У одной из моих приемных матерей был собственный ребенок — девочка, помимо трех приемышей, двух мальчиков и меня. У нее была своя комната. Я жила в одной комнате с мальчиками. Когда мы не ходили в школу, троих приемышей отправляли на улицу с наказом носа дома не показывать до обеда. Нам давали что-то вроде пайка, который у меня обычно заканчивался около половины одиннадцатого утра. До сих пор помню эти долгие дни на заднем дворе, когда я с завистью наблюдала в окно за сестрой, поглощавшей за просмотром телевизора всякие вкусности. В другом доме я была одной из восьми приемных детей, ютившихся в двух спальнях. Приемная мать любила стравливать нас друг с другом, всячески поощряя стукачество, а затем придумывая наказания для провинившихся. Однажды, после того как одна из моих сестер сдала меня за то, что я припрятала в шкафу немного еды, — мама как попало обкорнала мои волосы. Затем она отвела меня в спальню к мальчикам в одном нижнем белье и заставила меня сказать им, что я — подлая лгунья. После пребывания в доме приемных родителей я возвращалась домой на срок длиной от нескольких месяцев до года, в зависимости от того, насколько ловко моему отцу удавалось скрывать свои злобные выходки и как долго он мог заставить молчать об этом маму. А мама любила меня по-своему. Она называла меня тыковкой — именем, от которого у меня до сих пор иногда по коже ползут мурашки, и расчесывала мои волосы так нежно, как никогда бы не смогла ни одна приемная мать. Она всегда следила за тем, чтобы у меня под руками были книги, и позволяла мне читать столько, сколько я хотела, позволяя мне растворяться в воображаемом мире, который был не таким непредсказуемым, как мой собственный. Но мама так и не сделала того, что действительно было необходимо, чтобы защитить меня: она так и не рассталась с Билли Керраном. Эта схема — родной дом, потом приемная семья, потом снова дом — катилась как по рельсам, пока мне не исполнилось девять лет. К этому моменту моя мать была полностью зависима от болеутоляющих таблеток, которые ей прописывали всякий раз после вновь полученных от отца побоев. В конце концов она начала заниматься сексом с доктором в обмен на постоянное снабжение викодином, перкосетом или чем-то еще, что он мог достать. Однажды она впала в настоящий ступор, когда Тедди обнаружили ползающим у шоссе 360, главной магистрали округа Нортумберленд, одетого в один лишь грязный подгузник. Снова, как обычно, нагрянули социальные службы. А тем временем моя сводная сестра Шарлотта произвела настоящий взрыв, сообщив, что мой отец постоянно насиловал ее с тех пор, как у нее едва оформились бедра. Представительница соцслужб поставила моей погрязшей в наркотиках матери ультиматум: — Протрезвитесь и оставьте мужа или вы навсегда потеряете детей. Она предпочла его нам, добровольно отказавшись от родительских прав. И логику ее, похоже, с трудом могли понять даже те, кто работал с тяжело зависимыми людьми. Это было двадцать два года назад. С тех пор я не общалась ни с одним из моих родителей. Как только я попала под опеку штата, то оказалась словно потерянной. Я понимала, что отправляться домой бессмысленно: у меня больше не было дома. И я не знала, что готовит мне очередной день. Впрочем, никто особо и не заботился о том, чтобы прояснить мне это. Может быть, я просто была плохим ребенком? А мои стабильно отличные отметки — недостаточной заслугой? Если бы я была лучше, отправили бы меня в какое-нибудь хорошее место? На кого именно мне больше всего следует сердиться? На последних приемных родителей? На последнего соцработника? На себя? Затем, уже в колледже, я решила, что пора прекратить переоценки, обвинения, попытки докопаться до истины и достигнуть примирения с реальностью. Да, роль приемного ребенка определяла мое детство. Но если я позволю, она исковеркает мне взрослую жизнь. Я сумела выжить. Вот что по-настоящему имело значение. И я не желала сдавать свои позиции. Так что контакт Алекса с миром социальных служб был крайне жестокой мерой: для него это было равносильно землетрясению, толчки которого распространялись на огромное расстояние от эпицентра. А я продолжала сидеть на полу под дверью, постоянно вздрагивая, словно подо мной действительно тряслась земля. Наконец я поднялась и, пошатываясь, побрела к своей машине. Бен скоро будет дома. Я хотела быть там, когда он вернется. Наш дом — аккуратное ранчо в стиле 50-х с тремя спальнями. Он расположен рядом с кошмарной трассой Деспер-Холлоу-роуд, получившей свое название несколько десятков лет назад в честь семьи Деспер; кое-кто из них до сих пор живет там. Наше ранчо находится за пределами городской черты Стонтона, в буквальном смысле слова по другую сторону путей: как только вы сворачиваете с шоссе 250, вам приходится пересекать железнодорожную эстакаду. Этот дом мы купили, когда узнали, что я беременна. Я сказала Бену, что не смогу