Губ твоих веленьем Я встаю живой. В дымке вечерняя заря, И я опять у фонаря — Как встарь, Лили Марлен. С тобой, Лили Марлен'. А память продолжала выкидывать фортели — я «вспомнил» даже издевательский вариант англичан на тему «Лили Марлен», написанный так же по-немецки для психологической обработки фрицев в сорок третьем. В переводе он звучал примерно так: 'Может быть, ты погибнешь в России, Может быть — в Африке, Где-нибудь ты точно погибнешь — Этого хочет твой фюрер. А если мы все же снова увидимся, Лучше бы нашему фонарю стоять В другой Германии! Твоя Лили Марлен'… Как же много воспоминаний (а вот своих или чужих — это уже другой вопрос) принесла мне всего лишь одна песня, исполненная на немецком языке бездомным пацаном-попрошайкой. И сколько всего мне еще предстоит выудить из темных и бездонных подвалов моей памяти? — Дядь, а дядь? — Тряхнул меня за рукав Малек. — Тебя чего, тоже на слезу пробило? По-фашистски шпрехать могешь? — Я-я, натюрлих! — Вылетело из меня на автомате. А немецким-то я все-таки тоже владею! Хотя, если логически подумать, разведка и диверсионная деятельность в тылу врага, как бы обязывают к знанию языка. Это уже, наверное, чисто мой «багаж знаний», а не тот, другой… Который больше на шизу похож. — Вижу, тоже шпрехаешь, — довольно улыбнулся пацан. — На фронте наблатыкался? — Ну, а где же еще, по-твоему? — Потрепал я его по плешивой шапке-ушанке. — А ты, оказывается, настоящий талант, Малек! Вона, как с песней завернул! Теперь понимаю, чем ты из фрицев слезу выдавливал… — И не только слезу, дядя! — с гордостью ответил Малек. — Еду, шоколадки, а порой даже и рейхсмарки в шапку совали, морды немецкие! Одним словом, при фрицах с голодухи ноги не протянул, и теперь не помру! — вполне оптимистически заявил шкет. — А может, ну его — такую жизнь? — спросил я пацана. — Давай, я тебя в детский дом отведу. Там и кормят, и одевают. Да и учиться тебе надо, пацан, если плохо кончить не хочешь… — Да ты сдурел, дядя! — фыркнул Малек. — Какой, нахрен, детдом? Я — птица вольная! Сегодня здесь, а завтра там! — Ну, как знаешь… Но, если вдруг желание появится, найди меня — помогу. — Заметано, дядь, — произнес мальчишка. — А сейчас не поможешь чем? Хоть жратвой, хоть денюжкой. А? — Увы, Малек, сам на мели, — не стал я скрывать. — Никакой даже самой завалящей копеечки в кармане нет. — У-у-у! — недовольно наморщил нос беспризорник. — А еще меня уму-разуму учишь. Таки где Карась-то, дядя? — Вновь вспомнил пацан с чего начинался наш разговор. — За Карася своего можешь забыть — не увидишь его больше, — сообщил я мальцу. — Завязать он решил, и вообще из города уехал. Далеко… на севера… И кореша своего с собой прихватил. Абрека. — Мусора, что ль, их повязали? — По-своему понял мои слова беспризорник. — Ну, типа того, — уклончиво ответил я. — Не-е-е, — протянул он, — че-то ты свистишь, дядя! Ни воронка, ни легашей не было! — Но их ты больше точно не увидишь. Гарантию даю, — заверил я беспризорника. — Убыли они… На вечное поселение… — Так это… — Вновь почесал нечесаные вихры под шапкой Малек. — Что ли долю в общак седни можно не заносить? Раз собирать некому? — Можно, — подтвердил я. — Гуляй, рванина! — Ребя, живем! — обернувшись к кучке таких же малолетник беспризорников, настороженно выглядывающих из-за большой афиши кинотеатра, крикнул Малек. — Карася и Абрека повязали! Ну, всё, дядь, наше вам с кисточкой! — А ты, Малек, насчет детдома подумай… — произнес я напоследок. — А то профукаешь свою жизнь, как Карась с Абреком! — Ой, дядь, не учи ученого! — выдал Малек, срываясь с места. Я с грустью посмотрел ему вслед. Ведь сколько еще таких вот пацанов бродят неприкаянным по просторам нашей необъятной