Глава LXIV Казнь Публика расступилась с площади, разместилась вдоль домов, на балконах и на террасах, так что середина площади опустела. Свободное пространство оцепили ряды солдат. Ближе к центру стояли офицеры, алькальд, чиновники и самые знатные граждане. Большинство было одето в мундиры, и при других обстоятельствах эта группа обратила бы на себя всеобщее внимание, но в данную минуту никто не обращал внимания на этих важных особ – все смотрели исключительно на другую группу, стоявшую в углу, напротив темницы. Ее Карлос и заметил с первого раза и с того момента не видел уже ни толпы, ни сдерживающих ее солдат, ни чиновников, ни важного начальства в блестящих мундирах. Он видел только тех, кто стоял напротив его окна. От них он не мог отвести глаз. Он узнал мать и сестру; каждая из них была привязана к лохматому бурому ослику, покрытому свисающей до земли черной материей. Осликов держали погонщики, одетые также в черное. Два других погонщика, в таких же причудливых костюмах, держали в руках по длинному кнуту из бизоньей кожи (Cuartd). Возле каждого осла стоял один из миссионеров с крестом, молитвенником и четками. Вид у них был деловитый, ведь все они находились при исполнении своих обязанностей! Ноги у женщин были связаны под брюхом у ослов, а руки перекинуты через шею животных и скреплены деревянными палками. Обе были обнажены до пояса. Длинные белокурые волосы Розиты закрывали до половины ее лицо, и зрители видели только белые круглые плечи. Она сложена, как Венера. Любой скульптор признал бы ее фигуру совершенством. Исхудалая спина ее матери была угловата, но седые волосы были почти такой же длины и густоты, как у дочери. Годы наложили на нее печать. На нее было больно смотреть. Как только Карлос узнал их, тяжелый стон вырвался из его груди, и это был единственный звук, выдавший его неутолимое страдание. С той минуты он оставался нем, неподвижен, и только судорожное, прерывистое дыхание свидетельствовало о том, что в нем еще теплилась жизнь. Он не упал, не лишился чувств, но не покидал окна. Опершись грудью о стену, он удерживался в прежнем положении, словно бесчувственная статуя, с неподвижными и стеклянными глазами. Вискарра и Робладо видели его с середины площади и торжествовали, тайно предаваясь злобной радости. Но охотник на бизонов их не видел, потому что на мгновение забыл об их существовании. По сигналу на церковной башне зазвонили в колокола. Погонщики взяли ослов и отвели на середину площади. Каждый из иезуитов подошел к одной из жертв, прошептал что-то, помахал перед ее лицом распятием и удалился, подав знак другим, тем, кто исполнял обязанности палачей. Эти, распустив кнуты, начали свое дело. Удары были определены – их считали, и каждый оставлял свой след. Красные полосы едва виднелись на спине бедной старухи, но с ужасающей ясностью обозначались на белой и более нежной коже молодой девушки. И странно! Ни та, ни другая женщина не кричала. Старуха, казалось, была бесчувственна: ни одним внешним проявлением она не выдавала своих страшных мук и страданий, которые она переносила. Розита судорожно сжималась и испускала такие слабые стоны, что их едва слышали сами палачи. Когда было отсчитано шесть ударов, с середины площади послышался голос: – Basta per la nina! (Довольно для девушки!) Толпа повторила это восклицание, и палач Розиты свернул свой кнут и отступил. Но другой палач должен был нанести двадцать пять ударов, и он продолжал свое дело. После этого заиграл оркестр, и под трубные звуки женщин перевели в другой угол площади и там остановили. Когда смолкла музыка, святые отцы снова прочитали молитвы и помахали распятием и молодая девушка получила прощение. Только один палач продолжал свое дело, и с окончанием новых двадцати пяти ударов по спине старухи ослов перевели, опять-таки под звуки труб, в третий угол площади. И здесь повторилось то же самое, и страшная экзекуция окончилась лишь в четвертом углу площади, после чего чиновники и палачи разошлись. Вокруг жертв собралась толпа, скорее из любопытства, нежели из участия. Несмотря на то, что происходило, народ не выразил ни малейшего сочувствия колдунье и еретичке, ибо фанатизм заглушает все человеческие чувства. Впрочем, кое-кто решился развязать веревки, прикреплявшие женщин, побрызгал их водой и накинул шали на их израненные спины. Обе были без чувств, и хоть Розиту простили при самом начале экзекуции, однако она до конца оставалась в той же унизительной позорной позе. Наступила ночь. Любопытные поспешили разойтись по домам, поэтому и не обратили внимания на внезапно подъехавшую повозку. Никто не знал да и не интересовался, как она сюда попала. Три смуглые индейца развязали веревки, перенесли в повозку обеих безмолвных мучениц, находившихся в бесчувственном состоянии. Телега направилась за город и на этот раз в сопровождении индейцев и Хосефы, которая снова явилась на помощь Розите. Вскоре, миновав