6 – Мама, а я умру? – Антоша, что ты такое говоришь? Конечно, нет. Ты и бегать будешь скоро. – А в футбол играть смогу? – Я принесла тебе шоколад. – Я не хочу шоколад. – Ты же любишь… – В больнице нельзя шоколад. – Я пронесла украдкой. – Здесь можно только белые стены. Я сегодня намазал лицо зубной пастой. – Зачем? – Чтобы слиться со стенами, – я приподнялся на локте, иголка больно врезалась в руку. – Лежи, лежи, Антоша. Лежи, не двигайся. Я уберу шоколадку в тумбочку. Мама открыла дверцу и засунула шоколадку в пустую тумбочку, подальше. Шоколадка, наверное, прижалась к белой стенке (тумбочка тоже была белая, да), как я к кровати. Теперь нас тут двое – я и шоколадка. – Что в школе? – Договорилась. Ты пропустишь год, ничего страшного. – Почему год? Я буду год здесь лежать? – Нет, нет! Ты с гриппом уже пропустил почти всю четверть, вот мы с директором и решили, что лучше тебе взять академический отпуск сразу на год, чтобы не пришлось скакать галопом по Европам, догонять класс. Я отвернулся к стене. А как же Витька и Пашка? Они-то не возьмут отпуск. Академический. Они останутся в нашем классе, а я буду учиться с малолетками в следующем году. – А что такое «академический»? Я что, теперь академик, раз лежу в больнице? Мама вяло рассмеялась. Встала с кровати и подошла к окну. Она была повыше меня и могла в него что-то видеть. – Что там? – спросил я. Хотя знал: там двор, редкие пациенты медленно прохаживаются по ровным асфальтовым дорожкам, окаймленным ровным стриженным газоном. А над ними ровное небо. Ровное небо я видел и с кровати. – Ничего, – ответила мама и отошла от окна. Она повернула ко мне лицо. Часть волос, собранных в хвостик, выбилась и свисала прямыми каштановыми линиями по бокам – слева и справа от лица. Мама смотрела на меня долгим взглядом, видно, о чем-то задумавшись. – Расскажи, что в школе происходит. – Я не знаю, – рассеянно ответила мама и убрала одну каштановую линию за ухо, вторую оставила висеть возле лица. – Витька не звонил? – Нет… то есть да. Звонил. Привет просил передать. Не звонил, значит. Я попытался снова отвернуться к стене, дернул руку, и иголка снова дала о себе знать. Как же неудобно лежать под капельницей! Особенно когда тебе никто не звонит. – Папа обещал… – Папа всегда обещает, – перебил я. – Мама, ты можешь идти. У тебя ведь перерыв на работе заканчивается. – Антоша, – мама подошла, села на табуретку рядом с кроватью и потрепала меня за волосы. Мне стало как-то смурно от этого. – Мама, – сказал я и замолчал. Губы затряслись, и я втянул их в себя, чтобы не тряслись. Вообще-то мне уже двенадцать, а в таком возрасте у мужчины не должны трястись губы. По крайней мере, мне так кажется. И комок в горле тоже не по возрасту. Особенно некстати, когда ты пришпилен к кровати иголкой, как какой-нибудь жук. Чтобы тебя разглядывали все – мама, например, твои трясущиеся губы, – а ты не мог бы пошевелиться. – Я пойду, – тихо сказала она, отвернувшись. Она шмыгнула носом. Ей-то чего плакать? Это я в больнице лежу. Может, у нее насморк? – У меня насморк, – сказала мама и шмыгнула еще раз. – Пока, Антоша. Завтра не смогу прийти, только послезавтра. – Ладно. Хорошо. Она встала и ушла. 7 Я лежал лицом к стене. Потрогал стену – немного шершавая. Окно бросило свой клетчатый отпечаток на пол. Ночь лунная. Я разглядывал этот отпечаток, чтобы поскорее уснуть, пока мне не надоело. Вспомнил, как гулял сегодня. На этот раз я не встретил того пацана. Может, его уже выписали или просто в палате сидел? От нечего делать осмотрел