— Небось считаешь меня сумасшедшей? — спрашивает она. — Я ведь не нарочно. — Хорошо, что в квартире никого нет, — смеюсь я и глажу ее длинные светлые волосы и худую, покрытую веснушками шею. — Ты похожа на горностая, Сири! — Нет, — отвечает она серьезно и смотрит мне в глаза. — Я не горностай. Я просто хочу быть самой собой! Однажды вечером в пятницу — уже в середине апреля — мы с ней договорились встретиться после работы. Я захожу в «Ирму» за покупками. Сири сидит за кассой, прямая как свечка, пальцы пляшут по клавишам, в окошечке загораются новые и новые красные цифры, касса гудит. Сири говорила мне, что больше всего боится за спину: у них у половины кассирш сводит мышцы спины, болит позвоночник и уж не знаю, что там еще, и им приходится ходить на всякие процедуры раз или два в неделю. У Сири пока все в порядке, она и сидит так прямо лишь потому, что это необходимо для тренировки спинных мышц, так она говорит по крайней мере. Я беру курево, несколько жестянок пива и встаю в очередь. Я вижу, что она меня уже заметила, но виду не подает. Подходит моя очередь, Сири смотрит на меня этаким сухим, деловым взглядом и говорит громко и звонко: — Свидетельство о рождении! — Мне девятнадцать, — глупо говорю я. — Не верю! — отвечает она. — Свидетельство о рождении! — Ладно, кончай! Она выбивает за сигареты и отодвигает пиво в сторону. — Без свидетельства о рождении — никакого пива! — говорит она. И хоть бы один мускул в лице дрогнул! Я так завожусь, что мне уже наплевать на наше свидание. Очередь нетерпеливо шумит, приходится заплатить за курево, скорчить ей рожу и убраться восвояси. Когда я встречаю ее в четверть шестого, у нее в пластиковой сумке лежит пиво. Она так и катится со смеху при виде моей кислой как лимон физиономии. — Нам дают со скидкой, это намного дешевле. Ты же знаешь, — говорит она и обнимает меня. — Зараза, — говорю я. — Важничаешь, что тебе уже восемнадцать? Я оттаиваю только после третьей жестянки пива. Мы отдыхаем на траве в Дворцовом парке. Как ни странно, никто не мешает нам пить пиво, гадов нет, и никто нас оттуда не гонит. Я молчалив и угрюм, денек у меня сегодня выдался тот еще — гонка да ругань. Мы решаем пойти в кино, но не можем договориться, на какой фильм. В конце концов мы идем, глядя на витрины и кинорекламы, и злимся друг на друга. И тут, как нарочно, в окне у «Шотландца» я вижу Май-Бритт и Бённу. Похоже, они уже здорово накурились. Я тащу Сири к ним. — Привет! — говорю. — Как жизнь? Я знакомлю их с Сири, они обмениваются рукопожатиями. Вообще я веду себя глупо, наверно, хватаю через край, не знаю. — Это мои самые лучшие друзья из нашей старой компании, — объясняю я Сири. — Самые что ни на есть лучшие, слышишь! Только теперь мы их больше не видим. Они теперь прячутся от старых друзей, честное слово! — Кончай трепаться, — говорит Бённа. Май-Бритт молчит, и мне почему-то кажется, что наше внезапное появление испугало ее. — Рейнерт мне обо всех рассказывал, — говорит Сири. — Я о тебе тоже слышала, — отвечает Май-Бритт. От ее удалского говора уже почти ничего не осталось, только изредка вдруг прорежется, а вообще-то она говорит теперь по-городскому. Мы болтаем о том, о сем. Я говорю, что слышал, будто Стемми загремел за решетку. — Его песенка спета, — говорит Бённа. — Попал в тиски. — Ты что! — возмущаюсь я. — Ведь Стемми один из наших! — Ну и что ж, что из наших? Разве я отрицаю? Просто я видел Стемми перед тем, как он загремел. И этот Стемми, Рейнерт, не имел уже ничего общего с парнем, которого мы знали. Потом он начинает рассказывать фильм, который они с Май-Бритт только что посмотрели, о каком-то типе, он был всем в тягость, и поэтому ему сделали лоботомию. Так операция называется. Бённа говорит, что лоботомировать — это все равно что выхолостить. Только выстригают что-то в мозгу. «Кто-то пролетал над гнездом кукушки» называется этот фильм. Совершенно здоровый парень, просто он надоел им в больнице, вот они взяли и сделали ему лоботомию. — Сумасшедшие, — говорит Сири. — Точно, только у нас в Норвегии этого больше не делают, — говорит Бённа. — Я знаю одну девчонку, она работает в больнице, она мне рассказывала, что так делают в Америке, а в Норвегии с этим давно покончено. Он стал совсем безвольным, тот парень в фильме. Как тряпка. — Фу, эти больницы. — Май-Бритт всю передергивает. — Этой зимой я работала в прачечной при больнице. В Акере. И бросила. Там столько крови! А я ее видеть не могу. — Подумаешь, я с утра до вечера купаюсь в крови, — говорю я. — Верно, ты ведь работаешь на Бойне, да? — Угадала, — говорю я. — Нравится тебе там? — Что значит нравится? Если мне там что и не по нутру, так это не кровь, а мастер. Вот зверь! — А я не выношу крови. Меня тошнит от одного запаха больницы. — Да, — говорит Сири. — Плохо сидеть без работы, но и мучиться на работе тоже радости мало! — А ты где работаешь? — спрашивает Бённа. — В магазине. — В магазине? В магазине-то хорошо, — говорит Май-Бритт. Она