У моей мамы была особая слабость к малоимущим. Когда-то она сама побывала за чертой бедности и испытала голод на себе, но мне никогда не понять, каково это. – Ага, – отозвался я. – Пожалуй что. – Может, поможешь нам? – Конечно. Я ненавидел, когда меня заставляли быть «добровольцем». Но вся моя жизнь была чужой затеей, вот в чем беда. – Что будешь делать сегодня? – Это звучало как вызов. – Вступлю в уличную банду. – Не смешно. – Я мексиканец. Разве мы не этим занимаемся? – Не смешно. – Не смешно, – повторил я. Не смешно так не смешно. Мне не терпелось выйти из дома, хотя идти было толком некуда. Когда к маме приходили ее католические подружки, я чувствовал, будто мне не хватает воздуха. И даже не потому, что им всем было за пятьдесят, нет. И даже не из-за их вечных комментариев о том, как я превращаюсь в мужчину у них на глазах. Ну то есть это, конечно, чушь собачья, но конкретно эта чушь была милой, безобидной, сказанной по доброте душевной. «Дай-ка на тебя посмотреть. Dejame ver. Ay que muchacho tan guapo. Te pareces a tu papa»[5]. Было бы на что смотреть. Я как я. Ну да, конечно, на отца похож. Но мне не казалось, что это так уж здорово. Однако что меня на самом деле беспокоило, так это то, что друзей у моей мамы было больше, чем у меня. Грустно, правда? Я решил поплавать в бассейне в Мемориальном парке. Так себе затея, но хоть что-то придумал сам. Уже в дверях мама забрала у меня старое полотенце, которое я перебросил через плечо, и вручила мне другое, получше. В мире моей мамы насчет полотенец существовали особые правила, которых я не понимал. Впрочем, не только насчет полотенец. Она посмотрела на мою футболку. Мне был хорошо знаком ее неодобрительный взгляд. Чтобы она не заставила меня переодеваться, я выразительно посмотрел на нее в ответ и сказал: – Это моя любимая футболка. – Разве не в ней ты был вчера? – Ну да, – кивнул я. – Это Карлос Сантана[6]. – Я вижу, – сказала мама. – Папа подарил мне ее на день рождения. – Что-то не припомню, чтобы ты пришел от нее в восторг, когда открыл подарок. – Я надеялся, что получу кое-что другое. – Да? И что же? – Не знаю. Что-то другое. Ну, не футболку. Все-таки день рождения… – Я посмотрел ей в глаза. – Наверное, я просто его не понимаю. – Его не так уж сложно понять, Ари. – Но он со мной не говорит. – Иногда люди говорят много, но в их словах мало правды. – Наверно, – согласился я. – В общем, мне нравится эта футболка. – Я догадалась, – заулыбалась мама. Я тоже улыбался. – Папа купил ее на своем первом концерте. – Я там была и все помню. Просто она старая и потрепанная. – Я сентиментален. – Это точно. – Мам, ну лето же. – Да, – сказала она, – лето. – Другие правила, – сказал я. – Другие правила, – повторила она. Я обожал эти летние правила – мама с ними мирилась. Она приподнялась и расчесала мои волосы пальцами. – Обещай, что завтра наденешь другую. – Хорошо, – сказал я. – Обещаю. Но обещай не класть ее в сушилку. – В этот раз можешь постирать ее сам. – Она улыбнулась. – Смотри не утони там. Я улыбнулся в ответ. – Если утону – собаку никому не отдавай! Это была наша шутка. Никакой собаки у нас не было. Мама – она мой юмор понимала. А я понимал ее. Поэтому нам всегда было легко друг с другом. Хотя для меня она все равно оставалась загадкой. Я прекрасно понимал, почему папа в нее влюбился. А вот почему она влюбилась в него, представить себе не мог. Однажды, когда мне было шесть или семь, я жутко разозлился на отца. Я хотел, чтобы он поиграл со мной, а он сидел весь в своих мыслях, не замечал меня. Тогда, по-детски злясь, я спросил у мамы: «И чего ты за него вышла?» Она улыбнулась и расчесала мне волосы пальцами. Она всегда так делала. Потом посмотрела в глаза и, не сомневаясь ни секунды, спокойно ответила: «Твой отец был очень красивым». И мне захотелось спросить, куда же делась вся эта красота. Три На улице стояла такая жара, что даже ящерицам хватило ума попрятаться. Притаились даже птицы. Гудрон, залитый в трещины на асфальте, плавился на солнце. Небесная синь побледнела, и я подумал: может, все сбежали из этого города с его жарой? Или померли, как в каком-нибудь научно-фантастическом фильме, а я – единственный выживший на планете. Но стоило мне об этом подумать, как несколько парней, живших по соседству, пронеслись мимо на великах, и мне внезапно очень захотелось, чтобы я в самом деле остался на планете один. Ребята смеялись, дурачились и вроде бы отлично проводили время. Один из них мне крикнул: – Эй, Мендоса! Гуляешь со всеми своими друзьями? Я помахал им в ответ, такой весь душка, ха-ха-ха. А потом показал средний палец. Один из парней притормозил и, развернув велосипед, принялся колесить вокруг меня. – Повтори-ка! – гаркнул он. Я снова показал ему палец. Он остановился прямо передо мной и попытался испепелить меня взглядом. Но это не сработало. Я знал, кто он. Его брат, Хавьер, как-то раз пытался надо мной поиздеваться, а я ему вмазал, и мы стали заклятыми врагами. Я об этом совершенно не жалел. Ну да, я был вспыльчивым, не отрицаю. Он зарычал угрожающе низким голосом (тоже мне, очень страшно): – С огнем играешь, Мендоса. Я повторил свой жест и направил палец ему в лицо, как пистолет. А он просто взял и умчал на своем велике. Я много чего боялся, но уж точно не таких, как он. Обычно меня не задирали – даже те, кто ходят шайками. Парни на велосипедах снова проехали мимо, выкрикивая всякие гадости. Им было лет по тринадцать-четырнадцать, и подобные издевательства были для них сродни игре. Под их затихающие голоса я начал себя жалеть. Жалеть себя – это искусство.