Джона покачал головой: — Чушь какая. — Гипотетически, — настаивал Сулеймани. — Будь эти обвинения правдой, вы бы согласились, что мы должны защищать нечто большее, чем вы и ваша карьера? В этом мы согласны? — Ладно. Хорошо. Как скажете. — Нет. Не как я скажу. Это слишком серьезно. Послушайте, — Сулеймани подался к нему, — не в первый раз нашему отделению предъявляют подобные претензии. Джона промолчал. — Не стану обсуждать с вами детали — все это очень, очень надежно удалось замолчать. Но поймите одно: мы не можем допустить, чтобы в больнице обнаружился еще один растлитель малолетних. Джона сказал: — Я — не растлитель. — Конечно же, нет, — подхватил Сулеймани. — Конечно. Как было велено, Джона ушел с работы, пропустил дневную лекцию. Не переживайте, Джона. Мы разберемся во всем, вы и глазом моргнуть не успеете. Соблазн был силен — отправиться в новостройки, отыскать Адию Хатчинс, приволочь ее в больницу. А еще лучше — доставить туда саму ДеШону. Девочка выступит в его защиту. Если доктор Пьер готов верить всяким вракам — пусть его. Джона сам подаст в суд. Диффамация. Харассмент. С заранее обдуманным намерением. Наймет в адвокаты Роберто Медину. В школах вдоль Мэдисон-авеню как раз завершились уроки. Пробегавших мимо детей Джона мысленно сортировал по форме и поведению: в вельветовых штанах — из престижного Хантер-колледжа; анорексичные старшеклассницы в темных колготках и небесно-голубых юбках бегут за угол пить диет-колу и закусывать горохом с васаби. А вон те болтают по телефону и жуют пиццу, хвастаются репетиторами и бранят школьных учителей. Мы не можем допустить, чтобы в больнице обнаружился… На первом году обучения у Джоны, как у всех его сокурсников, развился синдром студента-медика. Если после целого дня в анатомическом театре болели ноги — значит, начинается подагра. Если от сидения над учебниками молоточки стучали в голове и шее — менингит, лихорадка Западного Нила, опухоль мозга. Теперь этот синдром вернулся, но на этот раз Джона отыскивал у себя не физические, а моральные недуги. Вдруг ДеШона и в самом деле вообразила, будто он покушался на нее? С чего бы вдруг? — но перегруженный мозг готов был допустить все что угодно. Вдруг он и в самом деле переступил некую незримую линию? Ведь никогда неизвестно, как и что воспринимает ребенок, тем более такая задумчивая, молчаливая, травмированная малышка. Она уже прошла через насилие, быть может, ее пугает любое прикосновение? Он положил руку ей на плечо — и ожила старая травма. А может быть, — что, если — он и в самом деле изнасиловал ее, по полной программе, надругался и теперь обо всем забыл? Ну уж это полный бред, сказал он себе. Он же знает, что ничего подобного не делал. Но ведь скажи ему кто пять месяцев тому назад, что он способен зарезать человека, он бы и такую мысль отверг с негодованием. Вот какие с ним произошли перемены. Вот как она изменила его. Все самое скверное в нем выплыло наружу, как жир поднимается на поверхность кастрюли. Полыхая, он дошел до остановки автобуса. Пробрался в дальний конец салона и по испуганным лицам пассажиров догадался, как перекошено злобой его лицо. Вот и хорошо, решил он. Это ему сейчас пригодится. Здание, где жила Ив, охранял другой консьерж, молодой латиноамериканец, коротко стриженный и в очках. — Кармен Коув, — произнес Джона. — Как вас представить? — Джона. Консьерж набрал номер: — Вас спрашивает мистер Джона. Да, мэм. — Положил трубку. — Восьмой этаж, квартира 8G. В лифте Джона поймал себя на том, что непроизвольно трещит суставами, выгибает пальцы. Вышел стремительно — так и вломится к ней, сметая дверь, — и столкнулся с Ив. — Как мило, что ты заглянул, — приветствовала она его. — Пятьдесят баксов, — сказал он. — Ты о чем? — Или сотня? — Он вытер ладони о брюки. — Или ты купила ей крэк и этого хватило? — Честно говоря, не понимаю, о чем ты… Он сильно ее толкнул. Ив врезалась головой в стену, звук — словно две книги с силой ударились твердыми переплетами. Накренившись вбок, она падала в сторону и