— Да ни одна американка не будет носить такого платья. — Потому-то оно и досталось мне по дешёвке. — По дешёвке? Но у тебя ведь совсем не было денег. — Я продала свои серёжки. Они мне ни к чему. Я не могла их носить. Они были мамины. Но и мама не носила их. Она получила их от своей бабушки, муж которой был большим человеком. Она была богатой женщиной и могла позволить себе носить их. Моя же мать была бедной, и я тоже. — И сколько же тебе дал за них ювелир? — Двести долларов. — Двести? — Да. Ты помнишь маленькие яркие камушки? Это бриллианты. Я израсходовала совсем немного денег себе на платье. И ещё осталось достаточно на любую одежду тебе. — Я не трону этих денег. — Хорошо. Но видишь ли, это платье мне не совсем впору. Продавец сказал, что если я подожду, то он подыщет швею и подгонит его, но я ответила, что мой муж сделает это лучше. — Но я же не дамский портной. Пит встал и обошёл её вокруг, глядя на платье глазами мастера. Достал из печки кусочек угля и сделал какие-то таинственные метки на жакете, велел ей снять его и пометил что-то на юбке. Затем он осмотрел подол. — Юбка слишком коротка, а отворот подола слишком узок. — Да, поэтому я взяла вот этот миленький отрез темно-синей ткани, чтобы надставить. Пит хмыкнул. Но наутро взялся переделывать платье. Работал он быстро, и к середине дня можно было делать примерку. Он смотрел на неё в новом платье со всё возрастающим удовлетворением. — Тебе надо поправить причёску. Она у тебя похожа на гнездо какой-то большой птицы. Садись, сейчас сделаю. — Ты сделаешь мне причёску? — Я полгода служил у парикмахера. Женщины часто заходили сделать себе причёску. Он расчесал ей волосы. Какие они длинные, и густые, и мягкие! Он всегда считал, что волосы у неё льняного цвета. Теперь же увидел, что в них много золотых прядок. Он заплёл две толстых длинных косы и уложил их на голове короной так, что она покрывала всю голову до самой шеи. — А теперь, давай-ка посмотрим шляпу. Он вынул перо, которое свисало сзади шляпы, вставил его сбоку, изменил залом и надел шляпу на голову Трине. Отступил назад, чтобы лучше видеть. Красный цвет шляпы и жакета отдавал алым отсветом у неё на щеках, от которого очень выигрывала голубизна её глаз, которые теперь были на одном уровне с его глазами и смотрели в них. Пит почувствовал, как у него сдавило горло. Такая роскошная женщина, а теперь он её потерял. Как будто прочитав его мысли, Трина ступила вперёд и обвила его своими мягкими теплыми руками. Поцеловала его. У него помутилось в глазах. Она поцеловала его ещё раз и ещё крепче обняла. Голова у него закружилась. Что стоили горы унижений в сравнении с этим? Он робко поцеловал её. Она решительно откликнулась. Джесси открыл дверь и вошёл со взятой взаймы пилой. Но они не слышали его. Они не заметили порыва морозного воздуха, от которого бешено заплясало перо на шляпке Трины. Они не услышали бы и выстрела из ружья. Джесси поставил пилу в угол неподалёку от двери и вернулся к своей повозке. — Чудно всё-таки всё в этом мире, — сказал он сам себе. Вот так и закончилась эпопея Битвы дикой индюшки, не так ли? Да нет. Всем известно про ребёнка, который узнав о том, что Вильгельм Телль сбил стрелой яблоко с головы своего сына, спросил: «И кому же досталось яблоко?» Я не был тем ребёнком, но вполне мог бы им быть. И никак не могу закончить рассказ там, где ему следовало бы кончиться, так как мне нравятся только жизненные истории, а жизнь, как-никак, всё продолжается. Моё рожденье случилось лет двадцать спустя после Битвы дикой индюшки, и прошло ещё лет пятнадцать, прежде чем я стал понимать толк в фольклоре нашего края. Память об этом обеде и сопутствующих ему событиях всё ещё была жива, главным образом в таких поговорках среди женщин, что, если хочешь вновь разжечь любовь мужа, то надо сбить его с ног, отвалтузить что есть мочи и затем предстать перед ним в изумительном новом платье. Джесси, теперь уже дедушка Джесси, по-прежнему жил в своём старом домишке. Это был благодушный старик с длинными шелковистыми седыми волосами и бакенбардами. Он так и не научился читать, и может быть поэтому память его стала галереей гравюр, где ни одно слово не изменилось. Я слыхал, как он рассказывал историю о том, что он называл битвой дикой индюшки три раза, при этом не было ни малейших вариаций. Был сезон молотьбы. Соседи объединяли силы в это время для такой работы, и я, крепкий пятнадцатилетний парень, следовал