— Да нет, не это. — Но ты его слышишь, а, Калле? — Подозрительно, верно? I can’t get no[9] — Нет, третья программа тут ни при чем. — Наверно, двигатель барахлит, что ж еще? — Это смахивает... знаешь, на что это смахивает? На свисток. And I try And I try And I try And I try[10] Свисток. Свисток Круски. Бронзовая медаль в беге на три тысячи метров с препятствиями. Мельбурн тысяча девятьсот пятьдесят шесть. Круска. Это мы его так прозвали. В честь Ларсена Круски, героя Мельбурна. «Мальчики! Ста-а-ановись! Смирно! Мальчики-и-и! Двоих добровольцев посылаю с поручением и освобождаю от физкультуры!» «Мальчики-и-и! Ста-а-ановись! Шагом марш!» Круска битюг. В линялом тренировочном костюме. Небось ясно, кто всегда вызывался в добровольцы? I can’t get no А может, все-таки не свисток? Может, просто колесо вжикнуло по асфальту? Крутой поворот, и все такое? I can’t get no — Вот сволочь, опять — слушай, Калле, слушай! — Нет, какой же это, к черту, свисток? — Неужели не слышишь? I can’t get no — Да выключи ты этот приемник к чертовой матери! — Газуй, газуй! Понял? — Полиция, чтоб мне сгнить, полиция! — Ты что, не слышишь, это легавые! — Сколько лошадок в этом моторе? Ну-ка, милые, не подведите! Смотри — маячок. Вон, в зеркале. Этот патруль всегда ездит с собаками, Калле. Маячок и сирена. Дело дрянь. Давай я и твой ремень пристегну. Теперь они нам действительно нужны. Вот так всегда. Одно и то же, без конца, стоит мне вспомнить ту ночь, когда они ухлопали Калле. С той ночи все и пошло. Я пытаюсь припомнить все, что случилось, каждую мелочь. Я помню безлюдную Грёнландс-торг — летний цирк, автобусы, прицепы, аттракционы, всюду пусто, нигде ни души. Помню пути товарной станции, и цвет Главного почтамта, нависшего над Восточным вокзалом, и бетонные бортики дорожной развязки, и стену, на которой написано мелом: Сигге — осел, что курит травку. Помню запах свежей росы и грязных курток, помню вкус погасшей самокрутки на кончике языка и вибрацию капота, передающуюся всему телу, когда машину заносило на поворотах так, что внутри все обрывалось. Я помню все, но не помню голоса Калле. Голоса Калле нет в этих воспоминаниях, он исчез. На его месте зияет дыра. И так всегда, что во сне, что наяву. Точно голос Калле исчез вместе с ним, точно Калле прихватил его с собой и где-то спрятал. Одному богу известно, как часто мне снится та ночь. Опять и опять, и я свертываюсь клубком и ору во всю глотку. Прибегает мамаша. Берет меня за ручку и гладит по головке, как маленького. — Тебе что-то приснилось? — спрашивает она. — Рейнерт, проснись! Что тебе снится? Но я молчу. Сяду в постели, уставлюсь на нее, а как пойму, что все это сон, снова ложусь, отворачиваюсь и тут же засыпаю. Когда мы бежим и всё ни с места — это еще цветочки, и когда они стреляют, и когда на меня прыгает собака, и когда меня тащат берегом обратно к лесочку на пляже Бюгдё и я вижу, что там лежит Калле, — это все цветочки. Но когда я зову его во сне, говорю с ним, ору изо всех вил, а его голоса нет, — вот это по-настоящему жутко. Я понимаю, что́ он говорит, но голоса его там нет. Я не могу вспомнить его голос. Словно он говорит за стеклянной стеной. Что́ он говорит, я понимаю, помню все слова и что когда случилось, но как он это говорил, не помню. Вот она где, самая жуть! Потому что по этим кошмарам получается, будто Калле погиб прежде, чем все началось. В этих моих кошмарах у него нет голоса, и потому ясно, что ему крышка. Он меченый, как говорит моя мамаша. Она у меня с Севера. Там всегда так говорят про человека, которому суждено было погибнуть. Ну хотя бы в