— А тем, что налакался, молокосос, — решительно повел дело на скандал Ипполит, которого старик назвал «графом». — Позвольте, Amelie, я его проветриться отправлю. — Когда мне понадобится ваше заступничество, Ипполит Александрович, я вас непременно об этом извещу, — не без яда ответила на это Клеопатра, и конфронтация была подавлена в самом зародыше. — А лучше вот что, господа. Коли интересного разговора от вас не дождешься, давайте в фанты играть. В прошлый раз забавно получилось — как Фрол Лукич, проигравшись, цветочек на пяльцах вышивал, да все пальцы себе иголкой истыкал! Все радостно засмеялись кроме стриженного кружком бородатого господина, на котором фрак сидел довольно косо. — И то, матушка Амалия Казимировна, потешились над купчиной. Так мне, дураку, и надо, — смиренно проговорил он, напирая на «о». — Да только при честной торговле долг платежом красен. Намедни мы перед вами рисковали, а нынче неплохо бы и вам рискнуть. — А ведь прав коммерции советник! — воскликнул адвокат. — Голова! Пускай и Амалия Казимировна смелость явит. Господа, предлагаю! Тот из нас, кто вытащит фант, потребует от нашей лучезарной… ну… чего-нибудь особенного. — Правильно! Браво! — раздалось со всех сторон. — Никак бунт? Пугачевщина? — засмеялась ослепительная хозяйка. — Чего ж вы от меня хотите? — Я знаю! — встрял Ахтырцев. — Откровенного ответа на любой вопрос. Чтоб не вилять, в кошки-мышки не играть. И непременно с глазу на глаз. — Зачем с глазу на глаз? — запротестовал капитан. — Всем будет любопытно послушать. — Когда «всем», то откровенно не получится, — сверкнула глазами Бежецкая. — Ладно, поиграем в откровенность, будь по-вашему. Да только не побоится счастливец правду от меня услышать? Невкусной может получиться правда-то. Граф насмешливо вставил, картавя на истинно парижский манер: — J'en ai le frisson que d'y penser.[7] Ну ее, правду, господа. Кому она нужна? Может, лучше сыграем в американскую рулетку? Как, не соблазняет? — Ипполит, я, кажется, предупредила! — метнула в него молнию богиня. — Повторять не буду! Про то ни слова! Ипполит немедленно умолк и даже руки вскинул — мол, нем как рыба. А проворный капитан тем временем уж собирал в фуражку фанты. Эраст Петрович положил батистовый отцовский платок с монограммой П.Ф. Тянуть поручили гладкому Антону Ивановичу. Первым делом он достал из фуражки сигару, которую сам туда положил, и вкрадчиво спросил: — Что сему фанту? — От баранки дыру, — ответила отвернувшаяся к стене Клеопатра, и все кроме гладкого злорадно расхохотались. — А сему? — безразлично извлек Антон Иванович капитанов серебристый карандаш. — Прошлогоднего снегу. Далее последовали часы-медальон («от рыбы уши»), игральная карта («mes condoleances»[8]), фосфорные спички («правый глаз Кутузова»), янтарный мундштук («пустые хлопоты»), сторублевая ассигнация («три раза ничего»), черепаховый гребешок («четыре раза ничего»), виноградина («шевелюру Ореста Кирилловича» — продолжительный смех в адрес абсолютно лысого господина с Владимиром в петлице), гвоздика («этому — никогда и ни за что»). В фуражке остались всего два фанта — платок Эраста Петровича и золотой перстень Ахтырцева. Когда в пальцах объявляющего искристо сверкнул перстень, студент весь подался вперед, и Фандорин увидел, как на прыщавом лбу выступили капельки пота. — Этому, что ли отдать? — протянула Амелия Казимировна, которой, видно прискучило развлекать публику. Ахтырцев приподнялся и, не веря своему счастью, сдернул с носа пенсне. — Да нет, пожалуй, не ему, а последнему, — закончила мучительница. Все обернулись к Эрасту Петровичу, впервые приглядываясь к нему всерьез. Он же последние несколько минут, по мере увеличения шансов, все лихорадочнее обдумывал, как быть в случае удачи. Что ж, сомнения разрешились. Стало быть, судьба. Тут, сорвавшись с места, к нему подбежал Ахтырцев, горячо зашептал: — Уступите, умоляю. Вам что… вы здесь впервые, а у меня судьба… Продайте, в конце концов. Сколько? Хотите пятьсот, тысячу, а? Больше? С удивительной для самого себя спокойной решительностью Эраст Петрович отстранил шепчущего, поднялся, подошел к хозяйке и с поклоном спросил: — Куда прикажете? Она смотрела на Фандорина с веселым любопытством. От этого взгляда в упор