за молотилкой от соседа к соседу. Моё дело состояло в том, чтобы держать мешок для весовщика. Это была одна из тех работ, где подросток мог делать то же, что и взрослый. В тот раз мы молотили долю дедушки Джесси. Как это было принято во время молотьбы, мы сидели на мешках в кругу после обеда, и мужики рассказывали всякие истории. Кто-то попросил дедушку Джесси рассказать историю Битвы дикой индюшки. Это была буквально та же история, что я слышал раньше. — Дедушка Джесси, — спросил я. — А что стало с индюшкой? Она что, досталась собакам? — Ну не-ет. После того, как я узнал, что Пит с Триной помирились, я пошёл к ним и сказал: «Пит, вы с Триной ведь не съели же всю индюшку? Я провёл так много холодных дней, пытаясь добыть её, что теперь мне кажется, у меня есть право хоть на маленький кусочек.» — Она совсем замёрзла, — ответил Пит. — Прекрасно. Доставай топор и отруби мне кусочек. Я поставлю его в печь, и получится ничуть не хуже свежей. Даже лучше. Мясо от мороза становится ещё нежнее. Пит не очень-то обрадовался такому обороту, но достал топор и пилу и с первого же удара отрубил ногу вместе с коленном — мяса там хватило бы на целую семью. — Пит, — снова сказал я, — Трина ведь наверняка положила внутрь какой-нибудь приправы. Давай распилим тушку пополам, а я отколю кусочек топором. Пит слегка поёжился. Я схватил пилу, но он отобрал её у меня и распилил птицу сам. Лучшей приправы едать мне не приходилось, она была из хлеба и пряностей, какой-то зелени, на вкус похожей на лук. Боб Макгрегор сказал мне, после того, как получил свою порцию, что это был лук-порей. У них на родине он растёт в каждом огороде. — Я знал наверняка, Пит посчитал, что Трина не выпотрошила индюка. Вот почему я заставил его распилить тушку. То, что он увидел, немного взбодрило его. Я рассказал об этом остальным, и они все пришли и получили по куску. Трина испекла нам новый пирог, а Пит принёс новый кувшин того прекрасного напитка, который он называл мюд. — Почему они уехали из Небраски, — спросил я, — и куда? — Об этом ты лучше спроси у своего отца. Он приехал сюда той же весной, как они уехали. Он был на распродаже их имущества и купил ту самую поперечную пилу, о которой я рассказывал. Отец твой довольно близко познакомился с ними. Он ведь умел разговаривать на том же наречии, что и они, по-шведски или что-то в этом роде. — Папа, — спросил я в тот же вечер, — дедушка Джесси говорит, что ты был знаком с семьёй Норски, и можешь рассказать, почему они съехали и куда. — Я был знаком с ними немного. Они уехали через месяц после того, как я приехал сюда. Уехали потому, что жена Пита хотела переселиться куда-нибудь в город, чтобы определить детей в хорошую школу. Школа у нас и теперь не очень-то хорошая, а тогда они были ещё хуже. — Сколько у них было детей? — Два мальчика и девочка. — А ты знаешь, куда они уехали? — Куда-то на тихоокеанское побережье. — Дедушка Джесси говорит, что ты купил пилу у них на распродаже. — Да, это была лучшая пила в округе, да она и сейчас такая. Пит научил меня как с ней обращаться. Вот и всё, что мне удалось разузнать от отца. Пятьдесят лет спустя мне пришлось побывать на тихоокеанском побережье. Я устроился на ночь в одной из гостиниц Сиэтла и коротал время за вечерней газетой. На глаза мне попался некролог, занимавший две трети колонки. Доктор Хьялмар Норски. Неужели это Пит? Нет, он не мог прожить столько лет. Я пробежал глазами колонку. Родился в Небраске неподалёку от города Омади. Надо же, это ведь город, где мои родители получали почту в годы около моего рождения. Позднее Миссури обрушила всю свою ярость на этот город, подрезала всю его территорию, превратила его улицы и переулки в ил, который затем разбросала по берегу Айовы. Я посмотрел дату рождения. Это былогод спустя после Битвы дикой индюшки. Хьялмар Норски был врачом с гораздо более чем местной репутацией, его глубоко уважали и любили не только пациенты, но и вся округа. У него остался брат, президент большой деревообрабатывающей компании, и сестра, которая уже была на пенсии после долгой и блестящей службы в качестве директора школы. Отец его, Питер Норски, был известным архитектором и строителем, мастер на все руки! Немало городов и селений на северо-западе обязаны красотой своих общественных и частных зданий Питеру Норски. Мать доктора Норски, Катрина Норски, ходила в начальную и среднюю школу вместе со своей дочуркой Бодил, чтобы