстами. Она никогда не задумывалась о смысле «троеперстия», то, как это прижиывалось, и зачем вообще это было нужно – просто делала, как учили: так привыкла. При уходе место казалось совершенно не таким, как вначале: теперь, кроме красоты и живой природы, оно было ухожено. Теперь усопшим лучше. Обратно шли очень медленно и много говорили. Вспоминали прошлое и, особенно, смешные случаи – это помогало самим себе: вспоминалось то, какие хорошие люди их родные. В этот раз к речке шли намного ближе, почти возле самого берега, так что вода иногда брызгала на одежду. Вокруг журчало, а шли всё медленнее, останавливаясь каждые пятьдесят метров и разглядывая пригорки, на которых интересно росли деревья, рыбок, иногда выпригиывающих на несколько сантиметров из воды, камушки, отражающие сквозь водную поверхность чудесные многокилометровые узоры. Всё это появилось только сейчас. Домой добрались к позднему вечеру, к заходу Солнца, к тому времени, когда пора ложиться спать. Маша быстро заснула, и снился ей страшный удивительный сон, который раньше появлялся только частями, но в этот раз – с самого начала. Она в красных шёлковых одеждах стоит внутри золотой клетки. Перед ней двое о чём-т спорят. А вокруг бескрайние поля и две громадные армии друг против друга, одни светлых доспехах, другие – в тёмных, и они настолько громадные, что всё кругом устлано их воинами, и нельзя понять, какая из них больше. Те двое, что спорили друг с другом, не лидеры этих армий, но в высоких чинах, говорили на неизвестных языках, и такое впечатление, что каждый на своём, но оба понимали друг друга. А Маша различает только одно слово, частно повторяемое ими – её собственно имя. И вот они заканчивают спорить, останавливаются на мгновение и одновременно объявляют своим армиям. Тёмный: «Партуху». Светлый: «Портуди». Маша очнулась в холодном поту и вся в слезах. Этот мрачный мертвый свет, который гоняется по комнате. Она сползла, почти свалилась с кровати и прижалась к краю: «Это невозможно терпеть! Они мою голову там разыгрывают!» Всё ходуном ходило внутри неё, и страх кругом: где чум, где все эти воины, где ужас, и всё это здесь! – Господи, я не могу. Я не могу без него. Господи, прости меня. За что мне это? Что я сделала, что мне надо так жить? Почему ты не забрал меня вместе с ним?… Что я сделала не так? Маша плакала, прячась в тени у кровати, и не хотел ни на что смотреть. Невыносимо на что-либо смотреть – настолько плохо, что тошнит. Стало не хватать воздуха, и дыхание участилось само собой. Она открыла покрасневшие глаза и, поглядывая по стенам, через размеренное тяжёлое дыххание начала понемногу успокаиваться. С каждым вздохом, хоть и не становилось легче, но, по крайней мере, не становилось тяжелее. Свыкнувшись с тяжестью, Маша приподнялась на колени, положила руки на кровать и, глядя на далёкую Луну, начала молиться. Дыхание тихо и широко хватало воздух, но немного запыхалось – долго плакала. – Любимый, я так соскучилась по тебе, а ты молчишь. Мне каждый день снятся кошмары, а тебя нет. Мне так тяжело… «Машенька, любимая моя, – голос мужа, и запах его здесь, и сквозь свет видны его глаза. – Разве я оставлял тебя когда-нибудь?» – Пожалуйста, не уходи. Побудь со мной хоть ещё чуть-чуть. – Я здесь. Я с тобой. Я всегда с тобой… Как наш ребёнок? – Я чувствую, он растёт. Он будет здоровый и сильный… Но мне тяжело, так тяжело без тебя. Почему Господь забрал тебя у меня? – Это твоя судьба, Маша. Твоя судьба. И тебе надо это пережить. Прости меня, любимая, что всё так. Я виноват. Я не мог… – Пожалуйста, перестань. Перестань винить себя. Тем более в том, что от тебя не зависит. Я знаю, что Господь хочет от меня. Я сделаю всё, если только ты будешь рядом, если только ты скажешь… – Я люблю тебя, Машенька. Я с тобой. – Я люблю тебя, милый. Так до утра сидела Маша, на коленках у кровати, ни о чём не думала и собиралась в себе. Она чувствовала мужа рядом, а он был с ней, вдыхал в неё тепло и держал за руку. Болотников 16 мая. Группа Хмельницкого покинул Кременчуг и двинулась в направлении Полтавы – по плану дойти до Бушенки и, повернув на север, добраться до Решетиловки.