– Который умер. Как потом выяснилось, произошла путаница с фамилиями. Наш сван – он работал мастером на буровой – попал в больницу с подозрением на онкологию. Звали свана Зураб Гиоргиани. И в той же больнице лежал другой грузин, тоже нефтяник, Гиоргий Зурабов. Гиоргий Зурабов умер, а сообщили о смерти родственникам Зураба Гиоргиани. А Зураб Гиоргиани приехал в Москву на обследование. И сегодня он празднует, что подозрения на онкологию не подтвердились, а завтра уезжает в Грузию, в свою деревню. Так что скульптор вместо останков привез в деревню самого свана. А гроб они не взяли, оставили в камере хранения. Когда они уехали, Тамаз Мелиава нашел у себя квитанцию и предложил мне забрать гроб и отвезти в похоронное бюро. «Цинковый гроб – это реальные деньги». Но в похоронном бюро гроб не взяли: свои не знали куда девать, перепроизводство. – Отнесем ко мне, – предложил Тамаз. Бюро было недалеко от его дома. – Зачем? Если здесь не взяли, нигде не возьмут! – Цинк! Цветной металл! Распилим и загоним. Понесли. Цинковый гроб тяжелая штука. Тамаз жил на пятом этаже, без лифта, у него была комната в коммунальной квартире. Я предложил до утра оставить гроб во дворе. – Сопрут, – не согласился Тамаз. Из последних сил втащили гроб по лестнице и поставили в прихожей. Жильцы тут же потребовали его убрать – на психику действует. Занесли гроб в комнатку Тамаза, поставили рядом с диваном. Пилить решили завтра. Пока мы возились с гробом, здорово проголодались. Тамаз сварил макароны. Потом накрыл гроб простыней, поставил на него тарелки… Так гроб и прижился у Тамаза. Тамаз накрывал его, и гости садились вокруг по-турецки – отличный стол! Восемь человек спокойно помещались: шесть по краям и двое у торцов. А когда кто-нибудь приезжал к Тамазу из Тбилиси, он уступал гостю свой диван, а сам уютно устраивался в гробу. Прилетел из Тбилиси отец Тамаза, открыл дверь в комнату и увидел – сын в гробу… Сердечный приступ. Тамаз с сожалением сдал гроб в реквизиторский цех «Мосфильма». Борис Павлович (Продолжение) Когда фильм «Сережа» вышел на экраны, на встречах со зрителями чаще всего спрашивали, как мы работали с детьми. Без системы. Выкручивались каждый раз по-разному. Снимаем кадр: Сережа сидит на скамейке и думает. Объясняем Боре: – Мама вчера вышла замуж. Утром ты проснулся, побежал к маме – дверь заперта. Постучался – не пускают. Вышел, сел на скамейку и думаешь – что ж такое происходит? Понял? – Понял. Снимаем. Сидит Боря на скамейке, и по глазам видно – ему смертельно скучно. Что делать? А если так… – Борис Павлович, футбольный мяч хочешь? – Хочу! – Мы будем считать до десяти, а ты к двум прибавь три и отними один. Камера! Считай! У Бори в глазах – напряженная работа мысли: – Четыре! – Снято! По сценарию, Коростелев, мама Сережи и младший Сережин брат уезжают в Холмогоры, а Сережа пока остается с тетей Пашей. Но в последний момент, когда грузовик уже отъезжает, Коростелев все-таки решает взять Сережу с собой. Сережа забегает в свою комнату и быстро-быстро собирает вещи. Нам надо было чтобы в этой сцене Сережа метался по комнате, решая, что брать, а что оставлять. Мы дали Боре игрушки и сказали: – Спрячь их в разные места в декорации комнаты. Боря разложил игрушки. – Все? Мы включим камеру и будем считать до десяти. Что ты успеешь за это время взять, то твое. Мотор! Счет пошел. Боре надо было вспомнить, где лежит самое лучшее, и он заметался по комнате. На экране эта сцена получилась так убедительно, что Боре позавидовал бы Лоуренс Оливье. В павильоне каждый кадр требует долгой подготовки. Пока Ниточкин ставил свет, Бондарчук ложился на диван и дремал, а Боря носился по павильону, всюду лазил, прыгал и действовал всем на нервы. – Борис Павлович, ну, что ты все скачешь? – сказал я. – Вон посмотри на Бондарчука – он тоже актер, а спокойно лежит и никому не мешает. – Бондарчук народный артист, у него зарплата совсем другая, – объяснил мне Боря. Самой трудной была для нас сцена, когда Сережа, узнав, что его не берут в Холмогоры, приходит к Коростелеву, просит взять его с собой и плачет. Как добиться чтобы ребенок заплакал? Накапать глицерина или дать понюхать нашатырь – получится неубедительно. И мы придумали такой вариант: один режиссер – злой и плохой – мальчика обижает, а другой – добрый и хороший – жалеет и заступается. Бросили жребий. Мне повезло – я оказался хорошим. Поставили свет, подготовили кадр, отрепетировали текст. Но не снимаем, держим паузу. Боря стоит, переминается с ноги на ногу, чешется. И тут Таланкин ему говорит: – Боря, ты сегодня на леса залезал? – Залезал. – Но ты знал, что нельзя? – Мне интересно – что там? Я ребенок. – А мы за это тебя накажем. Оставим на ночь в павильоне и запрем. – Не имеете права! – А мы и спрашивать никого не будем. – Здесь крысы! – Игорь, – вступаю я, – ну действительно… Маленький мальчик, всего пять лет, в этом огромном павильоне, в темноте… – Какой он маленький, ему уже шесть. – Нет, пять! – У Бори задрожали губы. – Нет, уже шесть! – Нет, пять! Шесть будет только через месяц! И Боря заплакал. – Мотор! Камера! – быстро сказал я. – Боря, говори текст! Снимаем! – Коростелев, дорогой мой, миленький, я тебя очень прошу, ну пожалуйста, возьми меня в Холмогоры! – Стоп! – Таланкин, из какой вы семьи? Где вы воспитывались? – Еще дубль! Мотор! Боря! – Коростелев, дорогой мой, миленький, я тебя очень прошу, ну пожалуйста, возьми меня в Холмогоры! – Стоп! – Таланкин, фамилия у вас от слова «талант», а сам вы не режиссер, а жук навозный! – рыдая, ругался Боря. Тут мы не выдержали. Хохот стоял такой, что третий дубль снимать было невозможно.