Мы с Данте шли босиком. А дождь лил без остановки. И мне было страшно. Два Не знаю, как долго я пробыл в больнице. Вроде бы несколько дней. Четыре или пять. А может, шесть. Черт, я не имел ни малейшего понятия. Казалось, я лежал там целую вечность. У меня брали анализы. В больницах так всегда. Бесконечные обследования, чтобы убедиться, что у меня нет внутренних повреждений. Особенно травм мозга. Приходил невролог. Волосы у него были черные, а глаза – темно-зеленые. Мне он не понравился. Он избегал смотреть окружающим в глаза. Казалось, что ему на все наплевать, или напротив – что его слишком все беспокоит. По всей видимости, общение с людьми давалось ему непросто. Он почти не разговаривал, только записывал что-то в блокнот. Еще я заметил, что медсестры любят поболтать и обожают измерять давление. Они вечно это делали. А еще давать таблетку снотворного, а потом будить посреди ночи. Черт, как же я хотел спать. Мне хотелось уснуть и очнуться уже без гипса. Так я и заявил одной из медсестер: – Может, усыпите меня и разбудите, когда снимут гипс? Она улыбнулась: – Глупыш. Да уж. Глупыш. Я хорошо помню, что моя палата утопала в цветах. Цветы от маминых церковных подружек. От родителей Данте. От моих сестер. От соседей. Цветы из маминого сада. Сплошные цветы. Блин. Раньше я спокойно относился к цветам, но теперь решил, что они мне не нравятся. А вот хирург мне нравился. Он оперировал спортсменов. Он был молодой и сам напоминал спортсмена – знаете, такой типичный гринго[24] с огромными руками и длинными пальцами. Помню, я подумал, что руки у него как у пианиста. Я, конечно, ни черта не знал о руках пианистов и тем более хирургов, но они не шли у меня из головы. Его руки мне снились. А еще мне снилось, что он вылечил птичку Данте и она улетела в небеса. Сон был приятный. Такие мне снились редко. Доктор Чарльз. Так его звали. Он знал, что делает, и человек был хороший – вот что я о нем думал. Он отвечал на все мои вопросы, а их у меня было немало. – У меня в ногах штифты? – Да. – Они навсегда? – Да. – И вам не нужно будет снова меня оперировать? – Надеюсь, нет. – Разговоры – не ваш конек, да, док? Он рассмеялся. – Ты парень сильный, верно? – Не сказать, чтоб прямо сильный. – Ну а мне кажется, что да. Чертовски сильный. – Серьезно? – Поверь мне, я повидал многое. – Правда? – Правда, Аристотель. И знаешь что? – Зовите меня Ари. – Ари. – Он улыбнулся. – Меня поразило то, как ты держался во время операции. И как хорошо справляешься сейчас. Это потрясающе, честное слово. – Дело в удаче и в генах, – пожал плечами я. – Гены – от мамы и папы. А от кого удача – уж не знаю. Может, от Бога. – Ты верующий? – Не особо. За этим скорее к маме. – Да, мамы с Богом всегда неплохо ладят. – Пожалуй. А когда я перестану чувствовать себя так паршиво? – Совсем скоро. – Скоро? Что, еще недель восемь все будет болеть и чесаться? – Скоро ты пойдешь на поправку. – Ага, конечно. А почему переломы у меня ниже колена, а гипс – и выше тоже? – Я просто хочу, чтобы недельки две-три ты полежал спокойно. Чтоб не сгибал ноги и ничего себе не повредил. Сильные ребята себя не берегут. Через несколько недель мы заменим тебе гипс, и тогда ты сможешь сгибать колени. – Черт. – Что такое? – Через несколько недель? – Недели три, не больше. – Три недели с негнущимися ногами? – Это не так уж и долго. – Но сейчас лето. – А потом мы отправим тебя к физиотерапевту. Я глубоко вздохнул. – Вот дерьмо. А это? – спросил я, приподняв загипсованную руку. Настроение стремительно портилось. – Там не такой серьезный перелом. Снимем через месяц. – Через месяц? Вот дерьмо. – Тебе нравится это словечко, да? – Мне хочется сказать кое-что похлеще. Он улыбнулся. – «Дерьмо» – вполне подходит. Мне хотелось плакать. И я плакал. В основном от злости и разочарования, потому что знал: он скажет набраться терпения. Именно это он и сказал: – Наберись терпения. Скоро будешь как новенький. Ты молодой и сильный. У тебя прекрасные здоровые кости – я не сомневаюсь, срастутся они на отлично. Срастутся на отлично. Наберись терпения. Вот ведь дерьмо. Он проверил чувствительность в пальцах моих ног, послушал легкие и попросил проследить взглядом за движениями его пальца, прикрыв сначала один глаз, потом второй. – Знаешь, – сказал он, – то, что ты сделал ради своего друга Данте, – поступок поистине геройский. – Если честно, мне уже надоело это слышать. Он посмотрел на меня. Выражение у него было странное. – Тебя могло парализовать. Или даже хуже.