— Цицерона. Она взяла книгу у него из рук. — Латынь? — спросила она. — Да. — А зачем вы читаете на латыни, когда на английском языке так много хороших книг? — Например? — Ну, Милтон, Джереми Тэйлор, хотя бы Джон Баньян. Как давно вы читали «Записки пилигрима»? — Я очень сожалею, но я не читал их вовсе. — Я принесу вам свой экземпляр. Он прочитал её, с удовольствием. Из-за языка. — Как вы можете так относиться к латыни? — однажды спросил её Хобарт. Ведь в течение многих веков латинская Библия была единственной библией в западной Европе. — Это была не настоящая библия. Это была католическая библия. — А наша английская библия — настоящая? — Да. Она была подготовлена настоящими христианами, преданными учёными, вдохновлёнными Господом, так же, как пророки и святые. Католическая же библия была подготовлена священниками во славу церкви, а не во славу Бога. Её нетерпимость к католической церкви была безмерна. Она воспринимала святую инквизицию, святого Варфоломея и кровавую королеву Марию как современность. Хобарт мог спорить, что эти ужасные преступления были плодом жестокого века, когда протестанты тоже преследовали и убивали. — Мы каемся в этом, а они — нет. Элис и Милдред большей частью были полная противоположность. Милдред была красива, но не мила. Элис же была мила, но некрасива. Когда Хобарт был вдали от Милдред и вызывал в памяти её прекрасный образ, ему казалось, что он влюблён в неё. Когда он был вдали от Элис и думал о её нетерпимости, её чрезмерном религиозном пыле, её осуждении его научных интересов, он чувствовал, что не любит её. Когда же он был с ней рядом, то знал, что влюблён. Она тоже была влюблена, и он знал об этом. Они никогда не говорили о любви. Он ни разу не пытался поцеловать её. Но они уже считали, что соединились на всю жизнь. У Элис первой сорвались с губ слова «когда мы поженимся.» Она даже этого не заметила. Хобарт же заметил, и от этих слов у него застучало сердце. На уме у Элис было нечто такое, что подымалось между ними как пелена. Иногда в субботу вечером она говорила: «Пойдём погуляем. Я хотела бы поговорить с тобой кое о чём». Но это «кое-о-чём» так и не находило своего выражения. В церкви было назначено выступление декана местного медицинского колледжа на тему о медиках-миссионерах. Он был очень велеречив. — Мы предлагаем практический курс. Мы знаем, что у студентов нет лишнего времени. Мы не требуем многолетней подготовки. Любой умный мужчина (или женщина) может достаточно освоить искусство медицины, чтобы выполнять полезную работу. Мы не убиваем память студента, заставляя его запоминать медицинские сведения времён Гиппократа, Галена и Парацельса. Есть пятнадцать-двадцать лекарств, которыми можно обойтись практически во всех случаях, и студент обязан их знать. Мы не делаем различий между хирургией и терапией. Наши студенты должны научиться вправлять кости или же ампутировать конечности, коль так нужно. Мы не увлекаемся модными болезнями. Медицинские школы на востоке заставляют студента месяцами работать над какой-нибудь кукарекией, которая встречается раз в десять лет в пределах тысячи миль. Но есть десять болезней, с которыми врач сталкивается ежегодно, и наши студенты обязаны их знать. Мы выпускаем их за два года, и они готовы практиковать божественное искусство исцеления. Хобарту это было не по душе. Элис же была в восторге. — О чём я хотела с тобой поговорить, и всё считала, что время ещё не подошло, так это о наших планах на жизнь. Я собираюсь учительствовать ещё один год, чтобы подзаработать побольше денег, и затем поступить на год на учёбу в качестве медицинской сестры. Я собираюсь поехать в Африку. На реку Замбези, по следам дорогого доктора Ливингстона, величайшего человека нашего времени. Ты понимаешь, а ты за два года мог бы получить медицинский диплом, и мы поедем вместе, ты — доктором, а я — сестрой. — Элис, дорогая, у