вдруг становится какой-то рассеянной, вроде и не принимает участия в нашем разговоре, вроде она с нами и в то же время где-то далеко отсюда. Когда мы с Бённой выходим в уборную, я спрашиваю, как там у них с Май-Бритт. Он прислоняется к стене, вид у него усталый, растерянный, красные влажные губы припухли, кожа бледная. — Паршиво, — говорит он. — Почему вас теперь совсем не видно? Он только мотает головой и повторяет, что все паршиво, но в подробности не вдается. Когда мы возвращаемся к столику, Сири говорит, что Май-Бритт ушла. — Как так? — удивляюсь я. — Не могла же она в самом деле уйти? Бённа пожимает плечами. Он как будто не удивлен. Сидит, смотрит в стакан с пивом и курит, торопливыми короткими затяжками. Потом поднимает на меня глаза. — Значит, не понимаешь? — спрашивает он. — Так-таки ничего не понимаешь? Я пристально смотрю на него. — Сегодня пятница, — медленно говорю я. — Вечер. Вы с Май-Бритт теперь встречаетесь, верно? И вдруг вечером в пятницу она смывается от тебя, не сказав ни слова, пока ты вышел в уборную! — Ничего мы не встречаемся, — холодно отвечает он. — Раз или два не в счет. Мы с ней не встречаемся. — Ладно, — говорю я. — Пусть так. Но все-таки! — Послушай. — Бённа встает. — Давай на этом закруглимся, а? Я удаляюсь. О’кей? До скорого! Привет, Сири, рад был познакомиться. Мы с Сири молча сидим и смотрим на оживленную вечернюю толпу, а потом идем прошвырнуться вдоль причалов и крепости Акерсхус и возвращаемся к ней в Рёдтвет. Там-то меня и прорывает. Полночи мы не спим. Я говорю, она слушает. Из меня сыплется, как из дырявого мешка, я все говорю, говорю и все больше волнуюсь. О Калле. О том, что есть после смерти, если только после нее что-то есть, о том, стал ли Калле чем-нибудь, кроме праха. О Май-Бритт. О том, как ничего у нас с ней не получилось, обо всем, что встало между нами, когда мы с ней бросили встречаться. О том, чем она теперь занимается. О своей работе. О Свеннсене, который хочет обломать нас. И о том, что мы никогда ни за что не дадим себя обломать. Обо всех людях, которых видишь в метро, на улицах, на Бойне и которые выглядят так, словно их уже давно обломали. О ней и о себе. О том, что она для меня не только девчонка, по которой я с ума схожу, но и товарищ, не только девчонка, но и друг. О дружбе. Самое лучшее слово на свете — это дружба. И снова о Май-Бритт, почему с ней мы бы так и не стали друзьями, о ее мечте стать кинозвездой, о ее вере, что все исполнится, стоит только переехать в город, и как ничего не исполнилось, как она злилась на мать, которая все время экономила и тряслась над каждой кроной, и как она мечтала разбогатеть. В полночь Сири поднимается и ставит чайник. Мы сидим на ее кровати и пьем чай. Сири такая надежная, такая открытая, она слушает все, что ей говоришь, не торопит, не перебивает, не давит на тебя. Сидит и жует жвачку, розовую пузырчатую жвачку, и всякий раз, как Сири выдувает из нее шарик, он лопается с легким треском. Сири почти не говорит, лишь изредка задаст какой-нибудь вопрос или переспросит, если чего не поняла. Раньше, когда мы с ней только подружились, она меня, можно сказать, заговаривала. А сегодня я обрушил на нее столько слов, что в этом потоке и утонуть недолго. Но Сири не тонет, похоже, ей все это даже интересно. Когда она задумывается, у нее на лбу появляется крохотная морщинка. Эта морщинка не дает мне покоя. Мне хочется стереть ее кончиками пальцев. Но я этого не делаю. Я все говорю и говорю. Порой у меня начинается нервный озноб, тогда она обнимает меня, и я закрываю глаза. Но все равно говорю, даже с закрытыми глазами. — Ну и выдержка у тебя! — удивляюсь я в конце концов. — Столько слушать. — А у меня завтра выходной, — улыбается она. — Черт его знает, почему так получается? — говорю я. — Почему человек всегда так боится высказаться? Почему боится говорить о главном? Измученные, мы засыпаем только под утро. Но не потому, что я выговорился, а потому, что мы оба выдохлись. Так прошел тот вечер, когда я не посмел сказать самого главного. Не посмел сказать, что так и не знаю, была ли это Май-Бритт — та девушка, которую я видел, когда мы с Сири шли вдоль изъеденных каменных стен крепости Акерсхус. Может, все-таки не Май-Бритт. Не посмел сказать, что не знаю, ее ли я видел или только испугался, что это она. Как на медной пластинке, это выгравировано в моей памяти. Норвежский банк, темный, пустой, огромный — квадратное здание с печатным двором, словно замкнутое вокруг самого себя, обрамленное автомобильными фарами, несущимися по кругу. У тротуара дверца одного автомобиля открывается. Худеньная темная фигурка в высоких сапожках, джинсах в обтяжку и нейлоновой курточке проскальзывает в эту приоткрытую дверцу, машина рывком разворачивается и уезжает. Но я не могу в это поверить. Забудь, говорю я себе, засыпая. Ты ошибся. Сколько девчонок носят сегодня высокие сапожки, джинсы и куртки. Это была не она. 14 And I try And I try And I try And I try