Повернул позолоченную ручку. Не сразу. Сначала просто стоял носом в дверь. Не знаю зачем. Ее дверь рядом с моей. Она открыта настежь. Я остановился возле нее. Просто стоял, хотя стоять трудно. Стоял на левой ноге, правую подгибал. Сел на пол. Сидеть проще. «Антоша». «Да что тебе? Что ты пристала ко мне?» «Привет». «Привет! И пока!» «Нет. Скажи просто „привет“. Так здороваются: просто „привет“». Сидел полчаса наверное, или дольше. Дверь была все так же распахнута. Сейчас, когда там никого… Ей некого держать в белых стенах. Там никого. Никого? Я должен был проверить. Зайти. Я для этого пришел. Я повторил себе это несколько раз, но продолжал сидеть. «Книга не может умереть. Она не живая». «А мы?» «Что – мы?» «Мы живые?» Заглянул. Увидел край кровати. И снова уставился в коридор. Солнце почти село. Рыжая полоса все поднималась к потолку, вытесняемая серой тенью. «Я тоже живая?» «Да». «А как ты понял?» Зашел, остановился на середине комнаты, смотрел на матрас, свернутый трубочкой. Полосатый. Сине-зеленый. Тихо. Рядом с кроватью на полу лежал карандаш. Коричневый. «А у меня есть карандаш». Я опустился на колени, поднял его. Кончик изгрызен. Грифель тупой. «Я тру его об стену, а то он тупой». «Ты тоже тупая». «Я знаю. Мне так говорят». Мял в пальцах карандаш, стоя на коленях. Сжал его в руке до боли. Прямо перед моими глазами вились голые серые пружины кровати, натянутые и неподвижные. «Я что-то делаю под кроватью». Я боялся. Никогда меня не страшили монстры под кроватью. Я смело забирался туда и в три года, даже когда в комнате было темно. А сейчас боялся – того, что увижу. Что я там увижу? «Я что-то делаю под кроватью». «Что?» «Это секрет. Я тебе, наверное, расскажу. Потом». Я наклонился, чуть не ударился головой о перекладину. Темнота начала забираться под кровать, но еще не распластала там свое серое тело. Я увидел стену. Я сжал в руке карандаш сильнее. «Я просто смотрю в окно, а потом рисую карандашом». «Деревья?» «Нет». «Парк?» «Неа». «А что?» На стене тут и там были линии. Хаотичные, рваные, прерывистые. Жирные и тонкие, вперемешку. Среди этих линий на меня смотрел мальчик с растрепанными волосами, большими глазами, в полосатой футболке. Мальчик улыбался робкой изогнутой линией. Под мальчиком неровным почерком было выведено: «Антоша». «Антоша, я люблю тебя». «А я тебя – нет. Я тебя ненавижу!» «Антоша». «Ненавижу тебя, поняла? Дура». Я забрался под кровать весь. Я лег на пол. Я смотрел на мальчика. «Ты дура! Психичка! Ну и правильно, что он к тебе не приходит, поняла?!» Мальчик вместе с надписью стал расплываться перед моими глазами. «Антоша». «Что?» «Я тебя все равно люблю. Ну, даже если ты меня нена… н-ненавидишь. Вот». Я уже видел только какие-то размытые очертания и стал их тереть. Начал с буквы «А». Я возил по шершавой стене рукой, как по наждачке. Буква не стиралась. Стиралась рука. Провел ладонью по лицу мальчика. Появились красные полосы. Мальчик продолжал робко улыбаться. Я хотел стереть эту улыбку. Эти огромные глаза. Почему они такие огромные? Я хотел их стереть. Все стереть. Навсегда. Чтобы его тут не было, этого мальчика. Чтобы не было этой надписи – «Антоша». Никогда. «Папа…» Чтобы эта стена… эта чертова больничная стена… как и задумано, как ей и полагается… «Папа…» … чтобы она стала такой, какой и должна быть – «Папа». «Я здесь, Бэла. Я здесь». – белая.