Родины, попрошайничая, воруя, хулиганя, пополняя ряды банд и, в конце концов, попадая за решетку? А то и просто отдавая Богу душу за ни за медный грошик? Но как с этим справиться, я, откровенно сказать, и не представлял вовсе. Я ж не Макаренко[2] какой… Интересно, а кто этот Макаренко, чья фамилия, словно чертик из коробочки выскочила из моей утраченной памяти? А вот этого я, как ни пыжился, вспомнить не смог. Махнув рукой на неудавшуюся попытку воспоминаний, я продолжил неспешную дорогу к дому, продолжая одним глазом следить за кучкой беспризорной пацанвы, с которой смешался и знакомый мне Малек. Пацаны о чем-то увлеченно спорили, стоя рядом с кассой кинотеатра, в котором, судя по вывеске, прокатывали картину «Иван Никулин — русский матрос». Наконец, беспризорники о чем-то явно сговорившись, окружили окошко кассира, протягивая выцыганенную о прохожих мелочь. Понятно, в киношку намылились, догадался я. И это притом, что особо сытым никто из ребят не выглядел. Вот она, волшебная сила искусства! Не хлебом единым, как говорится… Остаток пути прошел без каких-либо происшествий. Я дошлепал до стандартного серого двухэтажного дома, которые позже назовут «сталинками», что в отличие от «хрущевок»… Стоп! Опять началось? Откуда в очередной раз вылезло это «позже»? Может быть, действительно наведаться к Мозголому, адрес которого мне всучил Медик Рыжов? Похоже, что придется. Может быть, он сумеет навести у меня в черепушке относительный порядок. Иначе, этот раздрай в голове окончательно сведет меня с ума. А там и до смирительной рубашки и «желтого дома» рукой подать. А я не хочу! Я могу еще много пользы принести своей стране и советскому обществу! Причем я в этом абсолютно уверен. Вот, не знаю, почему, но это именно так… Зайдя в подъезд, я прошел по темному коридору, освещенному одной тусклой лампочкой до своей комнаты в коммуналке, где мы проживали вместе с сестрой. Вынув из кармана ключ, переданный мне капитаном Заварзиным (сестренка не забыла оставить, убегая на работу), я содрал бумажную «пломбу», опечатывающую место преступления, и прошел внутрь. Да уж, разгром внутри был знатный: засохшая кровь, грязища на полу, нанесенная со двора товарищами из органов, понятыми и прочими зеваками, норовящими сунуть нос в каждую щель. Центральное отопление в доме отсутствовало. Да еще кто-то, уходя, позабыл закрыть форточку, и в комнате было довольно зябко. Но это, наоборот, было хорошо — иначе кровь, как моя, так и ликвидированных мною бандитов могла бы протухнуть. А вывести этот запах смерти и разложения, можете мне поверить, не так уж и просто. Уж я-то знаком с ним не понаслышке — на фронте с первого дня войны… Ага, вот и еще кусочек «пазла» сложился. Память, пусть медленно, но восстанавливается! Первым делом я растопил небольшую буржуйку, стоявшую у единственного окна, с трубой, высунутой за окошко. Рядом с печкой обнаружилась небольшая поленница, спички и старая мятая газета для растопки. Тут же лежал и маленький «туристический» топорик, которым я принялся щепить одно из полешков. Топорик оказался тупым, как пробка, поэтому пришлось немного помучиться, поскольку точильный камень мне обнаружить не удалось. Растопив, наконец, буржуйку, я набрал воды в обнаруженный под моей кроватью оцинкованный таз и поставил его на печку — пусть греется. Отмывать кровь и грязь теплой водой куда приятнее, чем ледяной и сводящей пальцы от холода. Пока вода грелась, я соскреб с половиц наплывы загустевшей крови тупым лезвием топора. А после принялся собирать в кучу задубевшие от той же крови постельные принадлежности. Связав белье в один большой узел, я поставил тюк в угол — замочить, а после стирать постельное было попросту не в чем. Тазик имелся всего лишь один. Где-то к полудню я успел дочиста оттереть наше маленькое жилище и присел «перекурить». Не знаю, курил ли я ранее, но мне, отчего-то, неимоверно захотелось попускать терпкий дым в потолок. К тому же, натруженная, пусть и не тяжелой, но, все таки, какой-никакой, а нагрузкой, вновь начала сбоить левая половина тела — нога с рукой. Да и вообще — ныли все мышцы. Видимо, сказывалось длительное время, проведенное в полной неподвижности — мышцы атрофировались. Неожиданно незапертая дверь в комнату распахнулась, и на пороге появилась румяная от легкого морозца Аленка с тряпичной сумкой в руках. — Привет, братишка! — задорно крикнула она мне. — А я к Трофиму Павловичу забежала, а он говорит, ты домой ушел. Я внимательно взглянул на вновь обретенную сестричку, которую так и не вспомнил, но принял её заявления о нашем родстве, как данность. Зря я, оказывается, за нее переживал. Она оказалась крепким орешком, и уже вполне оправилась от выпавших на её долю суровых испытаний. По крайней мере, виду не показала, что ей неприятно находиться в нашей комнате. — Привет, сестренка! Рад тебя видеть! — в тон ей ответил я, радостно улыбнувшись. И не соврал ведь нисколько — мне действительно было приятно её видеть. — Ты чего не на работе? — Отпустили меня сегодня пораньше, — сообщила девушка. — После того, как узнали о том, что произошло. Знаешь, как все обрадовались, что ты в себя пришел? Ты даже не представляешь… — продолжала тараторить она, скинув старенькое пальтишко. — Ой, чего это я все тарахчу? — опомнилась сестренка. — Я же тебе покушать принесла! Ты ведь голодный совсем, а дома — шаром кати! Да и денег у тебя нет, и талонов на продукты тоже, — вновь зачастила она, поставив сумку на стол. — Мне девчоки из заводской столовки собрали немного… — Она поставила передо мной маленькую железную кастрюльку, накрытую полотенцем. — Ты кушай, покуда не остыло! — А ты? — спросил я, чувствуя, как от запаха еды в животе предательски заурчало. — А я уже пообедала, — сообщила она мне. — А вот чаю вместе попьем! Мне в столовой поварихи даже булочку сдобную выдали! — похвасталась она, поднимая крышку с кастрюльки и протягивая мне оловянную ложку. — Ешь, Момошка! Ешь, родной! — Спасибки! — только что и сумел произнести я, набрасываясь на еду. Гостинцем из заводской столовки оказалась разваристая перловая каша, сдобренная растительным маслом. Но и эта неказистая еда зашла «на ура» — я едва слюной не подавился, так мне хотелось есть. Выздоравливающий организм требовал пополнения «строительного материала», чтобы хоть немного восполнить массу, потерянную за месяцы болезни. Не прошло и пяти минут, как я уже шкрябал ложкой по донышку кастрюльки, старясь не оставлять ни одной крупинки. Была бы возможность, я бы и саму кастрюльку бы вылизал, да вот только так изловчиться у меня не вышло. — Уф! — произнес я, сыто отдуваясь. — Вот теперь можно и почаевничать… [1] «Лили́ Марле́н» (нем. Lili Marleen) — песня Норберта Шульце на слова Ганса Ляйпа. Написана в 1938-ом году. Пользовалась популярностью во время Второй мировой войны как у солдат вермахта, так и у солдат антигитлеровской коалиции. https://www.youtube.com/watch?v=eZzs-aXIEYQ&t=181s [2]Антон Семёнович Макаренко — советский педагог и писатель. Выдающиеся достижения в области воспитания и перевоспитания молодёжи (как из числа бывших беспризорников, так и из семей), подготовки к её дальнейшей успешной социализации, выдвинули А. С. Макаренко в число известных деятелей русской и мировой культуры и педагогики. Глава 9 Чай, заваренный Аленкой, оказался неимоверно вкусным и душистым, не хуже, чем у товарища капитана. Ну, либо совсем я забыл вкус чая, и мне теперь, что ни дай — все зайдет «на ура».