Трудно, очень трудно им сейчас без Алима, и все же наперекор злой судьбе сын растет, мужает. Вон уж как вытянулся, кровать скоро мала будет. Отец-то был небольшого роста. А сын раздался и в плечах. Растет настоящий мужчина. С камой не расстается… И тут Кани снова охватывает тревога: нет, не оставит Болат без отмщения отца, не оставит! А потом и ему мстить будут. И она просит всемогущего аллаха отвести руку ее сына от страшного, кровавого дела. Кани проводит ладонями по лицу и страстно шепчет: — Сделай так, аллах, чтобы единственный, мой свет, мое солнце, мой Болат жил столько, сколько будет лежать земля на могиле его отца!.. Мало-помалу она успокаивается. На дворе уже глубокая ночь. Кани клонит ко сну. Ах, как хорошо, что есть на свете сон! Что было бы с бедным человеком, если бы он хоть на час, на два не мог забыться? А иногда бывает и совсем хорошо: бедный человек увидит светлый, добрый сон, будто бы у него всего много, всего достаток. Увидев такой сон, и несчастный человек немного отдохнет, поживет той жизнью, какой наяву живут богатые. Но в эту ночь добрый сон Кани не приснился. Зато наяву пришла добрая весть от Маметали. На другой день поздно вечером постучали в окно. — Кто там?.. Коль добрый человек — заходи. Кани засветила лампу. Неизвестный ступил на порог. — Кани, сестра Маметали, здесь живет? — спросил он на ломаном ногайском языке. — Аллах мой, неужели от брата! — радостно воскликнула Кани. — Заходи, заходи, добрый человек. Это был кумык-лудильщик, в брезентовой куртке, в сапогах, на голове войлочная шляпа, за плечами мешок. — Проходи сюда. — Кани показала на передний угол, где стоял небольшой, о трех ножках столик — сыпыра́, на котором угощают в ногайских семьях. Гость присел на низенькую скамеечку, развязал мешок, достал из него сверток. — Подарок прислал вам Маметали. Он раскинул на руках большой платок. Даже при тусклом свете маленькой керосиновой лампы платок сиял яркими цветами, а по краям свисали длинные шелковые кисти. Кани так вся и замлела в радостной растерянности. Даже когда она была невестой, у нее не было такого платка. Она робко приняла подарок и, приложив руку к сердцу, низко поклонилась доброму пришельцу. В саклю вошел Бекболат. Увидев незнакомого человека, смутился: — Салам алейкум, агай! — Это сын мой — Бекболат, — пояснила Кани. — О, какой джигит!.. Алейкум салам, Бекболат! А меня Сулейма́ном зовут. Будем знакомы. Кани захлопотала у очага: надо угостить кунака хотя бы ногайским чаем, сдобренным перцем и сметаной. Да, к счастью, остался еще кусочек домашнего сыра, который принесла вчера ее сестра Кеуса́р. Чай пили долго. Гость подробно расспрашивал, как живут аульчане, много ли у них земли, какие наделы у бедняков, кто в ауле старшина и как он относится к народу, не бесчинствуют ли муртазаки. Бекболат, как и положено у ногайцев молодому человеку, больше молчал. Отвечал лишь тогда, когда кунак обращался непосредственно к нему. Больше рассказывала Кани. — Житья от них нет бедному человеку, — говорила она о мурзе Батоке и его зяте Кабанбеке. — Лютуют, как звери. Слова против не скажи! Гость отпил несколько глотков чая из пиалы, задумчиво произнес: — Да-а… Трудно, очень трудно жить на свете бедному человеку. Все им помыкают: и мурза, и бай, и мулла. Ну да, как говорят у нас, кумыков, придет время, и для бедняка взойдет солнце. Взойдет! — Сулейман решительно хлопнул желтой от кислоты и ржавчины рукою по коленке. — Дай бог! Но только дождемся ли мы? — Кани горестно вздохнула. — В прошлую пятницу перед вечерней молитвой Кара-мулла говорил: плохие времена наступают. Страшные. Того и гляди, появится тажел[9] со своим несметным войском. Хоть сейчас он еще в седьмом подземелье, но рать его днем и ночью пробивается наверх. И как появится, все погубит, конец света наступит. Кара-мулла говорит, надо больше молиться, просить