тебя великолепная идея, но она слишком грандиозна для меня. Я не могу стать доктором. У хорошего врача должно быть шестое чувство, иначе он никуда не годится как диагност. У меня же нет этого шестого чувства. У него должно быть всепроникающее чувство любви к людям. У меня его нет. Я люблю людей и желаю им добра, но я предрасположен к одиночеству. Мне даже трудно жить в среде наших местных варваров. Я умру, если мне придётся жить среди дикарей. Если ты так уж настаиваешь, то я буду изучать медицину и стану врачом, а ты будешь у меня медсестрой. Но на реке Миссури, а не Замбези. Докторам и здесь предостаточно работы. — Хобарт, милый. Я так и знала, что сначала ты именно так и подумаешь. Я проплакала всю ночь. Я уж хотела отказаться от Африки и остаться здесь с тобой. Но не могу. У меня был зов. Я его отчётливо слышала. Он до сих пор звучит у меня в ушах. Я буду несчастной на всю жизнь, если не последую ему. И не телесное исцеление этих бедных язычников влечёт меня больше всего. Исцеление души. Врачи и сёстры могут донести им свет христианской религии. Подумай только, бедные души навеки обречены только потому, что никогда не видели света. — Следует ли нам верить этому? — Да. В Библии ясно сказано, что есть только один путь к спасению, христианский путь. Если ты не можешь поехать со мной, мне придётся ехать одной. Подумай об этом хорошенько, а утром скажешь мне. Если ты не сможешь поехать со мной, то нам придётся расстаться. Я не могу уйти из школы, а ты можешь уехать из Омахи. Он не может ехать. Африка. Нет, нет. Временами он чуть ли не сердился. Может ли женщина рассматривать мужчину лишь как инструмент для достижения своих амбиций? Именно так относилась к нему Милдред, и Элис тоже. У неё гораздо более благородное призвание, но для него, такого, каким он был, места не оставалось. Но преобладало у него всё же чувство глубочайшей скорби. Он ведь любил её, и теперь терял. На следующий день, когда они встретились, в глазах у неё был вопрос отчаяния. Он отрицательно покачал головой. Она поцеловала его и убежала к себе в комнату. Хобарт подал заявление об увольнении на мельнице, упаковал свои вещи и отправился в Янктон, на территории Дакоты. Он твёрдо решил: больше никаких любовных историй. Он устроится в усадьбе холостяком на всю жизнь. Попробует ещё разок поискать способ жить немногим и найти это немногое, не становясь при этом рабом своих плотских потребностей. Он уже давно считал, что индейцы ближе всего подошли к этому секрету по сравнению с остальными. Его разочаровали индейцы на юго-западе. Но ведь их лишили наличных жизненных ресурсов сначала испанцы в течение полутораста лет, а после этого янки. Он попытает счастья у индейцев прерий, в племенах Сиу и Блэкфут. История их зависимости не так уж долга. В Янктоне он узнал, что надо проехать всего лишь двадцать пять миль вверх по реке, и встретишь лагерь Сиу. Ему придётся нанять бричку, чтобы добраться до небольшого городка, где можно будет найти кого-нибудь, чтобы переправиться через реку. Там находится другой городок и индейский лагерь примерно в двух милях вверх по реке. На реке была большая вода и быстрое течение. Полукровке, который перевозил его через реку, приходилось поворачивать нос лодки вверх по течению и перемещаться в сторону небольшими рывками. Наконец он перебрался на другой берег. Всё поселение состояло из нескольких некрашеных лачуг, торговой лавки и двух трактиров: «Первый шанс» и «Последний шанс». Хобарт поинтересовался в лавке, как ему проехать дальше в лагерь индейцев. — Просто иди туда и скажи «Здрась» первому встречному. Он ответит «Здрась» и подозрительно посмотрит на тебя. Они не любят белых. Но там есть один индеец, который учился на востоке в колледже и хорошо говорит по-английски. Хоть он тоже не любит белых, как и все индейцы, но он всё-таки поговорит с тобой. Индейский лагерь состоял примерно