выучиться языку, набраться знаний и затем принять участие в борьбе за права женщин. Она стала руководителем этого движения у себя в округе, была настолько активной и энергичной, что сумела вовлечь в это дело не только всех женщин, но и мужчин, занимавших хоть какое-либо положение в обществе. После начала борьбы за избирательные права для женщин обе партии выдвинули её кандидатом в Конгресс, но она отказалась, ссылаясь на преклонный возраст. Ну вот и всё по поводу этого некролога. Автор не знал только одного. Причиной всего этого была Битва дикой индюшки, во время которой Трина не только избавилась сама от тирании Пита, но в конечном счете, освободила и самого Пита. ПОДРУЖКА МОЯ, ТОНИ У моего отца была прекрасная норовистая лошадь, Кейт. Ему очень хотелось, чтобы она ожеребилась, так как в нашем хозяйстве на ферме весь транспорт состоял из четырёх лошадиных сил, то есть у нас было всего четыре лошади. Одна из них становилась уже старой и немощной. Года через четыре её пришлось бы отправлять на покой. А через четыре года только что зачатому жеребёнку было бы уже три года, что вполне годилось, чтобы занять место в упряжке с телегой или плугом. Но Кейт по природе своей была целомудренной и разборчивой. Отец познакомил её с благородно ржавшим першероном, но Кейт пренебрегла им. Тогда он попытался свести её с блестящим черным морганом, а Кейт грубо лягнула его. Был также галантный жеребец смешанных кровей по кличке Гидальго, так как в нём была и испанская кровь. У него была репутация неотразимого ухажёра. Но Кейт отвергла и его. Очевидно она была против любви по расчёту. Между нашим и соседским пастбищем пролегала дорога. С нашей стороны была хорошая изгородь из колючей проволоки, такая же была и у соседа. У него был пони для верховой езды, небольшой гнедой индейский жеребец величиной примерно в половину настоящей лошади. Это животное имело обыкновение подходить к изгороди, ржать и визжать в сторону Кейт. Очевидно это были злые и обидные речи на лошадином языке, так как они приводили Кейт в ярость. Она прижимала уши назад, её прекрасная морда при этом принимала ужасный вид, она походила при этом на одну из людоедствующих лошадей в греческой скульптуре Диомеда. В конце концов она так возненавидела этого несносного конька, что несмотря на своё прекрасное воспитание, перепрыгнула через наш забор, пересекла дорогу, перемахнула через соседский забор и предложила негодному жеребцу выяснить отношения. Когда на пастбище лошади действуют друг другу на нервы и доходят при этом до предела, они становятся задом друг к другу и начинают лягаться вплоть до истерики. При этом они пригибают голову к земле и брыкаются, стараясь попасть в круп другой обеими задними ногами. При этом урон обычно бывает невелик, если только у них нет острых подков. Но и фермер не настолько глуп, чтобы выпускать норовистую лошадь свободно на пастбище. Кейт с жеребчиком устроили драматическое представление, которое проходило с переменным успехом. Перепуганный, я наблюдал за ними издали. Мне казалось, что такие гулкие удары могут оказаться губительными. Но отец сказал, что ничего страшного нет и что скоро они устанут. Так оно и вышло, и с осознанием незапятнанной чести они разошлись восвояси, пощипывая траву. Отцу пришлось сходить и привести Кейт назад, ибо она была слишком хорошо воспитана, чтобы при возвращении снова прыгать через забор. Отцу пришлось прошагать целую милю, чтобы провести её через двое ворот. С неделю всё было тихо и мирно. Затем несчастный конёк снова начал приставать к Кейт с несносным ржаньем и визгом на своём конском наречии. И ей опять пришлось перемахнуть через оба забора. Она была страшно сердита, и жеребец поскакал от неё прочь, пока они не скрылись из виду за небольшим холмом. Мы слышали удары копыт, но в конце концов всё стихло. Затем Кейт вернулась к забору, чтобы её забрали домой. При этом она была сама не своя, покорная и унылая. Когда отец пристегнул уздечку к поводку, чтобы провести её в ворота, она последовала за ним с трогательной покорностью. Несколько недель у неё не было её обычной горделивости. Видимо, они договорились окончательно, так как жеребчик больше не появлялся у забора со своими жуткими конскими речами. В последующие несколько месяцев у нас не было лучше лошади, чем Кейт, покладистей и примерней. Но отец ходил озабоченный и, наконец, объявил: «Кейт понесла от этого негодного индейского пони.»