аллаха, чтобы не выпустил тажела на свет. В уголках губ Сулеймана затаилась улыбка. Но он молчит, неторопливо потягивая из пиалы чай. Кани некоторое время мучительно раздумывает, говорить ли дальше или не надо. Наконец решается. — А еще Кара-мулла плохое говорил о нашем Маметали. Мол, гяур[10] он. Продал свою веру и душу, спознался с какими-то большевиками. Эти нечестивцы не признают ни бога, ни властей, несут мусульманам погибель. Бекболат, не сводивший глаз с гостя, заметил, как при этих словах матери кунак нахмурился. Поставил на стол пиалу, сказал: — Неправда это, Кания. Не плохой человек твой брат Маметали. Никому он не продавался. И свой народ не забыл. — Да, да, — соглашается Кани, — не такой он человек, Маметали, чтоб пойти против своего народа. — И о большевиках неправду сказал мулла, — продолжал гость. — Не погибель они несут мусульманам, а хотят избавить их от баев и мурз. От таких, как ваш Батока и Кабанбек. Гость рассказал, что Маметали работает на шерстомойной фабрике, и они с ним большие друзья. И еще долго сидели все трое за низеньким столиком. Гость все расспрашивал, не берут ли из аула коней и джигитов для русского царя, который ведет сейчас войну с царем германским. Бывает ли в ауле атаман отдела. Дружат ли ногайцы с казаками… Спать легли чуть ли не за полночь. Гость заснул скоро, а Бекболат ворочался с боку на бок, думал: кто этот человек? Всем интересуется, обо всем расспрашивает, словно он жить собирается у них в ауле. Нет, не простой он лудильщик!.. Уж не абрек ли? Пришел все узнать, выведать, а потом как налетят всей шайкой!.. Нет, не может быть: разве дядя Маметали будет путаться с разбойниками? Утром гость поднялся рано. Запаял Кани ведро, вылудил кумган[11], попил на дорогу айрана и стал прощаться. Он взвалил на плечо мешок с инструментами и шагнул за порог. И тотчас на улице раздался его высокий голос: — Кому кумган лудить, тазы, ведра паять!.. Стал собираться в дорогу и Бекболат: сегодня он погонит табун на дальние пастбища, в глубь предгорий. Пока Бекболат седлал Елептеса, прилаживал вьючную сумку, Кани заштопала черкеску, приготовила башлык, бурку. Хоть бурка совсем ветхая, осталась еще от Алима, но без нее в горах никак нельзя. Она защищает и от палящих лучей солнца, и от ледяных горных ветров. Вошел Бекболат. — Все готово, сынок. Бекболат надел черкеску, опоясался камой. Взял бурку. — До свиданья, абай! — Да хранит тебя аллах, мое солнце! Она поцеловала сына в голову. Вышли во двор. Елептес нетерпеливо перебирал ногами. — Едем, едем, дружок! — Бекболат по-молодецки легко вскочил в седло и едва взял повод, как Елептес стремительно вынес его за ворота. Кани долго смотрела ему вслед, радовалась: настоящий джигит! Алим всю жизнь провел на коне, а сын уже теперь держится в седле лучше его. Вместе с радостью в душу закрадывалась и тревога: опасно на дальних пастбищах — и волки могут напасть на табун, и абреки. Хорошо, если поблизости будут другие табунщики. Кани вернулась в саклю, когда Бекболат скрылся за поворотом. К усадьбе мурзы надо было ехать прямо, а он свернул налево, где жила Салимат. Ему очень хотелось попрощаться с ней. Конечно, в саклю он не пойдет. Может, увидит ее во дворе. С замиранием сердца подъезжал он к дому Салимат. Вот и низенький глиняный забор, калитка. Но увы! Во дворе никого нет. Что же делать? Он поворачивает коня и снова проезжает мимо дома. И вдруг на крыльцо выбегает она, бросается к калитке. — Болат! — Здравствуй, Салимат! Как хорошо, что ты увидела меня. Я уезжаю на дальние пастбища. Она опустила глаза, затеребила косу. — Мне скучно будет без тебя, Болат. — Мне тоже. Но я, может быть, приеду повидаться. Конь у меня добрый… — Салимат! — послышался из дома сердитый оклик отца. — Я жду тебя, Болат! — шепнула она и побежала в саклю. Бекболат рванул повод и поскакал на усадьбу мурзы. ДРУЗЬЯ