закружилась голова. — Да вот хоть туда, в угол. А то боюсь я с вами, таким храбрым, уединяться-то. Не обращая внимания на насмешливый хохот остальных, Эраст Петрович последовал за ней в дальний угол залы и опустился на диван с резной спинкой. Амалия Казимировна вложила пахитоску в серебряный мундштучок, прикурила от свечи и сладко затянулась. — Ну, и сколько вам за меня Николай Степаныч предлагал? Я же знаю, что он вам нашептывал. — Тысячу рублей, — честно ответил Фандорин. — Предлагал и больше. Агатовые глаза Клеопатры недобро блеснули: — Ого, как ему не терпится. Вы что же, миллионщик? — Нет, я небогат, — скромно произнес Эраст Петрович. — Но торговать удачей почитаю низким. Гостям надоело прислушиваться к их беседе — все равно ничего не было слышно, — и они, разделившись на группки, завели какие-то свои разговоры, хоть каждый нет-нет да и посматривал в дальний угол. А Клеопатра с откровенной насмешкой изучала своего временного повелителя. — О чем желаете спросить? Эраст Петрович колебался. — Ответ будет честным? — Честность — для честных, а в наших играх чести немного, — с едва уловимой горечью усмехнулась Бежецкая. — Но откровенность обещаю. Только не разочаруйте, глупостей не спрашивайте. Я вас за любопытный экземпляр держу. И Фандорин очертя голову устремился в атаку: — Что вам известно о смерти Петра Александровича Кокорина? Хозяйка не испугалась, не вздрогнула, но Эрасту Петровичу показалось, будто глаза ее на миг чуть сузились. — А вам зачем? — Это я после объясню. Сначала ответьте. — Что ж, скажу. Кокорина убила одна очень жестокая дама. — Бежецкая на миг опустила густые черные ресницы и обожгла из-под них быстрым, как удар шпаги, взглядом. — А зовут эту даму «любовь». — Любовь к вам? Ведь он бывал здесь? — Бывал. А кроме меня тут, по-моему, влюбиться не в кого. Разве в Ореста Кирилловича. — Она засмеялась. — И вам Кокорина совсем не жаль? — подивился такой черствости Фандорин. Царица египетская равнодушно пожала плечами: — Всяк сам хозяин своей судьбы. Но не хватит ли вопросов? — Нет! — заторопился Эраст Петрович. — А какое касательство имел Ахтырцев? И что означает завещание на леди Эстер? Гул голосов стал громче, и Фандорин досадливо обернулся. — Не нравится мой тон? — громогласно вопрошал Ипполит, напирая на нетрезвого Ахтырцева. — А вот это тебе, стручок, понравится? — И он толкнул студента ладонью в лоб, вроде бы несильно, но плюгавый Ахтырцев отлетел к креслу, плюхнулся в него и остался сидеть, растерянно хлопая глазами. — Позвольте, граф, так нельзя! — ринулся вперед Эраст Петрович. — Если вы сильнее, это еще не дает вам права… Однако его сбивчивые речи, на которые граф едва оглянулся, были заглушены звенящим голосом хозяйки: — Ипполит, поди вон! И чтоб ноги твоей здесь не было, пока не протрезвишься! Граф, чертыхнувшись, загрохотал к выходу. Прочие гости с любопытством разглядывали обмякшего Ахтырцева, который был совсем жалок и не делал ни малейших попыток подняться. — Вы здесь один на человека похожи, — шепнула Амалия Казимировна Фандорину, направляясь в коридор. — Уведите его. Да не бросайте. Почти сразу же появился верзила Джон, сменивший ливрею на черный сюртук и накрахмаленную манишку, помог довести студента до дверей и нахлобучил ему на голову цилиндр. Бежецкая попрощаться не вышла, и, посмотрев в угрюмую физиономию дворецкого, Эраст Петрович понял, что надо уходить. Глава пятая, в которой героя подстерегают серьезные неприятности На улице, вдохнув свежего воздуха, Ахтырцев несколько ожил — на ногах стоял крепко, не качался, и Эраст Петрович счел возможным более его под локоть не поддерживать. — Пройдемся до Сретенки, — сказал он. — Там я посажу вас на извозчика. Далеко ли вам до дому? — До дому? — В неровном свете керосинового фонаря бледное лицо студента казалось маской. — Нет, домой ни за что! Поедемте куда-нибудь, а? Поговорить хочется. Вы же видели… что они со мной делают. Как вас зовут? Помню, Фандорин, смешная фамилия. А я Ахтырцев. Николай Ахтырцев. Эраст Петрович слегка поклонился, решая сложную моральную проблему: порядочно ли будет воспользоваться ослабленным состоянием Ахтырцева, чтобы выведать у него необходимые сведения, благо «зутулый», кажется, и сам не прочь пооткровенничать.