позволить ребенку родиться в квартире на первом этаже, где я жила до этого. Только не после тех событий, которые там произошли. Мне хотелось жить в своем доме, в своих четырех стенах, чтобы вокруг был белый забор, а на фасадных окнах — горшки с веселыми цветами. Вполне возможно, что именно беременность вызывала во мне столь сильное желание свить собственное гнездышко. Бен, у которого процесс получения докторской степени находился в самом разгаре, несколько раз поднимал шум насчет колоссальной задолженности по студенческим кредитам, под давлением которой мы окажемся сразу после того, как он закончит свое обучение. Он справедливо указывал на то, что мы понятия не имеем, где он в конечном итоге устроится на работу. Правда, были намеки на возможное трудоустройство в Джеймс Мэдисон — подходящее место для темы его диссертации, но, может быть, написание этой диссертации затянется вплоть до его выхода на пенсию, так что никаких твердых гарантий не было. Мы должны были быть готовыми ко всему. В конечном счете, однако, он сдался. Мы мобилизовали все сбережения, отложенные на черный день, чтобы сделать первоначальный взнос, а потом нам оставалось только надеяться, что этот черный день, черт бы его побрал, никогда не наступит. Мы оформили покупку в октябре прошлого года, когда я была на седьмом месяце беременности, а затем потратили следующие два месяца на то, чтобы по возможности привести его в порядок, пока не появился Алекс. Как только могли, мы вычистили все внутри, чтобы дом стал привлекательнее. Мой друг Маркус принес свой секатор и подрезал разросшиеся кусты, чтобы в окна проникало больше света. Его жена Келли помогла нам с покраской. Затем Бен сделал мне на новоселье неожиданный подарок: красивый, новый белый забор. На вопросы, откуда для этого взялись деньги, он застенчиво отмалчивался. Говорил даже в шутку, что для этого ему пришлось продать почку. И мы повесили под окнами несколько цветочных горшков. Было уже слишком поздно, чтобы что-то в них выращивать, но в конце сезона Бен где-то добыл луковицы тюльпанов, так что мы вместе посадили их. У человека, обладавшего прошлым сродни моему, вполне могли возникнуть оптимистические мысли вроде того, что они расцветут, пусть даже в самое неурочное время. Ведь наш дом стал для меня первым местом, о котором я могла думать как о постоянном пристанище после тридцати одного года не прекращающихся переездов. И прямо голова кружилась от мысли, что к тому времени, когда цветы распустятся, у нас уже будет ребенок. На удивление зеленые побеги не заставили себя долго ждать. А то, как мы были полностью поглощены родительскими обязанностями: все эти бессонные ночи, подъем ранним утром, исполнение тиранических требований младенца, — стало постоянным и приятным напоминанием об этих переживаниях. Сворачивая на Деспер-Холлоу-роуд и пересекая пути, я изо всех сил пыталась успокоиться, твердя себе, что все идет по-прежнему. Я все еще собиралась разглядывать эти цветы вместе с Алексом, наблюдая, как появляется одно крошечное чудо за другим. Все должно закончиться хорошо, твердила я себе. Затем я добралась до почтового ящика в конце дороги и свернула к нашему дому. Только тогда я поняла, что поперек парадной двери натянута оградительная полицейская лента. Глава 6 Как только я вышла из машины, то увидела, что эта желтая лента — не единственное, что нарушало гармонию и покой и нашего дома. Цветочные горшки пропали, а землю из них вывалили вниз прямо там, где они стояли. Как попало валялись разбросанные луковицы. Стебли были погнуты или вовсе сломаны грубыми руками. Я непроизвольно прижала ладонь ко рту, чувствуя, как внутри меня все сжимается. Это работа полиции? Наверняка да. Но… почему? И было ли все это как-то связано с Алексом? Они рассказали мне все о вас. Надеюсь, этот ребенок окажется от вас как можно дальше. Я несколько раз останавливалась, словно боясь войти в свой собственный дом. Раз они так безжалостно обошлись с цветочными горшками, что же в таком случае творилось внутри? И я вновь останавливалась, парализуемая неуверенностью и страхом. Но вскоре я увидела, как по склону скользит луч приближающегося фонарика. Тогда я застыла. Есть множество причин, из-за которых я крайне недолюбливаю являющихся в темноте незнакомцев. Да и вообще не люблю незнакомцев, в какое угодно время, если на то пошло. Я немного расслабилась, когда услышала знакомый голос, который произнес: — Привет. Увидел, как ты подъезжаешь. Это был мой сосед, Бобби Рэй Уолтерс, толстенный мужик, накопивший столько жира, что оставалось только удивляться. Бобби Рэй был одним из последних оставшихся потомков семьи Деспер. Он не видел ничего плохого в том, чтобы вывешивать на своем трейлере флаг Конфедерации, был большим любителем рассусоливать любые теории заговора, про которые вычитывал в интернете, и, в общем, жил он в собственной фантастической альтернативной