Режиссеров я видел, и очень многих. До войны мы жили в бараке в Уланском переулке. Жили роскошно: у нас была большая комната (21 кв.м.) и отдельный вход. Когда из Тбилиси приезжали Верико и Чиаурели, они привозили вино, всякую снедь и звали к нам своих гостей. Мама готовила вкусную грузинскую еду, и у нас побывали и Эйзенштейн, и Пудовкин, и Довженко, и Рошаль, и многие другие классики. Все они были яркие, колоритные личности и излагали свои мысли образно, красиво и очень складно. Когда мне было лет пять, мамина подруга Аллочка на ночь вместо сказок рассказывала мне историю Римской империи. Когда мы добрались до Цицерона, я представлял его себе в виде Григория Львовича Рошаля (Рошаль у нас бывал чаще других) – в берете, очках, при бабочке, но в тоге. Мама была права – мне до Цицерона далеко. Я до сих пор даже короткий тост складно произнести не могу. А еще грузин. Я объяснил маме, что не собираюсь быть режиссером-постановщиком. Хочу стать вторым режиссером, как она, и не хочу до гробовой доски слушать про Зинину соседку Люсю. И что стипендия на курсах сто тридцать рублей. – Давай попробуем, – согласилась мама. – Но сейчас это будет очень сложно. Времена изменились. Чиаурели за пропаганду культа личности услали в Свердловск. Директором «Мосфильма» стал такой же любимец Сталина, лауреат шести сталинских премий Иван Пырьев. Если Пырьев узнает, что я племянник ненавистного конкурента Чиаурели, то он меня и близко к курсам не подпустит. Так что чем меньше людей будет знать, что Георгий Данелия – сын Мэри Анджапаридзе, тем лучше. Я и мои сокурсники. 1949 год. Справа на лево: Жагар, Жабицкий, я, Сорокина, Лебедев, Алексеев. Мама позвонила кинорежиссеру Михаилу Калатозову, которого знала еще по Тбилиси, сказала, что сын собирается поступать на режиссерские курсы, и попросила посмотреть, есть ли у него какие-нибудь шансы. На следующий день в курилке Олег Жагар меня консультировал. В отличие от мамы он мое решение сразу одобрил: – Раз в башке щелкнуло, то валяй. Чтобы потом не жалеть. Жагар, фронтовик-разведчик, на десять лет старше меня, был эрудированным и умным человеком, и я с ним считался. – Давай подумаем, что Калатозову говорить… Он обязательно спросит, почему ты решил поменять профессию? А ты? – Скажу: потому что здесь тоска зеленая. – Ни в коем случае! Говори, что с детства мечтаешь быть кинорежиссером, что это твое призвание. Что любишь литературу, музыку, живопись, театр, а кино – искусство синтетическое и все это аккумулирует. Ну, живопись и литературу ты более или менее знаешь… Как с музыкой? – Не ахти… Мелодии помню, могу даже напеть, но что чье… – А ты там не пой. Говори, что твой любимый композитор Бетховен, «Героическая симфония». «Героическая» – верняк. Ну, и Прокофьев. Да, а в литературе не забудь «Не хлебом единым» Дудинцева. Сейчас это модно. …В субботу я пошел к Калатозову. Михаил Константинович – высокий вальяжный шестидесятилетний грузин с бархатными карими глазами – усадил меня в кресло, сам сел напротив. – Решили поменять профессию? Зачем? Архитектор – замечательная специальность. Вот он, этот цыганский хор. Цыганка – Джемс Жабицкий, цыган – я. Он был со мной на «вы», хотя знал меня с детства: я дружил с его сыном Тито. – Я люблю живопись, литературу, музыку и театр. А кино – искусство синтетическое и все это аккумулирует. Калатозов одобрительно покивал. – В самодеятельности спектакли ставили? – Нет. – Играли? – В спектаклях? Нет, в спектаклях не играл. – А где? – В капустнике, в цыганском хоре пел. В институте. Пауза. – Фотографией увлекаетесь? – Нет. – Пишете? Рассказы, заметки… – Нет. – Стихи? – Сейчас уже нет. – А когда? – В детстве сочинял какую-то бестолочь… Но мама очень гордилась. – Ну-ну, – заинтересовался Калатозов, – прочтите. – Да не стоит… – Прочтите, прочтите. И я прочел: Во мгле печальной на горе стоит Чапаев бледный. Погиб Чапаев в той реке, погиб он, незабвенный. Врагу за это отомщу и силу нашу покажу, И выскочат из Троя четыреста героев. – Трой – это троянский конь, – объяснил я. – Мне тогда мамина подруга Аллочка про него рассказала. «Господи, что я несу!» – М-да… – Калатозов тяжело вздохнул. – А Чапаева Бабочкин сыграл неплохо… Пауза. – Вы сказали, любите музыку… – наконец, спросил Калатозов. – Сами музицируете? – Немного. – На фортепьяно? – На барабане. Пауза затянулась. Всемирно известный режиссер сложил руки на груди и задумался, а я с тоской смотрел по сторонам. В этой комнате мне все было знакомо: и фотография, где Калатозов снят с Чаплином (во время войны Михаил Константинович был представителем Экспортфильма в США). И тахта, покрытая шотландским пледом, и картина над тахтой – красивая молодая женщина в кресле. Женщина с картины смотрела на меня с сочувствием. Я легонько подмигнул ей: не переживай, родная. Я все понял, сейчас уйду. – Иностранный язык знаете? – наконец придумал еще один вопрос Калатозов. – Нет. – Вы молодой. Надо выучить. Я встал. – Обязательно выучу. Я пойду, Михаил Константинович. Извините. Спасибо. Калатозов тоже поднялся. – Я провожу. Он вышел со мной на лестничную площадку и нажал кнопку вызова. Загудел лифт и, не доехав до нас, остановился – перехватили. – Парфеноны и Колизеи стоят тысячелетия. А кино что – целлулоид, пленка. Зыбкий материал. – Калатозов вздохнул.