море во время шторма. Меченый был, говорят они, когда кто-ни будь утонет. Если верить мамаше. Вот это и есть самое страшное. У Калле нет голоса, и, значит, все бесполезно. Он обречен, должен погибнуть в конце сна. Так что сон вроде бы и не нужен. Или, вернее, так: это уже не сон, а кошмар. И он не кончится, пока я не скорчусь и не заору. Пока кто-нибудь не разбудит меня. Не положит этому конец. Скажем, мамаша. Раз или два в последнее время меня будила Сири. Бедная Сири, вот она труханула в первый раз. Уж как я ее потом успокаивал да объяснял, что это кошмар и что от меня это не зависит. Вообще-то кошмары мне снились и раньше, до Калле, просто теперь, когда он погиб, все эти кошмары бывают про него. Начинаются они, как самый обычный сон — о спортзале, о девчонках, о том, что я где-то слоняюсь или меня преследуют, и вдруг появляется Калле. И раз у него нет голоса, я как будто понимаю во сне, чем это кончится. Понимать понимаю, а помешать не могу. Все должно идти своим чередом. Я даже думал, что, будь у меня пленка с голосом Калле, все было бы о’кей. Хоть с этим кошмаром было бы покончено. Я спрашивал у его папаши с мачехой, нет ли у них случайно какой записи или, может, они знают, у кого есть. Но они говорят, что ничего такого не знают. Спрашивал я и у Лайлы с сестрой, нет ли у них пленки с его голосом, они часто развлекались, записывая наши разговоры. Но и у них почему-то ничего не сохранилось. Это случилось в прошлом году, в апреле. Апрель тысяча девятьсот семьдесят пятого. Ты наверняка читал в газетах. Все газеты об этом писали. Осло был затянут туманной дымкой. Весна началась сразу, как по команде. Теплый ветер трепал волосы, забирался под рубашку. Парки подернулись паром, даже над илистой водой порта, над Бунне-фьордом, стоял пар. Началась весна, и мы уже третий день слонялись по городу, был воскресный вечер. Впрочем, когда мы угнали машину, уже наступил понедельник. Но мы плевали на это, ведь никто не ждал нас утром в понедельник — ни цеховой мастер, ни классный воспитатель, ни сам дьявол. Мы были свободны как птицы. А можно сказать и так: нам не нужно было идти на работу. Не удалось нам никуда устроиться. Вот мы и слонялись без дела. Угнать машину — плевое дело. Плоскогубцами, которые он всегда носил вместе с ключами, Калле отжал стекло. Он сел за руль, я включил зажигание. На все это нам понадобилось секунд сорок, от силы пятьдесят, на площади не было ни души. Ни на площади, ни на ближайших улицах. Мы выбрали большой серебристо-серый французский «ситроен», у которого рессоры такие, что чувствуешь себя, будто принцесса на горошине. Та, которая сквозь сорок тюфяков и перин ощутила эту горошину. Вот именно, как та принцесса. Чудны́е рессоры в этом «ситроене» — тебя начинает покачивать даже от самого плевого бугорочка. Так и до морской болезни докачаться недолго. В обычной машине ведь как — там тебя один раз тряханет, и порядок. А в этих «ситроенах» и двойные рессоры, и стабилизатор, и уж не знаю, что еще, и после какой-нибудь паршивой выбоины тебя будет качать еще метров сто, если ты, конечно, посильней разогнался. А мы в ту ночь гнали как сумасшедшие. Небось в «ситроене» это нарочно устроено, для рекламы, чтобы содрать за него подороже. Специально для тех, кто боится всяких резких толчков. Ведь так, правда? Я уверен, что этим типам из рекламы ни разу не приходилось удирать на своей машине от полицейского патруля, да еще по блокированной дороге, как нам с Калле! А то бы они еще крепко подумали над этими рессорами. Машину качало и болтало, будто в городе в ту ночь бушевал шторм. Не угадать, с