предместье, по окольной дороге, пересекавшей заросли, они прибыли к уединенному ранчо, где уже однажды сестра Карлоса пользовалась гостеприимством. Старухе растирали виски, смачивали губы, но она оказалась мертвой: все средства возвратить ее к жизни были напрасны. Душа ее перенеслась в другой мир, откуда ее не мог возвратить отчаянный крик дочери, которая очнулась для того только, чтоб увидеть себя сиротой. Глава LXV Путь к бегству Карлос из своего оконца – отверстия тюрьмы следил за всеми страшными перипетиями этой ужасающей драмы. По временам, когда окровавленный кнут ударял как бы сильнее, у охотника вырывался из груди глухой сдавленный стон, но скорее в глазах, нежели в голосе заметно было сжигавшее его пламя. Все, кто бросал на него взгляд случайно или из любопытства, приходили в ужас от страшного выражения его лица. Жилы его надулись, глаза, обведенные темными кругами, сверкали, зубы стиснулись, на лбу крупные капли пота, лицо было бледно и неподвижно, словно мрамор, и почти не обнаруживало волнения. Он мог видеть только два угла площади – на третьем печальная процессия скрылась, но он не чувствовал никакого облегчения, ибо знал, что экзекуция продолжалась. Он сошел со скамейки и принял решение покончить с собой. Отчаяние его стало невыносимым – избавить от него могла лишь смерть. Но как это сделать? Какой способ найти? Надо умереть! Оружия не было, да если б и имелось, то, связанный, он не мог бы им воспользоваться. Он хотел разбить голову о стену, но, осмотрев мягкий земляной кирпич, убедился в том, что так цели не достигнет. Он мог только оглушить себя, но не лишить жизни. А потом снова пробудиться для страшной жизни. Он обдумывал всевозможные способы для самоубийства. Наверху лежала поперечная балка, и, закинув за нее веревку, легко было повеситься даже самому крупному человеку, но хотя он и не имел недостатка в веревках, однако руки у него были связаны. Он обратил внимание на ремни, которыми был скручен, и, к величайшему удивлению, заметил, что они ослабли от обильного горячего пота, покрывавшего его руки. Невольные и частые движения, вызванные безумным отчаянием, помогли ему растянуть ремни из сыромятной кожи на несколько дюймов, и Карлос понял, что можно развязаться. Он принялся за дело со всей энергией и решимостью человека, которому не осталось никакого другого средства и терять уже нечего. Из всех народов в мире, может быть, одни испано-американцы умеют искуснее всех обращаться с веревками и ремнями; они в этом превосходят индейцев и даже самых опытных матросов. Они делают узлы, которые невозможно развязать, и без помощи оков лишают пленников возможности двигаться. Карлос был связан самым прочным образом: руки – за спиной, чтобы он не мог освободиться зубами. Но какая пеньковая или кожаная веревка может сопротивляться такому сильному и решительному человеку, обретшему сверхъестественную силу? Дайте ему только время, и он наверняка освободится, а Карлосу лишь необходимо было время. Влажные ремни стали до такой степени растяжимы, что менее чем за десять минут узник высвободил свои руки. Тогда он расправил ремни, на одном конце сделал петлю, а другой, став на скамейку, перекинул через поперечную балку. Накинув петлю себе на обнаженную шею, Карлос рассчитал высоту, на которой должен был качаться его труп, и, взмостившись на высшую оконечность скамейки, уже готов был броситься вперед, как вдруг его осенила неожиданная мысль: «Взгляну-ка еще один раз на них прежде, чем умру! Бедняжки!» Поскольку он был близко от оконца, то ему стоило лишь наклониться, чтобы выглянуть на площадь. Он не видел ни матери, ни сестры; взгляды всех были обращены в угол, соседствующий с тюрьмой. Страшная церемония оканчивалась, может быть, несчастных провезут мимо его темницы. «Подожду!» – подумал он. В толпе царило глубокое молчание. Карлос услышал свист кнута в воздухе. – Боже милосердый! – воскликнул он. – Мучители еще не закончили! Но не безумец ли я: думать о самоубийстве, когда руки у меня свободны, когда я могу попытаться последний раз расправиться с этими варварами! Если я не могу сломать двери, замки, по крайней мере, умру от их оружия после отчаянной защиты. В то время, когда он снимал петлю с шеи, какой-то тяжелый предмет зацепил его по лбу. Сначала ему показалось, что это камень, брошенный в него каким-нибудь негодяем, но, упав на скамейку, предмет издал металлический звук. Карлос бросился к этому предмету и жадно схватил пачку, завернутую куском шелкового шарфа, в которой заключались сверток золотых унций, длинный нож и записка. Прежде всего он обратил внимание на записку. Солнце село, в камере стемнело, но еще оставалось настолько света, что Карлос мог вблизи узкого отверстия прочитать следующее: «Казнь ваша назначена на завтра. Не удалось узнать, намерены ли вас перевести в крепость или оставить на ночь в городской темнице. В последнем случае у вас есть шансы на спасение. Посылаю