— Мне так жаль, — сказал Джона, слишком поздно вспомнив, что ему не велели извиняться. — И мне тоже, — сказал Инигес. Они молча ели пирог. Корочка подмокла. — Я бы посоветовал вам вычеркнуть ее из своей жизни, но это легче сказать, чем сделать. — Я попытаюсь получить судебный ордер. — Думаете, поможет? — Скорее всего, нет. Инигес кивнул, сполоснул тарелку в раковине. — Дело в том, — заговорил Джона, — что у меня нет ни адреса ее, ни телефона, а без них никак. — Он откашлялся и задал, наконец, вопрос: — У Рэймонда был телефон или адрес? Инигес поставил тарелку в сушилку. — Возможно. Гараж был переоборудован в студию звукозаписи. Из-за пенопласта на стенах помещение выглядело еще более загроможденным, чем было на самом деле, — а оно-таки было загромождено: паэлья из музыкальных инструментов, колонок, шнуров, микрофонов на подставках, компьютеров; пластиковые ящики с аналоговыми пленками; волнисто-серебристые колонны дисков. Горела одна-единственная лампочка в сорок пять ватт. Проходя мимо прислоненной к пюпитру гитары с нейлоновыми струнами, Инигес приостановился и взял негромкое ми. — Моя жена забрала это из «Бикона», — сказал он, поднимая картонную коробку. Пока Джона рылся в содержимом, хозяин взял гитару и, усевшись на стул перед своей аппаратурой, заиграл узнаваемую мелодию — более медленную и простенькую версию той песни, что они прослушали в доме. Джона вытащил несколько рубашек, сложил их заново, отложил на ступеньку. Постельное белье. Несколько рекламок; «Новости Бикон-Хауза», спортивный раздел «Пост», посвященный финалу чемпионата по бейсболу. — В детстве мы с Рэймондом подрабатывали, играя на гитарах в мексиканском ресторане в Бруклине. Это была наша фирменная песня. Не зная, что сказать на это, Джона спросил: — Как она называется? — Никак. Рэймонд называл ее «песня». «Сыграем песню». Мы играли вживую и растягивали ее на четверть часа. Когда я оборудовал свою первую студию — я жил тогда возле зоопарка, еще не женился, — мы записали тот вариант, что я проиграл вам наверху для пробы. Главным образом, чтобы оборудование проверить. Джоне все было интересно: как Симон познакомился с будущей женой, как выбрал профессию, как ориентируется в таком бедламе вслепую. Но — слишком много вопросов. — Здесь ничего нет, кроме одежды. — Я купил ему компьютер, — сказал Симон. — Его тут нет? — Не видать. — Значит, там, в углу. Проверьте. Джона пробрался через частокол подставок для микрофонов и воткнулся в низкий металлический столик, накрытый клетчатой скатертью. С полдюжины приборов, подключенных к одному и тому же перегруженному пилоту, мигали зелеными огоньками. Под пилотом обнаружился тонкий, пыльный планшет. Он принес свою добычу Инигесу, и тот пояснил: — Купил ему, чтобы он мог поискать работу, написать резюме. Не знаю, что в нем, это его личное. — Я бы поискал номер, — попросил Джона. — Не хочу, чтобы жена пришла и застала вас здесь. Забирайте его домой. Джона помедлил: — Вы уве… — И не сообщайте мне, если что-то обнаружите. Ничего не хочу знать. Позвоните, когда надумаете возвратить. «Кросс-Бронкс студио», зарегистрированный телефонный номер. Сперва звоните. — Обязательно. Инигес двинулся обратно по лестнице: — Дорогу найдете сами. Джона сказал: — А остальные вещи… — Я разберусь с ними. Или вам что-то нужно? Хотите рубашку? — Нет, спасибо. Наверху Инигес остановился, крупный торс подсвечен желтеющим светом. — Можете все забрать, — сказал он. — Мне это в доме ни к чему. 27 Понедельник, 29 ноября 2004 Психиатрическое отделение для детей и подростков, первая неделя практики Взрослые болеют, детям нездоровится. У тридцатилетнего эпилепсия, у девятилетнего судорожная готовность БОЗ (Без Определенного Диагноза), как будто отсутствие ярлычка поможет отсрочить пожизненный приговор. Имеется и практическая причина БОЗировать детей — слишком часто их симптомы не укладываются в диагностическую классификацию. И нигде эта проблема не ощущается так остро, как в педпсихе, где первым делом требуется отделить нормальную детскую неустойчивость от недуга. Все пятилетки малость психованные. На пару с мягкосердечным психиатром Шерваном Сулеймани Джона обходил палаты, присутствовал на консультациях. В тот день все пациенты как на подбор были веселы, полны гениальных идей, передразнивали певучий персидский акцент доктора. В большинстве своем — Странные Детки Без Определенного Диагноза. Были и другие, кого такими сделала жизнь — домашнее насилие, грубое пренебрежение, — их фантазия словно рассыпалась на куски, и малыши взирали на Джону с ледяной жалостью, будто ему еще многое в жизни предстояло понять. Одна из таких пациенток, щуплая шестилетняя обитательница испанского Гарлема, провела в больнице два дня, пока социальные службы решали, куда ее девать. Мать привела ее сюда, чтобы спасти от отца-насильника, и тут же, в психиатрическом отделении, скончалась от сердечного приступа. Отец растворился в эфире, чему, в общем-то, все были только рады. Девочка все это время так рыдала, что открылось носовое кровотечение, и Джона попытался его остановить. Малышка грызла свои неровные косички, икала, дергала ногой. — ДеШона? — заговорил с ней Сулеймани. Девочка фыркнула, отодвинулась от студента: — Хватит меня лапать. Сулеймани знаком попросил Джону не обижаться. Джона кивнул, кинул окровавленные тампоны в мусор. — Мы поговорили сегодня с твоей тетей, — сказал Сулеймани. — Она присмотрит за тобой какое-то время. От такого известия ДеШона разрыдалась еще горестнее. — Не хочу ее, хочу мамочку! — Конечно-конечно, — сказал ей Сулеймани. — Знаю, тебе сейчас очень больно. Иногда помогает, когда выговоришься. Будь она сейчас здесь, что бы ты ей сказала? Девочка вынула изо рта крысиный хвостик, деловито глянула на врача: — Сказала бы: мать твою, сука! В тот вечер Ланс вернулся домой с неправдоподобно темным загаром и с панеттоне в красивой коробке. — Солярий, чувак. Вся Европа на нем помешалась. У графа прямо в подвале. Я там, наверное, по часу каждый день торчал. Как думаешь, не повредит моим репродуктивным способностям? — Если бы! Ланс протянул ему панеттоне: