Данте и его родители пришли к нам в гости накануне своего отъезда в Чикаго. Наши мамы вместе приготовили ужин. Меня не удивляло, что они сдружились, – они были в чем-то похожи. Зато удивило, что подружились наши отцы. Они сидели в гостиной, пили пиво и говорили о политике. И, похоже, более-менее сходились во мнении. Мы с Данте сидели на крыльце. Почему-то нам обоим нравилось проводить там время. Мы ни о чем толком не говорили – наверное, не знали, что сказать. Я баловался с костылями. И тут мне в голову пришла мысль. – Твой блокнот у меня под кроватью – можешь его принести? Данте сначала замешкался, но потом кивнул. Он исчез в доме, а я сидел и ждал. Вернувшись, он передал блокнот мне. – Я должен тебе кое в чем признаться, – сказал я. – В чем? – Я не открывал его. Он молчал. – Посмотрим его вместе? Данте опять ничего не ответил, поэтому я просто открыл блокнот. Первым наброском был автопортрет. Данте, читающий книгу. На втором был его отец, который тоже читал. Третьим наброском тоже оказался автопортрет. Просто его лицо. – Ты тут какой-то грустный. – Наверное, в тот день мне было грустно. – А сейчас? Он не ответил. Я перевернул страницу и уставился на свой портрет, но ничего не сказал. Набросков со мной было пять или шесть – все сделанные в один день. Я внимательно их изучил. В них не было ни капли небрежности. Все линии были точными и продуманными и выражали его чувства – и в то же время в них была спонтанность. Пока я рассматривал рисунки, Данте не произнес ни слова. – Они честные, – сказал я. – Честные? – Честные и правдивые. Однажды ты станешь великим художником. – Однажды, – повторил он. – Слушай, тебе не обязательно хранить этот блокнот. – Ты мне его отдал. Теперь он мой. Потом мы оба замолчали и просто сидели на крыльце. В тот вечер мы даже толком не попрощались. Мистер Кинтана поцеловал меня в щеку. Он всегда так делал. Миссис Кинтана приподняла мою голову за подбородок и посмотрела мне в глаза, будто хотела напомнить о словах, произнесенных в больнице. Данте обнял меня. Я обнял его в ответ. – Увидимся через несколько месяцев, – сказал он. – Ага, – сказал я. – Я тебе напишу, – добавил он. Я знал, что он напишет. Но не знал, отвечу ли ему я. Когда они ушли, мы с мамой и папой устроились под навесом. Пошел дождь, а мы все сидели. Сидели и тихо на него смотрели. И в струях дождя я видел Данте, который держит в руках птицу со сломанным крылом. Я не мог разобрать, улыбается он или нет. Вдруг он потерял свою улыбку? Я закусил губу, чтобы не расплакаться. – Я так люблю дождь, – прошептала мама. Я тоже его люблю. Я тоже его люблю. Я почувствовал себя самым грустным парнем во Вселенной. Лето пришло и ушло. Лето пришло и ушло. И наступил конец света. Буквы на странице Есть слова, которые я никогда не смогу произнести. Один Первый день занятий. Остинская старшая школа, 1987 год. – Ари, что с тобой случилось? На этот вопрос у меня был простой ответ. – Авария. Это Джина Наварро подошла ко мне на обеде. – Авария? – переспросила она. – Ну да, – сказал я. – Это не ответ. Джина Наварро. Почему-то ей казалось, что раз мы знакомы с первого класса, ей можно меня доставать. Единственное, что я знал о ней наверняка, – это то, что она не любит простых ответов. «Жизнь – штука сложная» – таков был ее девиз. И что тут скажешь? Что тут скажешь? Ничего не придумав, я просто молчал и смотрел на нее. – Ты неисправим, да, Ари? – Не вижу смысла исправляться. – Ну еще бы. – Ага, еще бы. – Не уверена, что ты мне нравишься, Ари. – А я не уверен, что мне нравишься ты, Джина. – Что ж, не все взаимоотношения строятся на симпатии. – Пожалуй. – Слушай, а я ведь единственный человек, с которым у тебя были какие-никакие долговременные отношения. – Ты вгоняешь меня в депрессию, Джина. – Не надо винить меня за свою меланхолию. – Меланхолию? – Загляни в словарь. Твое отстойное настроение – твоя собственная вина. Только посмотри на себя. Случай-то запущенный. – Я запущенный случай? Да иди ты, Джина. Оставь меня в покое. – В этом-то и проблема. Ты вечно один. Слишком много времени проводишь с самим собой. Поговори со мной. – Не хочу. – Я знал, что она не отвяжется.