вам оружие, с помощью которого вы можете пробить стену. На воле вы найдете людей, которые проводят вас в безопасное место. Если же вас поведут в крепость, то старайтесь убежать по дороге, иначе вы погибли. Золото поможет вам подкупить стражу. Не считаю нужным напоминать вам об отваге и решимости. Ступайте в ранчо Хосефы, и там вы встретите человека, готового разделить все ваши опасности и последовать за вами хоть на край света. Прощайте, мой любимый, прощайте!» Подписи не было, но Карлос узнал автора записки. – Отважная, благородная девушка! – прошептал он, пряча письмо на груди: мысль «посвятить тебе жизнь» оживляет меня и придает мне новые силы для борьбы! Если я умру, то, по крайней мере, не на эшафоте. Руки мои не будут связаны, пока во мне останется хоть искра жизни: живой я не отдамся в руки врагу. Только смерть заставит меня сдаться! Сев на скамейку, Карлос поспешил развязать себе ноги, потом снова вскочил и с ножом в руке начал шагать по темнице, посматривая на дверь. Он решил броситься на первого стража и несколько минут двигался взад и вперед, словно тигр в клетке. Потом вдруг одумался, подобрал ремни, которые с презрением отбросил, и снова связал себе ноги, но таким образом, чтобы их можно было освободить при самом легком усилии. Тщательно спрятав под охотничью рубашку нож и золото, он снял веревку из сыромятной кожи, висевшую на балке, заложил руки за спину, сделав вид, будто они крепко привязаны. После этого растянулся на скамейке, повернувшись лицом к двери, и притворился спящим. Глава LXVi Каталина де Крусес В нашей стране, в нашем умеренном климате, где расчет переплетается с самыми нежными чувствами, где интерес берет верх над наклонностями, где сами страсти не так пламенны, мы не вполне понимаем и даже не всегда признаем дерзкой решимости, которую внушает любовь в странах тропических. Испанцы обладают необыкновенной энергией, совершенно неизвестной в странах, где к чувству примешивается торгашество. Любовь у них слепа, горяча и готова на любые жертвы; она наполняет душу, поглощает все способности: с ней забываются и дочерняя преданность, и семейные отношения, и домашние связи, и привязанность к родному дому, общественный и даже моральный долг. Такая страсть пылала в сердце Каталины де Крусес. Она положила на весы дочернюю любовь, положение в обществе, богатство и многое другое – и любовь перетянула эту чашу. Остальное ничего не значило для влюбленной девушки. Наступила полночь, тишина и мрак окутывали жилище дона Амбросио. Хозяин отсутствовал. Вискарра и Робладо пригласили его на большой пир, который давали в крепости для всего высшего общества. Это был праздник, придуманный офицерами и падре, устроенный с целью успокоить различные волнения, возникшие в связи с событиями, случившимися в тот день в городе. Это был праздник не для дам, поэтому там не было Каталины. Его готовили наспех, без подготовки. Обитатели дома дона Амбросио, по-видимому, спали. Привратник прилег у ворот на скамейке у входа в ожидании хозяина. Конюшни были открыты, у их дверей, прислонясь к притолке, стоял служитель Андрес. Если бы внутри конюшен горел свет, то можно было бы увидеть четырех полностью оседланных и взнузданных лошадей и заметить при этом одну странную особенность: копыта их были крепко обмотаны грубой шерстяной тканью. Конечно, это было сделано не зря! Дверь конюшни была не видна из ворот, и привратник, дремавший под сводом, не слишком беспокоился о лошадях. Во всяком случае, они находились под надзором Андреса, который время от времени прокрадывался вперед кошачьими шагами, прислушивался и снова возвращался на свое место. Весь вечер слабый луч света, пробивавшийся сквозь занавеси на дверях, указывал на комнату сеньориты. Вдруг свет погас. Каталина бесшумно отворила дверь, тихо прошла вдоль стены к самой конюшне и шепотом кликнула Андреса. – Я здесь, сеньорита, – отвечал последний. – Лошади оседланы? – Готовы, сеньорита. – Ты обвязал копыта? – Самым тщательным образом. – Но что делать с привратником? – в отчаянии спросила Каталина. – Он останется ожидать отца, а тогда будет поздно… Пресвятая дева! – Прикажете ли, сеньорита, поступить и с привратником, как я поступил с Висенсой? Я с ним справлюсь. – Куда ты девал Висенсу? – Связанная и с кляпом во рту, она в сторожке. Могу уверить вас, сеньорита, что она не сдвинется с места, пока кто-нибудь не освободит ее… Скажите слово, и я сделаю то же с привратником. – Нет, нет! Кто же тогда откроет отцу? Однако, если Карлос уйдет из тюрьмы раньше, чем лошади будут готовы, в крепости могут заметить его отсутствие, пустятся в погоню, настигнут, поймают… Он уйдет, я в этом убеждена, он легко освободится от оков… Может быть, он уже свободен, ожидает меня? Что делать? Ах! Это восклицание выдавало новую, очевидно, недавно пришедшую девушке в голову мысль. – Послушай, Андрес, могут ли лошади переплыть реку? – Ничего нет легче, дело нехитрое.