– Ты меня даже не видела. – Я люблю тебя. – Заело, что ли? – Антоша. – А, точно, ты же психичка. – Я Дылда. – Длинная, что ли? – Антоша, ты хороший. – С чего ты взяла? – Просто. – Хватит со мной говорить. – Я люблю тебя. – Замолчи, ладно? – Антоша. – И не называй меня Антоша. Я Антон. – А я Дылда. – Чувствую себя полным придурком. – Ты хороший. Я замолчал, надеясь, что, наткнувшись на тишину с моей стороны, она отстанет. Еще не хватало заводить светские беседы с психичками через розетки. – Антоша. – Антоша. – Антоша. – Антоша. – Да заткнись ты! Она заткнулась. Ненадолго. Послышался тихий стон. Тягучий, как смола, он нарастал. Как будто кто-то зачерпывает ложкой и тянет-тянет его вверх, а он все не кончается. Я зажал уши. За стеной опять послышались шаги и шебуршение, как было днем. Я открыл уши. Стон стал тише, но не прекратился. Он перемежался всхлипываниями и жалобным «не надо». – Руки ей держи, – раздался сдавленный голос. – Руки! Несколько торопливых шагов по комнате, всхлипывания, «не надо», еще несколько шагов, звук пружин кровати. Стихло. Я смотрел на провод, идущий от розетки к потолку. Провожал глазами все его изгибы. В голове раз за разом повторялось: сдавленно, как из подземелья, «руки ей держи», жалобные всхлипы «не надо», удаляющиеся шаги и звук закрывшейся двери. Тихий такой звук, какой-то недоговоренный. Может, поэтому он продолжался и продолжался в моей голове? Я повернулся к розетке. Провод от нее все так же бесконечно уходил вверх. – Дылда, – прошептал я. Тишина. Что ж, я хотел, чтобы она замолчала. Я отвернулся от безответной стены, стал смотреть в окно. Так же, как всегда, в него была видна только одна звезда. Одна-единственная, хотя на небе их – море. 11 Я глядел в раковину. Выплюнул таблетку, она лежала и размокала там. Ненавижу таблетки, они горькие, а запивать их приходится маленьким глотком из прозрачного гномского стаканчика. Все-таки, решил я, без гномов не обошлось в этой больнице. Думаю поискать их на досуге – вдруг где-то прячутся? Таблетка таяла, я помогал ей, набирая в ладонь воду и капая на нее. Второй рукой я держался за раковину, потому что стоять было очень неудобно. Я повернул голову и взглянул в зеркало. Оно висело почему-то сбоку от раковины, а не перед ней, как висят порядочные зеркала. Нижний угол пошел трещинами. Мама говорит, что зеркало разбить – к несчастью. Это не я его разбил, но почему-то именно я в больнице. Вот он я: светлые волосы – почти прозрачные, через них видно даже кожу головы. Глаза голубые, тоже почти прозрачные. По крайней мере, они очень голубые – как вода. А вода прозрачная. Парочка веснушек на курносом носу. Вот и весь портрет. А, еще я небольшого роста. И футболка на мне в желто-синюю полоску, на рукаве маленькая дырочка. Стоять стало совсем трудно. Я смыл таблетку, она нехотя проскользила к отверстию слива и скрылась в нем. А я пошел к кровати. В половине первого принесли обед – светло-бежевый суп с непонятно чем и кашу. Я так узнаю время – по завтраку, обеду и ужину. И по капельницам еще. Но по капельницам можно узнать только примерное время, а по еде – точное. Скоро я смогу погулять и скоро придет мама. Мама придет раньше. Она навещает меня в свой обеденный перерыв – с часу до двух, а гулять можно с трех. Поэтому она сидит со мной всегда в тот момент, когда я под капельницей. Я возил алюминиевой ложкой по дну тарелки, гоняя картошку. Представлял, что эти мелкие белесые куски – корабли. Выделял для себя один кусок и управлял им – лихо подбивал другие корабли, обгонял их, штурмовал, брал на абордаж, топил. Потом съедал всех противников, а свой корабль выводил на сушу, в гавань – вытаскивал его ложкой на край тарелки. Он скатывался обратно в жижу моря. Жижу я есть не хотел, но медсестра заставляла. Стояла над душой, пока не съем хотя бы половину этой бледной водицы. С кашей много не придумаешь. Она какая-то одинаковая. Я представлял себе, что это болото, и топил в ней ложку. Потом осушал это болото, решая тем самым экологическую проблему, назревшую в тропиках или где-то там еще. Осушать болото или топить корабли было гораздо интересней, чем просто есть кашу и суп. Медсестра собрала мои тарелки с остатками замученной еды и тихо вышла. 12 – Мама, почему я на костылях хожу? Я могу сам. Показать? – Лежи, лежи, Антоша. Не надо сам. Надо, как врач скажет. Нельзя ногу напрягать. Она протянула руку к моей ноге и коснулась ее. – Не трогай, – сказал я. – Ты шоколадку съел? – Нет. – Я тебе еще одну принесла. – Не надо мне шоколадку, – я отвернулся к стене. – Расскажи что-нибудь. – Тетя Люба заходила. Спрашивала про тебя. Чаю с ней попили. – Передавай ей мой костыльный привет. – Антоша… не говори так. У тебя плохое настроение? – Отличное. – Что случилось? – Ничего. Я бегать хочу. – Антоша… – И не называй меня Антошей. – Почему?