…И вот посреди этого счастья у мамы нашли опухоль и ампутировали правую грудь. Теть-Таня переехала к нам «выхаживать бедную сестренку», возможно, подсознательно пытаясь возместить щедрыми своими грудями некую семейную потерю. Выхаживая маму после первой операции, они с отцом менялись: один ночевал в комнате больной, другой в это время отдыхал в столовой, где вообще-то и я спала до маминой болезни. Но меня переселили в кухню на раскладушку, чтоб не крутилась под ногами. В конце концов, однажды ночью, шлепая босиком в туалет, я наткнулась на этих двоих. Они бурно отдыхали на довольно узком диване: в темноте колыхались голубовато-белые паруса теть-Таниных грудей, под которыми бился и захлебывался однорукий матрос, идущий ко дну… Впрочем, на фига тебе все эти мои семейные шутки-нанайки! Я не об этом. Я о парашютах, под которыми прошла моя юность… * * * …Впервые с парашютом я сиганула на нашем старом аэродроме «Чайка», что при школе ДОСААФ. Это на подъезде к Житомирской трассе. Добирались туда маршрутками, потом еще шли через лес. Там два аэродрома было, две стартовые площадки – «Бузовая» и «Чайка». Прыгали с таких старых самолетов, что мне и посейчас страшно. Давно это было, но в память врезалось чеканно. В то время, в конце семидесятых, ознакомительный прыжок совершали с парашютом Д-1–5у, уложенным в варианте «стягивание чехла с основного купола вытяжным фалом». Сравнительно простой надежный парашют, раскрывается довольно быстро и мягко. На этих куполах прыгают до сих пор даже в армии и в различном спецназе. А я уже не могла дождаться Великого дня. Подготовка и тренировки на земле занимали в те годы львиную долю времени: нужно было учиться укладывать в тяжелый тюк бесконечные тряпки, сто раз подниматься на вышку… Короче, первый настоящий прыжок маячил в мечтах этаким глотком свободы и от «бывалых» инструкторов, и от всей ангарной нудятины. И вот он настал, этот день. Не первой свежести громила-инструктор по кличке Малый, порыгивая вчерашними излишествами, давал нам строгие указания: как отделяться из самолета, как выдернуть «рыжую» – вытяжной такой шнурок ярко-оранжевого цвета, – когда основной купол штатно открылся; как оценить направление движения, как приземляться, наконец… В деталях инструктаж его не помню, мы и так знали всё наизусть, а изъяснялся он с армейской прямотой, с наигранной такой беспечностью и, как ему казалось, с юмором: явно глумился над компанией перворазников-салаг. Но мне тогда все было по барабану, у меня дыхание перехватывало от предвкушения – сейчас прыгну! Вот наконец-то сейчас я и прыгну! И выпрыгнуть, едва мы забрались в этот старый трясучий саркофаг, захотелось немедленно. Трудно представить пофигизм человека, который каждый день поднимал эту рухлядь в небо. Спустя несколько лет я случайно услышала от кого-то бывалого, что драндулеты, поднимающие в воздух парашютистов, сначала налетывают свой срок пассажирскими перевозчиками, потом как грузовой транспорт, и лишь затем их сдают в утиль «этим чиканутым». Тогда, за минуты до первого прыжка, я не знала всех подробностей, но – тяжелый мешок за спиной и на груди, где запаска; дурацкий давящий шлем на голове – и неожиданный стыдный животный страх: организм сопротивляется переходу в противоестественное состояние… И все же, помню, считала минуты до выброски, лишь бы поскорее покинуть эту летающую гробину. И никакой тебе намечтанной киношной тишины пустого голубого неба: гул моторов и скрежет металла, вонь керосина и изнурительная тряска на жестких алюминиевых скамьях вдоль стен… Наконец, пилот крикнул «На выход!» и зажглась красная лампочка над дверным проемом. Один за другим, под вопль выпускающего «Пошел!!!» и под крепкий хлопок по ранцу ребята вылетали навстречу ревущей бездне и проваливались вниз. Мой желудок делал кульбиты вместе с ними, от ужаса подташнивало… Отделение – свое – отлично помню: «Пошел!!!» – и тычок в спину, и ошеломительный рывок в неизвестность, и потеря чувства реальности происходящего. Земля так далеко, что масштаб теряется: высоты никакой нет, просто прыгаешь в голубую пустоту. А через мгновение рвануло меня вкось, и подо мной раскинулись карты: далекие, холодные и твердые на вид участки коричневой земли и зеленых лесов. Тебя наклоняет вперед, и вот уже нет никакого страха, он остался в самолете. Вдруг – хлопок! – меня вздернуло, ремни резко сдавили под грудью, я охнула – это принудительно открылся парашют, – вдохнула наконец и, закинув голову, принялась панически разглядывать раскинувшееся надо мной грязно-белое