Ах-Чамаль замолчал и поглядел на сына. Глаза Хун-Ахау горели. – Отец мой, значит, до сих пор где-то в лесу находится эта каменная голова и около нее – закопанные сокровища? Пойдем туда, выроем их, станем богатыми! Ты будешь ходить весь увешанный нефритом, как вельможа и владыка! Отец покачал головой. – Нет, сынок, нам не нужно нефрита, лишь бы не было неурожая и голода. Лучшая драгоценность – наш ишим[7], кормящий нас! А кроме всего, я не знаю дороги в те места, да и сам прапрадед вряд ли мог вспомнить ее; это очень далеко отсюда! Отец и сын подошли к своему участку, и разговор оборвался. Утреннее солнце ласково сияло с безоблачного синего неба, заливая светом ровные ряды кукурузных стеблей. Легкий ветерок чуть шелестел пышными листьями. Отец с сыном принялись за работу. На этот раз она была легкой. Каждый початок надо было надломить так, чтобы он, оставаясь на стебле, в то же время не получал больше соков от растения. Надломленный початок подсыхал и через несколько дней был готов к уборке. Медленно продвигались работающие вдоль зеленых рядов. Солнце поднималось все выше, лучи его становились все более горячими. Манила к себе тень соседних деревьев; пот непрерывно катился по лицу… Начало саднить пальцы… десятый стебель… двадцатый… восьмидесятый… сто двадцать первый… Когда солнце стало прямо над головой, отец решил, что уже можно и отдохнуть. Они перебрались с поля в тень деревьев, легли, раскинув руки и ноги, на землю. Хун-Ахау тяжело дышал: нет, не легко быть взрослым! Отец достал из кустов поставленную туда с утра тыквенную бутылку с кейем[8], запрокинул голову, отхлебнул раз, другой, третий… Кадык на его тощей шее прыгал с каждым глотком. И при виде этого у Хун-Ахау пропала усталость: он должен работать больше и лучше, чтобы отцу было легче. Ах-Чамаль протянул ему бутылку: – Пей, сынок! Хун-Ахау покачал головой, хотя горло его сводила жажда. – Нет, отец мой, я должен быть воздержанным, ведь скоро я буду проходить через посвящение! Ах-Чамаль одобрительно посмотрел на сына, но не сказал ни слова. Время отдыха пролетело быстро, и отец с сыном снова принялись за работу. Воздух замер, нет ни малейшего ветерка, солнце палит беспощадно. Пот струится по загорелым лицам. Десятый стебель… сороковой… сто шестидесятый… Когда Кинич-Как-Мо проделал большую часть своего небесного пути, отец прекратил работу. Несколько минут он молча смотрел, как работает сын, а затем ласково коснулся его согнутой спины. – Идем домой, сынок! На сегодня хватит! Перед возвращением они заботливо поправили ограждения около участка, сделанные от набегов диких свиней. Для них нет ничего более вкусного, чем зреющие початки ишима. А теперь можно было не спеша тронуться в путь. Как хорошо возвращаться домой после трудового дня под вечереющим небом! Солнце золотит кроны деревьев, но внизу, между стволами, уже лежит прохладная тень. Дорога к дому всегда короче, а ноги по ней идут быстрее! Голова Хун-Ахау была по-прежнему заполнена размышлениями о странствованиях его прапрадеда. – Отец мой, – обратился он к Ах-Чамалю, – а теперь, в наше время, можно совершить такое же путешествие, как совершил наш предок? Отец чуть заметно улыбнулся. – Тебе хотелось бы пуститься в странствование, бросить родное селение, семью? Оказаться среди чужих людей? Зачем? Нет, сынок, тебе суждено другое: ты будешь великим воином! Мне это не нравится, потому что нет ничего лучше работы простого земледельца. Знатные и богатые всегда в беспокойстве! Но такова судьба! – А почему я, сын земледельца и сам земледелец, буду воином? – спросил Хун-Ахау, удивленный последними словами отца, потому что он никогда не слышал раньше об этом. – Когда совершался обряд хецмека[9], ты ухватился прежде всего за копье, а это верный признак. Кроме того, ты родился в день «Одного владыки», имя которого ты и носишь, а рожденный в этот день станет «великий воином, дерзким, смелым» – так говорил наш жрец, заглянув в священные книги[10]. Вот что суждено тебе! – Нет, отец мой, я не хочу быть воином, – взволнованно воскликнул Хун-Ахау, – я буду таким же земледельцем, как ты! Отец покачал головой. – Нет, сынок, от судьбы не уйдешь! Она уже определена тем днем, в который ты родился! Но зачем нам горячиться из-за того, что еще скрыто во тьме будущеего? Когда будет собран урожай, мы отпразднуем твое совершеннолетие и подыщем тебе невесту – вот что ждет тебя в ближайшие дни! А когда подойдет предназначенное, то оно совершится, что бы ни хотел человек. Такова воля богов! Они подошли к своему дому. После купания в горячей воде, заботливо приготовленной матерью, работники уселись ужинать. На этот раз Хун-Ахау получил кроме лепешки еще плошку вареной фасоли и, стараясь порадовать мать, по-мальчишески