вперед, медленно, пока не рухнула бессильной грудой. — Джона Стэм, — пробормотала она, — как же я по тебе скучала. Он опустился на колени, сдавил ее лицо руками в гримасу — засочилась кровь. — Я прикусила язык, — сообщила она. — Я знаю, это твоих рук дело, — сказал он. — Я хочу, чтобы ты призналась: это все ты. Ее глаза, жидкие, дрожащие, так честно недоумевали, что Джона подумал: а вдруг он и вправду ошибся, вдруг она не сговаривалась с Адией Хатчинс. Нельзя же винить Ив всякий раз, как в его жизни что-то не склеится. Он допустил ошибку, чудовищную ошибку. Клеточки стыда делились, размножались, метастазировали. На этот раз придется попросить у Ив прощения. Он уж и рот раскрыл, но тут под его пальцами ее щеки, губы задвигались, складываясь — если б пальцы Джоны им не мешали — в улыбку. Дрожь сотрясла Джону от такого преображения. Он отпустил чужое лицо, отшатнулся. — Ты послал двух бандитов в форме запугивать меня, — сказала она. Села, утерла рот. — Что мне было делать? Ты поступил дурно, Джона Стэм, тебя следовало одернуть. Сожалею, если такой оборот событий причинил тебе неудобство, но, право же, ты неблагодарен, Джона Стэм. Я же могла и не промолчать, а рассказать офицеру Крупке[27] и его напарнице, как ты избивал меня. — Это не сработает, — сказал он. — Ты проиграешь. — Мы, из Лиги Плюща, не проигрываем. — Она слегка откашлялась. — Не зайдешь на чашечку чая? Неловко вести такие разговоры на лестничной площадке. — Мариса Эшбрук, — напомнил он. — Ей ты проиграла? Впервые ему удалось застать Ив врасплох, но она тут же пожала плечами. — А… — И вновь утерла рот. — Ты все перепутал. Она была вовсе не как Рэймонд, не как ты, если на то пошло. У нас с ней были особые отношения, и то, что с ней случилось, — трагедия, — это все же был просто несчастный случай. Она перекатилась по полу, стала гладить Джона по щиколотке. Захоти он, мог бы рубануть ногой ей по горлу. Он сделал еще один шаг назад. — Не трогай меня, пизда. — Джона Стэм, мне точно известно, что в семье тебя таким словам не учили. Кстати, как поживает твоя семья? Это я росла не как ты, не в Мейберри.[28] Мои родители вечно цапались как кошка с собакой. Трудная жизнь. Либо прислушиваться, как отец всю ночь колотит мать, либо вмешаться и в таком случае самой отхватить ремня. А иногда, когда я пыталась ей помочь, она же и била меня за то, что вмешалась. У моих родителей имелись строгие правила, неписаные, постоянно пересма… — У которых твоих родителей? — уточнил он. — У тех, которые умерли от рака, или у тех, которые расстались, когда твоя мать сбежала с Лу Ридом? Она рассмеялась: — Умница. Ладно, раз уж спросил. Мой отец — бухгалтер. Моя мать — учительница. Они живут в Бал-ли-море. Возможно ли сочинить более скучный миф о собственном происхождении? И для протокола: они никогда не ссорились. Ни разу в жизни. Très ennuyeux.[29] Думаю, и секс у них бывал раз в геологическую эру. Нужно уходить. Поскорее, пока снова ей не врезал. Черный двойник готов был вырваться на свободу. Ив, похоже, читала в его душе: слегка улыбнулась, раздвинула ноги, позвала: — Иди сюда. Он вызвал лифт. — Знаешь, я видела, как ты ее целовал. Он не оборачивался. — Ту женщину, — пояснила она. — Губастую. Я очень ревновала. Думала, не стоит ли объяснить ей, что я при этом чувствую. Приехал лифт. Джона не вошел в него. Двери лифта сомкнулись. Он сказал: — Это подруга Вика. — Аааааааа, — протянула она. — А со стороны посмотреть — по уши в тебя влюблена. — Не трогай ее. — Возможно, я загляну к вам пометить территорию. — Она поднялась. Он снова нажал кнопку вызова лифта. — Вспомни любой великий роман, — сказала она. — Антоний и Клеопатра, Ромео и Джульетта, Гумберт и Лолита, Том и Джерри. Все они рождаются в муках. Может, все это вымысел, но ничего более устойчивого в нашей культуре нет. Мода меняется, а эти сюжеты остаются. Знаешь, я ждала тебя сегодня. Приятно видеть, что ты — все тот же надежный и предсказуемый Джона, в которого я влюбилась. Он шагнул в лифт, и она повторила ему вслед: Я люблю тебя. 32