какой стороны в следующий раз ждать подарка. Вот уж гадость так гадость. Из нас всю душу вытрясло задолго до того, как мы выскочили из этого «ситроена». Кто ж про это мог знать, просто мы решили угнать машину покататься, а тут подвернулся этот «ситроен». Он показался нам очень шикарным. Наверно, в ту ночь мы были не в себе, и Калле и я. Почему? Даже не знаю. Но ясно, что у человека начинают нервы шалить, если он день за днем болтается без дела. Не думай только, что мы каждый день слонялись по городу и угоняли машины. Но иногда случалось. Мы знали, как это делается. Что правда, то правда. Не зря мы учились в Вейтвете и Линнерюде. Нужно быть полным дебилом, чтобы не понять, как вскрывают и заводят машину, если ты несколько лет каждый божий день торчал на станции метро в Вейтвете. Но говорить после этого, что мы оба опасные, что мы малолетние преступники и представляем собой угрозу для общества, потому что носим при себе велосипедные цепи, ножи, оружие или уж не знаю, что там еще, — этот номер не пройдет. Это даже в суде не прошло. Когда легавый, который убил Калле, вякнул на суде, что он думал, будто мы опасные преступники, и потому боялся преследовать нас, не сняв пистолет с предохранителя, он явно хватил через край. Даже для суда — через край. И судья, и защитник, и присяжные смутились, когда он это сказал. А кое-кто из зала вытаращился на меня — я сидел на скамьях для публики. Сложения я довольно хлипкого, размер обуви у меня сорок второй, и вряд ли кто станет утверждать, что Калле сильно отличался от меня в этом отношении. Да это и проверить легко. Спроси хоть кого из нашего бывшего класса, любого из нашей школы в Линнерюде. Кого, как не нас, Круска обычно освобождал от физкультуры и гонял по своим делам. Таких спортсменов, как мы с Калле, он предпочитал на своих уроках не видеть. Круска болел за честь класса, для него пытка была смотреть, как мы с Калле прыгаем через козла, стоим на руках или пытаемся сделать сальто. Единственное, в чем мы были сильны, так это в беге. Бегали мы отлично. Если нам с Калле во время эстафеты удавалось попасть в одну команду, ее уже ни кто не мог победить. Мы, бывало, кого угодно обставим. Потому что бегать научились, когда были еще от горшка два вершка. От кого только мы не бегали — от дворников, от соседей, от взрослых мальчишек с нашей улицы, от своих врагов, с которыми постоянно воевали, от учителей. Если мы что-то и умели, так это бегать. Только от пули, вылетевшей из «вальтера» калибра 7.65, убежать не так-то легко. Если бы тот легавый стрелял в меня, я бы тоже не убежал. Калле летел со всех ног. И не его вина, что гад, бежавший за ним, насмотрелся по телику детективов. Была ранняя весна, только-только стало тепло, весь Грорюд буквально стонал от резкой перемены погоды. В Нижнем Фурусете от Бойни шел пар, как от белого медведя в клетке, громко жаловались моторы рефрижераторов, и люди выходили оттуда с инеем в волосах и каплями холодного пота на шее. Это случилось всего год назад, прошлой весной, а сегодня, похоже, никто уже ничего и но помнит, кроме тех, конечно, кто имел отношение к этому делу. Но стоит завести о нем разговор, и оказывается, что люди помнят. Отлично помнят все, что случилось той ночью. Они не хотят забывать Калле. Только это меня и спасло. Я и сам был на волосок от гибели после той ночи. Пока до меня не дошло, что не я один помню об этом. Что другие тоже помнят, что это засело в них. И забыть это невозможно. Многие, оказывается, пострадали от полиции. Мы-то с Калле еще и раньше бывали в ее лапах. Мы знаем, как бьют там в подвалах.