– Ты же мне ее подарил, – сказал я. – В ту самую ночь, когда меня подстрелили. – Я хотел сказать «столько лет тому назад», но сколько? Так ли много времени на самом деле прошло с тех пор? Год, самое большее. Ну, может, два. – Я помню, – кивнул он. – Почему ты меня тогда бросил? – Не знаю. – Он уставился куда-то в пространство. – Решил, что это последнее доброе дело, которое я могу для тебя сделать. И ведь я не ошибся, верно? А сейчас тебе, по-моему, лучше поскорей отсюда смотаться. Ох уж этот проклятый Берджер! Как же он меня выслеживал! Ни одной возможности не упускал, то и дело у меня на хвосте висел, а если бывал занят или в отъезде, так обязательно кому-то другому поручал за мной следить. Он развесил объявления обо мне в таких местах, где я и не бывал-то никогда: в Денвере, в Сан-Франциско, да чуть ли не во всех больших городах, а если кто-то ему сообщал, что видел кого-то похожего на меня, он тут же туда ехал – вот ведь до чего упорный. И он своего добился, как видишь. Как видишь. Так что я бы на твоем месте особенно долго тут не торчал. Господи, Лури, как же мне хочется пить! – Я даже вздрогнул, услышав это имя. Уж больно давно я его не слышал. – Лури, – снова заговорил он, – теперь я достаточно хорошо понимаю, как могла бы повернуться моя жизнь. Когда у меня хватало и здравого смысла, и возможностей напиться из любого ручья, мимо которого я проходил, я… – И, прежде чем я успел его остановить, он уже протянул руку и вцепился в шнурок, на котором висела моя фляжка. В течение нескольких секунд его рука медленно падала, как бы проходя сквозь меня, и мне уже казалось, что вот-вот его мертвые пальцы нашарят мое сердце. А знаешь, Берк, мертвые вовсе не такие холодные, как можно было бы ожидать. Просто, когда они к тебе прикасаются, по коже мурашки ползут, словно у тебя рука или нога затекла. Но страшно даже не это ощущение – страшна потребность мертвого, его бессильное желание, которое способно просто взорвать тебя, вывернуть тебя наизнанку. * * * В общем, жуткая ночка у меня выдалась. Я перестал видеть перед собой угрюмое лицо моего покойного названого брата, лишь оказавшись на берегу реки Сан-Антонио и окунув лицо в воду. Но как только я это сделал, передо мной мелькнули каменистая пустыня и останки разрушенной церкви. Умывшись, я отыскал путь назад и, вернувшись в казармы, постоял вместе с тобой возле aguaje. Это был самый первый из множества других случаев, когда я внимательно наблюдал, как ты пьешь – это было деятельное живое утоление давней и мучительной жажды; я видел, как вода скатывается по твоему горлу, как ты при этом то ли всхлипываешь, то ли причмокиваешь, но с таким суровым и строгим видом, который столь сильно отличается от той ленивой и легкомысленной манеры, которая свойственна на водопое лошадям. * * * Мы прожили в Сан-Антонио уже несколько дней, но Джолли ни разу даже не намекнул мне на продолжение нашего сотрудничества. Мои надежды на будущее таяли на глазах. Однако я продолжал ухаживать за тобой, Берк, исподтишка наблюдая, как Джолли готовит караван к новому путешествию. Я старательно приучал себя к мысли о том, что мне нужно идти своим путем. К этому времени неизбывная жажда Донована уже накрепко в меня вцепилась, и я взял себе в привычку наполнять подаренную им фляжку у каждого источника воды и в течение всего дня отпивал из нее по глоточку. Эта его жажда и мою душу наполняла удушающим ужасом, и мне все время казалось, что фляжка окажется пустой и я не смогу даже горло смочить, так что я ни разу не позволил себе полностью ее опустошить и каждый раз наполнял заново, даже если в ней и так воды было чуть ли не до краев; разная вода внутри нее постоянно перемешивалась и приобретала самые разнообразные привкусы: земли и железа, зелени и дождя, который обычно полдня только грозился, зато уж потом устраивал настоящий потоп – бедствие для тех, кто не успел от него укрыться. Таков уж был нрав Сан-Антонио. Желание Донована – его неутолимая жажда – сильно отличалось от желания Хобба. После той нашей ночной встречи оно, похоже, стало понемногу слабеть и в итоге превратилось для меня во что-то вполне обыденное, само собой разумеющееся. Возможно, Донован выражал свое желание более спокойно, потому что умер, будучи значительно старше Хобба, уже научившись себя сдерживать. А может быть, его желание просто не смогло соперничать с желанием Хобба, которое давно уже укоренилось во мне – оно лишь заставило потребности Хобба чуточку потесниться, но так и не сумело стать столь же свирепым. Это привело меня к размышлениям о том, что же такое вообще желания мертвых и позволено ли мне самому иметь собственные желания. Или я теперь обязан вечно удовлетворять потребности тех, с кем когда-либо жизнь меня сводила, и тех, с кем мне еще только предстоит познакомиться? Я мало что в этом понимал, а теперь, пожалуй, понимаю и еще меньше, вот только стоит мне закрыть глаза, особенно когда я пью воду, и меня вполне может застигнуть врасплох некое видение. Чаще всего в виде мимолетного промелька – я едва успеваю уловить какие-то детали: лицо Донована или Хобба, или какое-то свое старое чувство, или переживание, которые, впрочем, вполне узнаваемы. В последующие годы стали возникать и совершенно незнакомые картины: некий вечер, которого я не помнил; некая женщина; некая улица, засыпанная снегом; некая девушка, присевшая на корточки у воды. Ну, теперь-то мне ясно, кто все они такие. А тогда мне от подобных видений становилось не по себе, поскольку я никак не мог понять, что же мне на самом деле хотят показать: то ли былое, то ли возможное, то ли несбыточное. У меня-то самого было только одно желание: продолжать путь вместе с верблюжьим караваном хотя бы в качестве гостя и постоянного попутчика, а если не удастся, то сразу же перестать этого хотеть. Вечером накануне отправки каравана в путь меня отыскал Джолли, и мне показалось, что он как-то странно возбужден. Я очень надеялся, что это не из-за нежелания говорить мне «прощай», и боялся, что, если он меня обнимет, я себя опозорю и разревусь. Но, как оказалось, беспокоился я зря. Джолли твердым, как кремень, голосом сообщил: «Тебя наш лейтенант требует» – и повел меня в квартирмейстерскую. Мы поднялись по лестнице и прямиком прошли в кабинет Неда Била. Лейтенант сидел за огромным письменным столом на стуле, сделанном из оленьих рогов. Некоторое время он, не мигая, меня рассматривал, потом спросил: – Кто ж ты такой, парень? Я сказал, что я один из погонщиков. Это пока действительно так и было. Он снова внимательно посмотрел на меня, потом на Джолли и поднял руку, словно призывая нас помолчать. – Насколько я знаю, для ухода за верблюдами Уэйн нанял шестерых: Хай Джолли, Мимико Тедро, грека Джорджа, Халила, Длинного Тома и Элайеса. Двое из них сбежали в Индианоле после спора об оплате. Так кто же, черт побери, ты такой? Джолли не выдержал: – Они просто неправильно его записали, эфенди. Его зовут Мисафир. Он мой двоюродный брат. А в Индианоле от нас ушел только Элайес. Я стоял и кивал. У Неда Била были такие густые кустистые брови, что это невольно наводило на мысль о его сверхъестественной проницательности. Он взял со стола какую-то бумагу. – Я тут письмо из Тексарканы получил, и вот что в нем говорится: «Прислушайтесь, пожалуйста, к нашему совету. У нас есть все основания подозревать, что среди ваших погонщиков скрывается человек по фамилии Мэтти. У него внешность левантийца, он маленького роста, ему около двадцати трех лет, и он давно объявлен в розыск за убийство Джона Пирсона из Нью-Йорка. Ранее он состоял в банде известного преступника Донована Майкла Мэтти, на днях повешенного в Сан-Антонио. Любого, кто покажется вам соответствующим указанным приметам, просим незамедлительно посадить под арест и сообщить нам». Когда он кончил читать и положил письмо на стол, у меня стало так тесно в груди, что я боялся потерять сознание и упасть. Джолли изо всех сил старался даже не смотреть на меня, но я заметил, как он напрягся, даже вены на лбу надулись. Я вдруг подумал: и зачем я, дурак, отдал ему тот nazar! Зачем тогда признался в краже – ведь теперь меня еще и в убийстве обвиняют! А Нед Бил все тянул, все смотрел на меня из-под густых бровей, пока мне не стало казаться, что вот она, моя смерть: вошла и заполнила собой все оставшееся пространство. – Так что, ты тот самый… Мэтти? – Нет, сэр. Он повернулся к Джолли: – А ты что скажешь? – Его зовут Мисафир, эфенди. – А где его наняли? – В Измире, эфенди. – А вот Джеральд Шоу что-то не помнит, чтобы он появился в караване до Камп-Верде. – Шоу очень много пьет, эфенди, а болтает еще больше. Только это дела не меняет: Мисафир – мой двоюродный брат родом из Измира. Нед Бил снова перечитал письмо. – Али, – сказал он, – я знаю, что ты славишься своей честностью. Хотя некоторые считают, что голова у тебя уж больно горяча… – Некоторые – это Шоу? – …Но ты тем не менее человек правильный и очень трудолюбивый. Подумай хорошенько. – Лейтенант снова взял в руки то письмо. – Скажи: если бы ты умел писать и твою подпись нужно было бы поставить под письмом в защиту этого человека, ты бы снова подтвердил то, что сказал мне? Джолли умудрился изобразить равнодушие и только плечами пожал: – Не знаю, эфенди. Возможно, тогда я бы чуточку осторожней себя вел: я не совсем уверен, что он именно в Измире родился. – Тут он повернулся ко мне, и я увидел в его глазах знакомый дикий смех: – А сам-то ты, Мисафир, можешь вспомнить, в каком точно месте ты родился? И я каким-то чудом вспомнил подходящее название. – Да, – сказал я. – Я родился в Мостаре[33]. * * * После этого мы с Джолли долго сидели на казарменной ограде и молчали. Потом он принялся набивать трубку, но по-прежнему ничего не говорил, так что молчание нарушил я: – Не надо было тебе меня прикрывать. Хотя я тебе страшно за это благодарен. – Кем нас только в этой жизни ни называли, – обронил он. – Но теперь-то мы такие, какие есть. Ладно. Кем бы он сам раньше ни был, но, по моему разумению, он был явно из стана Божьего. Так я ему и сказал. И его мои слова, похоже, удивили: похоже, он никогда о таких вещах не задумывался. Да и сам я вдруг подумал: какое странное выражение – «стан Божий». Что оно означает? Что это за «стан» такой? И тут Джолли снова заговорил: – Я, к примеру, при рождении получил имя Филипп Тедро. А когда мне удалось до Мекки добраться, меня стали называть Али Мостафа. А поскольку я хадж, то есть паломничество, совершил, то обрел право называться «хаджи». Вот и получилось: Хаджи Али. – Хаджи Али, – эхом откликнулся я. – Только звание «хаджи» – почетное, Мисафир. Понимаешь? Я задумался. Его слова вызвали в моей душе бурю воспоминаний. Я вспомнил не только Мостар, родной город моего отца – громоздящиеся друг над другом каменные дома, буйная зелень и река, названия которой я так и не смог припомнить, – но и настоящее имя отца, которое я совершенно позабыл и долгое время даже не думал о нем; оно вынырнуло вдруг из каких-то черных глубин моей души: Хаджиосман Джурич. Я разложил его на отдельные кусочки. Потом произнес его вслух: – Хаджиосман Джурич. Хаджиосман. – Кто это? – заинтересовался Джолли. – Мой отец, по-моему. – Хаджи Осман? – И он так радостно улыбнулся, словно мы только что наткнулись на золотую жилу шириной с Техас. – Но, Мисафир… значит, ты, в конце концов, все-таки турок? Часть 4 Полдень Амарго Территория Аризона, 1893 г. Много лет прослужив в народной армии Санта Анна[34], отец Рея Руиса с раздражением обнаружил, что войны, в которых он принимал участие, весьма сильно сдвинули государственную границу к югу от его поместья. Говорившие по-английски офицеры разместились в знакомых с детства местах, которые он так любил, но уверяли его, что ему будет разрешено сохранить все, принадлежащее ему по закону. Убежденный в том, что Мексике неизбежно грозит передача прав на владение значительной частью своей территории[35], он все же остался жить в той республике, которая