небо: господи, да правильно ли я делаю?! – стараясь определить, все ли соответствует описанию инструктора. Дернула «рыжую», отключая страхующий прибор, – и наконец-то услышала тишину, ту самую, пронизанную тонким ветром-свистком. Огляделась, увидела внизу ледяной прут реки, сверкающий под солнцем, буро-зеленые заплатки полей, пронзительную желтизну подсолнухов, и над всей этой немыслимой красотой – свои жалкие висящие ножки… Мне почудилось, что весь мир сходится к стропам парашюта и к моим рукам… Это был такой сладкий страх, смешанный с возбуждением, от которого дух захватывает и улыбка до ушей, от которого все сжимается внутри и вырывается через частое тяжелое дыхание. Наверное, я тогда еще и кричала что-то, уже не помню. Надо было что-то еще определять и оценивать – лечу ли я против ветра или по ветру, – но я была ни к чему не пригодна, просто отдалась этому куполу, ветру, миру, сходящемуся к моим рукам, – и ждала земли. Грохнулась в поле, как мешок с удобрением, слегка прибило меня, конечно, но ничего, поднялась – сначала на карачки, потом и на ноги. С трудом, через силу подобрала разбросанные тряпки моего купола… Собирал нас по полю полуразвалившийся грузовичок, похожий на тот самолет, из которого несколько минут назад я выпрыгнула. Вот, пожалуй, и все. «И это – все?» – думала я по дороге домой и ощущала только дрожащее опустелое нутро. Все оказалось и гораздо прозаичнее, и страннее, и пронзительней моих ожиданий неба… * * * …Ты потерпишь еще мое небо? Мое небо, в котором я спасалась от многого в жизни… Понимаю, что тебе важны совсем другие детали по совсем другой теме, но успокаиваю себя, что ты вольна пропустить мои излияния и попросту вымести их из почты. Да, так я начала прыгать. Так уж вышло: с родными в то время я была далека и не знала, какие еще ходынки себе придумать, чтобы не появляться дома. Что-то случилось со мной после маминой смерти; не пожелала принять замену, пусть и любимую тетку, не могла простить, дурында стоеросовая, жизни не могла простить, обычной человеческой жизни, которая споткнулась о мою больную маму и после похорон побежала дальше. Вместо мамы осталась пустота, и казалось, даже папина единственная рука бессознательно шарит в воздухе, пытаясь нащупать привычные и милые душе и телу очертания родной фигуры… Так что в студенческие каникулы и в те выходные, что выдавались летом между прыжковыми днями, я и еще несколько таких же начинающих щенков оставались на аэродроме под присмотром руководства. Вот тогда-то между делом я и научилась водить наш полувоенный грузовичок, который в будние летные дни возил нам парашюты, – все ж какая-никакая польза. На пятнадцатом прыжке сама себе казалась бывалым парашютистом. А на двадцатом могла распрощаться с жизнью… Прыжок этот буду помнить до последнего своего часа. Понимаешь, схватила парашют, который уложил кто-то из молодых наших спортсменов. Делать это категорически запрещалось, полагалось укладывать свой парашют лично, но мы все этим грешили: хотелось за день сделать побольше прыжков, а утро яркое, солнце наяривает, радость жизни, как мотор в брюхе, – аж подскакиваешь. Да еще я в первый взлет попала, во как повезло! Уверенно и бодро прошла стартовый осмотр, забралась со всеми в самолет, спокойно подошла к дверному проему и по команде выпускающего «Пошел!!!» ринулась вниз… Дальше все было очень быстро и очень медленно, как в кино или во сне. Отделение, вытяжное кольцо, уже привычный вздергивающий рывок при выбрасывании купола из ранца и – стоп машина: дальше купол почему-то не выходит, не наполняется воздухом, а всей этой своей длинной косой-колбасой с переплетенными стропами начинает вальсировать вместе со мной в хаотическом воздушном кружении. Опыта у меня – кот наплакал, чувства опасности – еще того меньше, а тут время летит вместе со мной, скорость растет, беспорядочное кружение, как в центрифуге, закручивает бедную голову, в которой беспомощно бьется одна-единственная мысль про особые случаи из «Инструктажа»: важно совершить отцепку до того, как на высоте 300 метров на запасном парашюте автоматически сработает страхующий прибор… И, неумолимо приближаясь к этой отметке высоты под действием тяжести тела, я медлю, медлю… медлю… К тому моменту, когда решила отцепляться, мне уже было трудно дотянуться до подушки отцепки. Центробежная сила сделала руки пудовыми, и только ужас, только острый животный страх заставил меня дотянуться до груди и уже на критической высоте дернуть кольцо запаски. И – открылся, тряханув меня, запасной