из двадцати шатров-вигвамов, которые были расположены как бы по кругу. Вокруг бегали индейские ребятишки, но при появлении Хобарта все они исчезли. На земле в тени шатра сидел очень дряхлый старик. Хобарт подошёл к нему и сказал: «Здрась». Старик не очень дружелюбно осмотрел его иответил: «Здрась». Затем он сделал знак Хобарту сесть. Хобарт стал объяснять ему цель своего посещения. Старик покачал головой. Он позвал индейца, который выходил из шатра. Вскоре к ним подошёл другой молодой высокий индеец. — Добрый день, сэр. Вы от властей? — Нет. Я учёный. Хотел бы знать, как вы тут живёте. Надеюсь вы позволите мне погостить тут денёк-другой. Хорошо. Утром я вам всё покажу. Я устрою вам палатку для ночлега, и вы поужинаете с нами. Чем богаты, тем и рады, на ужин у нас будет похлёбка. Всего доброго. Индеец живо ушёл прочь. Он был вежлив, но выражение лица у него было далеко не сердечное. Хобарт чувствовал себя неловко. Что делать дальше? Индейцы, несомненно, ожидали платы за гостеприимство. Хобарт вынул из кармана три серебряных доллара и предложил их старику, который посмотрел на них и покачал головой. Но затем он пронзительно посмотрел на Хобарта, поднёс руку ко рту и сделал глотательное движение. Виски! Продавать виски индейцу было преступлением. Просто дать виски индейцу тоже, вероятно, было незаконно. Но у Хобарта возникло какое-то чувство почтительности к этому старику. Почему бы ему не просветлить несколько тусклых часов уходящей жизни? Закон ведь, как правило, смотрит на это сквозь пальцы. Хобарт встал и показал в направлении посёлка, а затем на место, где только что сидел. Старик кивнул. Хозяин таверны «Первый шанс» спал в кресле, вокруг него гудели мухи. Хобарт быстренько осмотрел бутылки на полке позади бара. Там стояли бутылки с изысканными этикетками, которые без сомнения по нескольку раз наполнялись бывшим тогда в ходу контрабандным неочищенным виски. Но там была и одна засиженная мухами бутылка «Ангус». Хобарт прошёл за бар. «Ангус Макдугал лимитед. Глазго. Шотландия». Хобарт обследовал пробку. Она была старой и заплесневелой, но явно не тронутой. Хобарт разбудил продавца, который сел прямо и протёр глаза. — Мне нужна вот эта бутылка виски «Ангус». — Десять долларов. — Да ты в своём уме? Беру за пять. — Ни за что. Десять долларов. — Послушай, друг, ты заплатил за неё два доллара, года четыре-пять назад, ещё до того, как закрыли канадскую границу. Ты воображаешь, что можешь получить на ней доход в четыреста процентов. Не получится. Да в округе на сто миль нет такого человека, который заплатит тебе десять долларов за бутылку шотландского. Это у тебя мертвый капитал. Пять долларов живого капитала стоит больше, чем десять мёртвого. — Скажешь тоже. — Конечно. На пять долларов ты сможешь купить два галлона бурды, которую ты используешь на долив. Сто десятицентовых порций составляют галлон. Пойми, ведь я даю тебе пятнадцать долларов за то, что продашь мне. Продавец внимательно посмотрел на него. — Ты что, тоже торгуешь? — Если и да, то я не говорю об этом, когда нахожусь в отъезде. Также и ты. Когда ты едешь в Су-Сити, ты ведь выдаёшь себя за торговца скобяным товаром. Продавец рассмеялся. — Нет, одеждой и головными уборами. Да и не так уж важно, кем бы я не назывался. — Ну так давай не будем больше торговаться. Давай бутылку, держи пятёрку. Продавец снял бутылку, нежно посмотрел на неё, поколебался несколько мгновений и подал её Хобарту. — Бери и катись ко всем чертям. Разбойник ты, с большой дороги. Ничего себе разговорчики с хорошим покупателем. Вот тебе пять долларов. Но мне нужен и штопор. Продавец пошарил в столе и достал небольшой штопор, такой, какие дают бесплатно дюжинами при торговле спиртным. — Двадцать пять центов. — Нет, это приложение к товару. — Хобарт положил штопор в карман, сунул бутылку во внутренний карман пальто. — Заходи ещё. — Обязательно.