уже вызывала у него отвращение, а сына Рея воспитал с неизменным чувством verguenza[36], сохранявшимся еще долгое время и после того, как старик отправился на свидание с Богом. Десма встретилась с Реем, направляясь на запад, когда он торопливо перегонял остатки стада, принадлежавшего его семье и успевшего уменьшиться в десять раз, за пределы чирикахуанской территории, уже начинал сомневаться в правильности убеждений покойного отца. Мехико, разоренный войной, ощетинился зубцами и бойницами крепостных стен. И было не похоже, что он будет возвращен тем, кто совсем недавно сражался и погиб, защищая его. В общем, дальше Рей и Десма прошли вместе три сотни миль, и он обнаружил, что она хорошо знакома с pistoleros[37]. Оказалось, что мужчины из ее семьи возглавляли партизанские отряды и устраивали засады по всей Македонии. Когда Рей стал рассказывать ей, что помнит, хотя и довольно смутно, как в детстве сидел за кухонным столом, а солдаты тем временем вспарывали штыками мешки с мукой, пытаясь найти его отца, который прятался в дымоходе, Десма сказала таким тоном, словно и сама тогда жила у них в доме: «Неужели твоя мать сумела затем приготовить им такое замечательное угощение, что они не заметили, что она ни одной кастрюли на огонь не ставила?» Добравшись до Рио-Рохо, они закрепили за собой соседние участки земли и последующие семь лет жили бок о бок, притворяясь чужими людьми, но во всем поддерживая друг друга, а вокруг тем временем разрастался Амарго. Рей, всю жизнь привыкший снизу вверх смотреть на обутых в сапоги янки, наконец нашел способ, с помощью которого можно было, кажется, не только выровнять эти отношения, но и получить некую выгоду. Он создал себе репутацию самого надежного «водяного колдуна» и вскоре стал хорошо известен во всех шести округах. Затем он огородил ту часть ручья, что протекала по его земле, и стал брать налог с пастухов и путников, желавших подойти к воде, для чего устроил специальные проходы. Он прилежно крушил в себе любые ростки убеждений, свойственных его бабушке, что возделывание земли – это работа для слабаков. Незадолго до приезда Норы и Эммета, начавших довольно неумело устраиваться на новом месте, Руисы наконец поженились, и в Амарго их считали истинными столпами местной общины, ибо они совместно владели 320 акрами земли, через которые к тому же протекал ручей. – Изрядный кусок вы отхватили, – несколько нервно, но осторожно заметил Эммет во время одного из самых первых, еще пробных, совместных ужинов. – По-моему, любой, кто сюда заявится, сразу захочет попробовать отнять его у вас, или я не прав? – Неужели ты думаешь, что для меня это стало бы неожиданностью? К подобным вещам мой народ давно привык. «Своим народом» Рей считал мексиканцев и индейцев кечуа. Но в зависимости от ситуации и повода для недовольства незаметные ранее ветви его генеалогического древа могли значительно расширяться, захватывая и других таких же страдальцев – индейцев навахо, пуэбло, явапаи, а иногда даже апачей, особенно когда целью их набегов являлся какой-нибудь «полудохлый» форт янки, разместившийся на берегу реки, а не бедная ферма, оставшаяся без отца и хозяина. Рей сразу объяснил Норе и Эммету, как важно занять агрессивную позицию по отношению к чиновникам и различным канцелярским учреждениям, всегда следить за местонахождением тех или иных своих документов и всегда быть в состоянии подтвердить с помощью свидетелей и письменных свидетельств любой свой договор, любой товарообмен, любые взаимные услуги. Пожалуй, ничто не могло доставить Рею большего удовольствия, чем возможность поставить в неловкое положение налоговых инспекторов и завистливых соседей. Его организованность была безупречной, что вполне совпадало с вечным стремлением Десмы к порядку, причем стремление это касалось отнюдь не только домашнего хозяйства. Последние десять лет своей жизни она, например, отдала приведению в порядок каждого неухоженного клочка земли, непосредственно прилегавшего