реальности, будучи совершенно уверенным в том, что правительство в любой момент может нагрянуть и предать его немалый арсенал анафеме. Он любил потрепаться о том, сколько боеприпасов у него хранится; для тугодумов на его воротах красовался им собственноручно намалеванный предупредительный знак: так поклонник второй поправки выпирал из него всей своей сущностью за пределы трейлера. Помимо этого, свою собственность он защищал с помощью кучи камер, на каждой из которых красовался еще один его рукописный шедевр (часто полный грамматических ошибок), гласивший нечто вроде: — Улэбнись! Тя снемают! Впрочем, бог с ним, с его отношением к политике: он был из тех, для кого все были своими. Когда он восседал на одном из выставленных на улицу потрепанных шезлонгов, то, если я проезжала мимо, он всегда махал мне той рукой, в которой не держал банку «Будвайзера». После того как мы переехали, он даже подстриг наш газон, когда узнал, что у нас еще нет газонокосилки. Пару раз во время разговоров с ним он отпускал фразочки, заставлявшие меня задуматься, уж не отсидел ли он в тюрьме. Деталями этих событий я не интересовалась. Зато теперь обнаружила, что отступаю от него шаг за шагом, когда он вторгся в мое личное пространство. — Тут шериф заявился, — по собственному почину начал он: мол, вдруг я еще не врубилась. — Видал я, как они тут возились, часов около трех. Человек пять-шесть, не меньше. Вломились, как будто они тут хозяева. Не постучали, ни фига такого. А одна парочка сразу начала ковыряться в цветочных горшках, типа искали там чего-то. Выбрасывали все прямо так, на землю, ну вот я подошел и сказал: эй, парни, ну-ка, кончайте! А они: не лезь, мол, не в свое дело, а сами — снова за свое, сукины дети. Он говорил так, словно мы принадлежали к разным кругам, чего я раньше не замечала. Но догадывалась, почему он так поступил. Тем, кто не знает, в каких условиях я росла, я казалась чуть ли не привилегированной особой. Мое произношение, свойственное янки, выражения, которые я употребляла, мысли, которые высказывала (в большинстве своем почерпнутые из библиотечных книг), заставляли их предполагать, что я от щедрот родителей воспитывалась в частной школе, а на летние каникулы отправлялась в Европу. Им нужно было бы повнимательнее смотреть на мои зубы: тогда они бы поняли, что те и близко не были знакомы с брекетами. Меня определенно принимали не за ту, кто я есть, особенно после окончания колледжа. Еще не найдя работу — и не имея богатеньких предков, под крылышко которых можно было бы вернуться, как большинство моих сокурсников — три месяца спустя мой арендодатель заявил, что выкинет меня на улицу, если я не сделаю ему минет. Вдобавок он имел наглость предложить себя в мои сутенеры, заявив, что я могла бы заколачивать хорошие деньги, перекрасившись в блондинку и увеличив бюст со второго размера до четвертого. Так мне пришлось ночевать в машине. Когда же я наконец получила работу в «Старбакс», то готова была благодарить все высшие силы за то, что клиенты не замечали, как я потихоньку таскаю кусочки их порций, и так продолжалось до тех пор, пока я не получила первую зарплату. Теперь, когда я твердо встала на ноги, я надеялась, что умело скрываю эти застарелые шрамы. И вот как отреагировал Бобби Рэй, когда шерифская бригада устроила мне погром, поступив так же, как и с любым «белым отребьем». — Они там, когда закончили, заявились ко мне, ну а я им — убирайтесь, мол, с моей собственности! — продолжил он. — Между прочим, они у меня выпытывали, не мелькают ли тут у тебя взад-вперед какие-нибудь типы. Может, ты толкала наркоту и все такое. — Наркоту? — выпалила я. — Ага, а я что сказал, — настаивал Бобби Рэй. — Я им, значит, говорю: да ерунда, вы все не так поняли. У нее муж профессор или кто-то там в универе. Шикарная семейка. А они смотрят на меня, как будто я чего скрываю, ну или что-то типа того. Знаешь ведь, как они смотрят, если уже решили, что ты — последний кусок дерьма. Он резко вдохнул и задержал дыхание, пытаясь избавиться от привязавшейся к нему икоты. — Да уж, знаю, — ответила я. Он взглянул на меня так, словно я стала ему еще симпатичнее, чем была. — Не дрейфь. Шериф делает свою работу, ну на то он и шериф. А пока они ничего не нарыли, так и не парься. Он наклонился и посмотрел на выдранные луковицы. — Может, и цветочки новые заведешь. — Угу, — сказала я, снова поднося руку ко рту. Бобби Рэй сунул руки в карманы и снова икнул. — Вот и ладно. А ты, если что, кричи, — сказал он. — Спасибо, Бобби Рэй. Он повернулся, и луч его фонарика протянулся с холма к трейлеру. Я повернулась лицом к своему дому. Пока они ничего не нарыли, так и не парься. Я глубоко вздохнула. У нас в доме не было наркотиков, о которых я бы не знала. Я и близко не позволю Алексу приблизиться хоть к чему-нибудь подобному. Однако я вовсе не уверена, что могу сказать то же самое о его дядюшке Тедди.