гномскую дверь. Ничего интересного. Тем более со мной была медсестра. Ходила за мной тенью, молчала. Разглядывала кусты. На ужин приносили кашу и котлету. Не люблю кашу и котлету. Но пришлось есть – молчаливая медсестра молча настаивала. Вообще-то, она не всегда молчит. Но обычно – да. И непонятно, добрая она или злая. У меня рядом с кроватью есть кнопка вызова. Чтобы эта медсестра прибежала ко мне в палату, если что. Я нажал сегодня, она пришла, спросила: «Чего?», я сказал: «Ничего», и она ушла. Так и не понял, зачем нужна эта кнопка. За стеной вздохнули. За сегодня – первый раз, а я уже свыкся с этими вздохами, будто лежу тут не знаю сколько. Вот еще один. – Антоша… – раздался шепот. Я думал, мне показалось. Зачем там кому-то шептать мое имя? И не просто кому-то – я же знаю кому – психичке, которая постоянно вздыхает и орет. Хотя как орет, я не слышал ни разу. – Антоша, – повторил голос чуть громче. Я уставился в розеточные дырки-глаза. Они равнодушно смотрели на меня. Прошло минут десять, я не слышал больше вздохов и своего имени. Уснула. Или затаилась. Я смотрел в потолок. Тишина натянулась где-то между мной и потолком – как канат, когда играют в перетягивание каната. Я смотрел на эту тишину. Мне казалось, если ее отпустит неведомый кто-то, кто ее держит, она упадет на меня и накроет, как одеяло. – Антоша, – позвали снова как-то безнадежно и очень тихо, я едва расслышал. Я представил себе, как уродина лежит, скорчившись, на своей кровати, подставив губы близко-близко к розетке, и произносит мое имя раз за разом. Я осторожно, чтобы не нашуметь, перевернулся на живот и накрыл голову подушкой. Не хочу слышать. Не хочу, чтобы меня там кто-то звал среди ночи. Почему я не могу уснуть? Стало душно под подушкой. Я расслышал что-то вроде «привет». Или мне показалось? Я вытащил голову, замер в неудобной позе, пролежал так, наверное, полчаса или больше. Но розетка не произнесла больше ни звука. 8 Стены, стены, стены… Дома тоже есть стены, но их не замечаешь. Они прячутся за картинами, обоями, коврами, светильниками, а здесь они голые. Молчаливо обступают со всех сторон, не стесняясь своей наготы. В палате – они, в коридорах – они, даже когда идешь гулять, они спускаются вместе с тобой по лестнице, такие же неприкрыто белые, как и везде. Преследуют. Я вышел во двор и долго смотрел на траву. Зеленая. Снова вспомнил футбол. Мечтал о мяче, пока ножка костыля не провалилась в мягкую землю. Пришлось ее выдернуть и перестать мечтать о мяче. В конце дорожки не скамейке сидел тот пацан, и с ним еще один. Я решил подойти. – Привет, – сказал я ему. Он глянул на меня как-то вскользь и буркнул: – Привет, инвалид. – Я не инвалид. – А палки тогда зачем? – Нога болит. – Инвалид. Не зря тебя рядом с психичкой поселили. – А его рядом с психичкой поселили? – спросил второй, белобрысый, пацан. Они переглянулись между собой со странными лицами, встали со скамейки и пошли. Первый, когда они отошли на несколько шагов, обернулся и залыбился, глядя на меня. Я сел на скамейку. Нога у меня не болит. Просто не работает. Это из-за гриппа, которым я переболел недавно. Врач сказал, что это осложнение. Это слово я впервые узнал из книжки, когда мне было девять. Книжка называлась как-то «многочисленно» – «Адам, еще кто-то, еще кто-то и вроде бы еще кто-то». Название я не запомнил. Но там было про маму, которая рожает, и у нее осложнение. Из-за этого все стояли на ушах в книге, переживали. Я тогда понял: осложнение – это что-то мрачное. Или грустное. Так и есть.