похлопал себя по животу, чтобы показать ей, как он сыт. Ее мимолетная улыбка вполне вознаградила юношу за последовавший вслед за его жестом строгий окрик отца. Начало темнеть, и Хун-Ахау боролся с двумя противоречивыми желаниями: пораньше лечь спать или поболтать со своими сверстниками, рассказать им историю каменной головы. Неожиданно в дверях хижины показался вестник селения – высокий суровый мужчина. Отец и мать тревожно переглянулись: что нужно от их семьи батабу? За прошлый год подать внесена полностью, за этот год ее собирать рано – во всем доме осталось запасов на неделю-другую. Что же тогда? Какая-нибудь чрезвычайная работа? Ах-Чамаль и Иш-Субин встали, поклонились вестнику, тот ответил небрежным кивком. – Батаб приказал, чтобы ты завтра со старшим сыном отнес в Ололтун[11], ко двору великого правителя, индюшечьи яйца. От управляющего хозяйством дворца получишь расколотые бирки и принесешь обратно, – отрывисто сказал вестник. – Вот что приказал батаб! Ты понял? – Воля батаба будет исполнена, – тихо ответил отец. – Да пошлют вам боги спокойной ночи, – сказал, уходя, вестник. – И тебе также, – в один голос воскликнули обрадованные отец и мать. Ничего страшного не случилось. Будет занят лишь один день; уборке урожая это не помешает. Скоро в хижине стихло, все обитатели ее спали. Ровно дышали набегавшиеся за день малыши, иногда постанывал во сне отец. Хун-Ахау улыбался: ему снилась быстрая река, по которой он плыл в лодке навстречу чему-то неизвестному, но радостному… Глава вторая ВЕЛИКОЛЕПНЫЙ ГОРОД ОЛОЛТУН Между тем владыка Кикаб правил во всем великолепии в городе Кумар-каах, и все селения платили ему дань. «Летопись какчичелей»[12] На следующий день, ранним утром, отец и сын, получив в кладовой батаба две большие корзины с яйцами, шагали в Ололтун – резиденцию великого правителя. Ноша не была тяжелой, и Хун-Ахау был счастлив. Он никогда еще не был в столице, но давно мечтал увидеть этот великолепный город. А теперь, благодаря неожиданному поручению батаба, он сможет увидеть даже дворец! Разве это не счастье? Ах-Чамаль молчал, пока они не выбрались с тропинки на широкую, мощеную и покрытую ровным слоем известки дорогу. Утерев со лба пот, он сказал: – Будь осторожен, Хун-Ахау! Если разобьешь яйца, нам не миновать беды! Палка управляющего хозяйством дворца умеет кусаться точно так же, как и палка батаба! – Почему же ты не предупредил меня раньше, отец, – искренне удивился Хун-Ахау, – уж где я мог споткнуться, так это на тропинке, а не здесь, на белой дороге[13]. – Скажи я тебе это перед тропинкой, ты обязательно споткнулся бы там; нельзя предупреждать перед трудным, а надо после него. Теперь, зная, что трудное пройдено, ты спокойно пройдешь легкое, – наставительно ответил отец. Ах-Чамаль любил поучать своего первенца. По ровной широкой дороге шагалось легко. Хун-Ахау вспомнил жалобы односельчан, когда батаб посылал их на починку старых или постройку новых дорог. «Нет, – решил мысленно он, – пусть это работа тяжелая, но она нужная. Как трудно было бы идти нам, если бы здесь была только тропинка. Хорошая вещь – большая дорога». Отец, по-видимому, тоже был доволен; он мурлыкал себе под нос какую-то неприхотливую песенку. С боковых тропинок на дорогу вливались все новые и новые группы людей и двигались по направлению к городу. Быстрым упругим шагом прошли четыре носильщика, держа на плечах открытые носилки. В них важно сидел толстый молодой мужчина – очевидно, батаб какого-нибудь селения. Над головой его в такт шагам носильщиков мерно покачивались перья пышного плюмажа. Вельможа, обмахиваясь веером, глядел вперед, не обращая внимания на поспешно освобождавших дорогу путников. За носилками шли воин с копьем и два раба с припасами. Воин протяжно зевал, а один из рабов поспешно что-то жевал, стараясь, чтобы никто этого не заметил. Через час или полтора пути дорога свернула в сторону, взбежала вверх по отлогому склону холма и словно остановилась в раздумье на минуту на его вершине, прежде чем ринуться, петляя, вниз. Когда Хун-Ахау с отцом поднялись на вершину, перед их глазами внезапно появилась долина, похожая на гигантскую круглую чашу. В середине ее рассекал небольшой быстрый поток. Вся долина и спускающиеся к ней уступами склоны окружающих холмов были покрыты величественными зданиями. В прозрачном утреннем воздухе, пронизанном косыми лучами восходящего солнца, они были видны особенно отчетливо. – Вот и Ололтун, – сказал Ах-Чамаль. Он остановился у края дороги, снял осторожно корзину, поставил на землю, помог освободиться от груза сыну. Почти в центре долины находилось огромное прямоугольное здание, расположенное на высокой оштукатуренной насыпи. Своей тяжестью оно, казалось, прогибало