купол! Шелковые стропы обожгли ладони, кожа содрана, ногти обломаны, руки в крови, но я уже в безопасности и – живая, живая! – плавно двигаюсь вниз к земле… По идее, меня должны были выгнать из парашютного звена. Выгоняли и за менее серьезные провинности. Так навсегда исчезали из поля зрения те, кто самовольничал, выпендривался, не вписывался в коллектив… короче, нарушал аэродромный режим. Меня точно должны были отчислить. «Разбор полетов» проходил глубоким вечером за закрытыми дверьми, так что мне оставалось одно: забраться на свой панцирный ярус в нашем девчоночьем шиферном домике и попытаться уснуть. К слову сказать, выключилась я мгновенно, хотя перевязанные руки болели, а душу выедала грызучая тоска – но отключилась мгновенно, и снилось мне все то же безжалостное и благословенное небо, и звенящая тишина, и ветер, забивающий рот… …А потом над ухом гаркнули: «Подъем!» – и весь наш домик вмиг ожил, радостно засуетился, девчонки выпорхнули на улицу: умываться, чистить зубы, проверять парашюты… Все поглядывали на меня сочувственно, но помалкивали, в душу не лезли. А я понимала: жизнь кончилась, не успев начаться. Вот уеду сейчас на попутке в Киев, и никогда-никогда не увижу больше этих людей, и не почувствую больше сладкого страха высоты и тех считаных, но незабываемых минут блаженного обладания миром, сходящимся к твоим ногам… Повернулась к стене, вжалась лицом в подушку… Вдруг зычный сорванный голос: – Резвина! Тебе особое приглашение требуется? Это был голос инструктора Сан-Петровича. Он стоял в дверях и строго так на меня смотрел. Даже чуток презрительно. – Может, тебе сюда самолет подогнать? О-о-о!!! Еще никогда я так быстро не взлетала со своего панцирного насеста, никогда так шустро не обливалась, обжигаясь ледяной водой, никогда не мчалась так, задыхаясь, к летному полю, на ходу срывая бинты с ладоней; никогда еще не проверяла так тщательно – сама и только сама! – лично мною уложенный парашют… Потом кое-кто шепотком «конфиденциально» мне поведал, что это он, Сан-Петрович, на совете за меня заступился, а я еще толком и не знала его. Он для меня был просто одним из инструкторов, я тогда и лица его не очень различала. У него, знаешь, внешность была скромная, и рост не то чтоб очень представительный. А я-то деваха рослая, и вообще, заметная была, блондинка натуральная – в маму. А летом еще выгоришь под солнцем, и на голове – пшеничный сноп кудрей, так что вокруг физиономии – золотое сияние. Ну, и этот ореол парашютно-воздушный – он всегда парней привлекал. Поклонников вокруг меня всегда – ты что! – выбирай не хочу… Я, конечно, была ему страшно благодарна! Подошла после прыжков, бубню что-то типа: «Спасибо вам, Сан-Петрович… если б не вы, Сан-Петрович…» А он, передразнивая: – Сан-Петрович, Сан-Петрович!.. Да просто Санёк. Я, может, всего-то лет на пять тебя старше! И вдруг улыбнулся – да так ярко, так чудесно! Бывает, знаешь, на мрачноватом от природы лице вспыхнет такая вот внезапная улыбка, как раскрывшийся в небе парашют, и ты уже не в силах отойти на шаг от этого человека, и тебе уже по фигу – какой там у него рост или, скажем, ай кью. Я в ту минуту просто оторопела. – Вот это да, – говорю. – Куда ж ты такую улыбку до сих пор прятал! Это ж обалденный козырь! Он покраснел, как тринадцатилетний пацан, буркнул: – Какой еще козырь… – Да вот, улыбочку предъявил и срубил за раз всех на свете баб! Ну, тут вижу: мой суровый инструктор аж с лица спал. Глянул мне прямо в глаза, скулы обветренные покраснели, желваки пляшут: – Каких, к примеру, баб? – К примеру, меня, – говорю. Ну, вот. И больше из того дня я мало что помню – один только безумный бег, как будто мы могли не успеть друг к другу. Он был очень прямой человек, мой Санёк, понимаешь? Беззащитно прямой. Никогда ничего не просчитывал, не берегся, в отношениях с людьми – никакой стратегии, только прямая речь и обнаженное сердце. Там же, не сходя с места, сказал: «Подыхаю, люблю тебя, люблю – давно!» Вот и все. Помню только, как не заводился его старый «москвичок» и как стояли мы на шоссе, сцепившись руками, так и голосовали, вскидывая обе руки с переплетенными пальцами. И наконец – не помню кто – нас подбросил до города, и мы еще куда-то ехали-ехали на Бессарабку, отпирали ключом дверь коммуналки, где отсутствовал, дай ему бог здоровья, приятель, с которым Санёк снимал комнату напополам… А вот что отлично помню – так это руки его, моего любимого; его благодарные горячие руки, в которых я взлетала и опускалась, и парила… парила… парила – уже навсегда…