к границам ее фермы. Действовала она тайно. Но с каждым годом проезжая дорога рядом с ее ранчо невероятным образом становилась все менее извилистой; цветы на обочинах как бы случайно переставали быть дикими; а деревья постепенно приобретали одинаковую форму. В итоге стройные ряды аккуратных кипарисов выстроились вдоль довольно большого участка дороги вплоть до впадины возле южной развилки Рио-Рохо, где притулились хозяйственные постройки Руисов. В настоящее время, правда, эта река больше походила на жидкое болото, но отражавшийся в грязной жиже солнечный свет все же давал какую-то надежду на то, что там когда-нибудь снова заблестит чистая струящаяся вода. Нора подошла к дому Десмы и обнаружила, что на переднем дворе никого нет, если не считать нескольких кур и Козочки, которая служила предметом особой гордости для всего Амарго и в настоящий момент с наслаждением принимала пылевую ванну. Козочка впервые появилась здесь бог знает в какие далекие времена, угодив в один из кроличьих силков, поставленных Реем. Тогда это было непонятное маленькое толстенькое существо с жесткой, как щетка, шерсткой на шее и с белой звездочкой на лбу. То, что это некая разновидность коз, было для жителей Амарго несомненно – но на этом согласие среди них и кончалось. Уж больно Козочка была мала, так что вряд ли могла служить источником дохода. И потом, никто так и не смог доказать, что это действительно коза, а, скажем, не овца. Десма, повинуясь собственной странной прихоти, выставила ее на окружной ярмарке, и Козочка завоевала абсолютную победу во всех возможных номинациях, собрав зевак чуть ли не со всей Территории, которые продолжали яростно спорить относительно ее происхождения, глядя, как она, жеманно перебирая копытцами, по пятам ходит за Реем. Появление ее фотографии в новостном бюллетене Общества охраны дикой природы вскоре привлекло в город какого-то важного представителя другого общества – общества Прескотта[38]. Этот тип держался весьма высокомерно, язвительно заметил, что Козочка являет собой попытку самой обыкновенной мистификации, а в дальнейшем еще больше усугубил и без того негативное отношение к нему горожан, заявив, что единственный способ установить истину – это вскрыть «труп животного». В результате Рей так его избил, что он, по словам Десмы, «и самого Господа Бога не признал бы». Об этом неприятном инциденте «Страж Амарго» предпочел умолчать, зато «Горн Эш-Ривер» мусолил это событие несколько недель подряд. Когда подросшая Козочка пребывала на пике своей славы, Роб и Долан – им тогда было одному пять, а другому шесть лет – практически поселились у Десмы. Братья то и дело умоляли разрешить им или выкупать Козочку, или прогуляться с ней в город, или спать у Руисов в сарае на чердаке, чтобы заодно сторожить свою любимицу. Интересно, помнит ли Роб, как он тогда чуть ли не каждого прохожего предупреждал, какая это опасная «чупакабра», да в конце концов и сам в это почти поверил? А помнит ли Долан, как продавал пучки увядшей травы любопытствующим «паломникам», чтобы «им не было стыдно с пустыми руками с Козочкой знакомиться»? В последнее время только Тоби, единственный из Ларков, регулярно навещал Козочку и очень ее любил, но для него она все же особого значения не имела. Дело в том, что к тому времени, как Тоби появился на свет, Козочка успела в очередной раз потрясти всех в Амарго, превратившись в самого обыкновенного… ослика. И сколько же поистине ослиных черт в ней открылось! Впрочем, теперь ее на редкость противный характер можно было списать уже и на старость – лет тринадцать или четырнадцать, а может, и все пятнадцать минуло с тех пор, как она победоносно дебютировала на окружной ярмарке. Теперь она поседела, растолстела, обрела массу отвратительных привычек, а также любила потакать собственным слабостям, точно какая-нибудь вдовствующая герцогиня. Порой единственное, что могло заставить ее с негодующим фырканьем подняться на ноги, это несколько раз крикнуть: «Десма!»