землю. Из середины его поднималась вверх большая четырехгранная башня, показавшаяся Хун-Ахау чудом, – он никогда не видал ничего подобного. К главному входу, перед которым толпилось множество людей, казавшихся отсюда черными точками, поднималась широкая лестница. Отец вытянул руку, показал на здание: – Вот, это дворец. В нем живет «владетель циновки», великий правитель Ололтуна, наш владыка и трижды почтенный повелитель. Мы должны идти туда, чтобы сдать яйца управляющему хозяйством. Это очень важный человек, он ведает всеми податями, которые уплачиваются поселениями «владетелю циновки»; он знает все! Десятки ученых писцов следят за правильностью и сроком уплаты. И яйца, которые мы несем, уже где-то сосчитаны и записаны, и писец знает, кто их будет есть. Велика, очень велика сила письма, недаром оно известно очень немногим! И как счастлив тот, кто его знает. Его спина никогда не будет гнуться от тяжелой работы! – Отец мой, – спросил Хун-Ахау, глядя на раскинувшийся внизу город, – наверное, правитель Ололтуна самый богатый и могущественный владыка на земле? – Прежде всего, говоря о нашем повелителе, ты должен всегда прибавлять слова: «наш владыка» и «трижды почтенный», – строго сказал отец, оглядываясь, не услышал ли кто-нибудь неосторожные слова сына. Успокоившись, он добавил: – Наш трижды почтенный повелитель, конечно, очень богат и могуществен, но говорят, что владыка Города черных скал[14], лежащего на реке Усумасинте, куда богаче нашего. А сколько воинов может выставить великий правитель Тикаля, отца всех городов мира? Тикаль в двадцать и двадцать раз больше Ололтуна – так мне рассказывал один торговец, побывавший в нем. Его нельзя охватить взглядом, как наш Ололтун. Но пойдем, мы слишком долго задержались здесь! Они подняли корзины, закрепили их за плечами и снова двинулись вперед. Спускаться по склону было легче и быстрее; за каких-нибудь несколько минут отец с сыном дошли до потока, давшего имя городу. Слева на высокой пирамиде стоял большой храм; три широких лестницы вели к парадному фасаду с пятью дверьми. Стены здания были украшены барельефами, изображающими богов и жрецов в причудливых одеяниях. Отец остановился у подножия холма и прошептал молитву. Окончив ее, он сказал: – В этом храме похоронен отец теперешнего правителя Ололтуна, нашего трижды почтенного владыки. В толще пирамиды находится склеп – маленькая комнатка, посередине которой стоит каменный саркофаг, а в нем покоится великий Ах-Тапай-Нок. Он был знаменитым воителем. Три раза войска Ололтуна под его предводительством доходили до Города черных скал, а в последний поход был захвачен в плен сам правитель этого города. Великие богатства окружают прах Ах-Тапай-Нока; на его лице лежит маска из чистого нефрита, на груди – нефритовое ожерелье и жемчужины, не говоря о других ценностях. А выше его, вот здесь, где-то на уровне десятой ступени пирамиды сверху похоронен твой родственник – младший брат твоей матери. – Что ты говоришь, отец? Как же могло случиться, чтобы простой земледелец был похоронен в этом замечательном храме, да еще выше верховного правителя? – изумился Хун-Ахау. – Разве он принадлежал к знатным или был прославленным воином? – Нет, он не был ни тем, ни другим. Твой дядя был красивым, стройным юношей, и бог Смерти устами верховного жреца возвестил, что он должен стать стражем гробницы Ах-Тапай-Нока. Поэтому, когда вход в склеп был завален камнями до половины, твой дядя вошел туда с тремя товарищами и юной девушкой-рабыней, предназначенной в служанки покойному правителю. Их заложили каменной плитой и залили ее известью. А потом каменщики снова начали засыпать камнем и щебенкой спускной колодец… – И они навсегда остались там? В мраке, без солнца и свежего ветерка, без голубого неба и зеленой листвы? Как же дядя согласился на это? – Быть стражем покойного правителя – большая честь! Сначала твой дядя очень сопротивлялся, но жрецы убедили его. Он вошел в свою могилу улыбаясь и с гордо поднятой головой. А его семья была освобождена от податей на четыре года в знак чести, оказанной ему. Я уверен, что ты поступишь точно так же, если это понадобится! И всякий раз, проходя мимо этого храма, вспоминай о своем дяде; он воистину достоин доброй памяти! Хун-Ахау приостановился и долго не мог отвести взгляда от массивного тела пирамиды, в середине которой его дядя (почему-то он представлялся юноше похожим на него) когда-то медленно угасал без пищи, воды, задыхаясь от недостатка воздуха. И только повторный оклик отца, уже отошедшего от него, привел юношу в себя. Невольно поведя плечами от пробежавшей по спине холодной струйки ужаса, Хун-Ахау пустился догонять отца и долгое время шел рядом с ним не произнося ни слова.