– Ничего подобного, – сказал я. – Вот ты как раз везде к месту. Такой ты человек. – Ты просто не видел меня с моей родней. Рядом с ними я чувствую себя каким-то чудаком. Я хорошо знал, каково это. – Понимаю, – вздохнул я. – Я себя тоже чувствую чудаком. – Ну, ты хотя бы настоящий мексиканец. – Да что я вообще знаю о Мексике, Данте? На линии повисла странная тишина. – Как думаешь, так будет всегда? – прервал тишину Данте. – Что? – Мне интересно, когда мы почувствуем, что мир принадлежит нам? Я хотел ответить, что мир никогда не будет нам принадлежать. Но вместо этого сказал: – Не знаю. – А потом прибавил: – Завтра. Девять На обратном пути я заглянул на кухню и стал смотреть, как мама моет шкафчики. – О чем говорили с Данте? – О всяком. Я хотел спросить ее о брате, но понимал, что не могу этого сделать. – Он рассказывал мне о своих родителях, о том, как они встретились в аспирантуре в Беркли. Там он и родился. Сказал, что помнит, как его родители целыми днями что-то зубрили и читали ему книжки. Мама улыбнулась: – Прямо как мы с тобой. – Не помню. – Я заканчивала бакалавриат, когда папа ушел на войну. В то время я вечно волновалась, но работа над дипломом отвлекала от плохих мыслей. Пока я училась, мама и тетки помогали мне заботиться о твоих сестрах и брате. А когда папа вернулся, у нас появился ты. – Она улыбнулась и, как всегда, расчесала мои волосы пальцами. – Он сразу устроился почтальоном, а я продолжила учиться. В то время у меня были только ты и моя учеба. И твоему отцу, к счастью, уже ничего не угрожало. – Тяжело тебе было? – Я была счастлива. Ты был чудесным ребенком, и я не помнила себя от радости. Мы купили дом – наш собственный дом, хоть его и пришлось ремонтировать. И занималась я тем, о чем всегда мечтала. – Ты мечтала стать учительницей? – Всегда. Когда я была маленькой, у нас ничего не было, но моя мама понимала, как много для меня значит учеба. Она даже заплакала, когда узнала, что я выхожу замуж за твоего отца. – Он ей не нравился? – Не в том дело. Просто она хотела, чтобы я продолжала учиться. Я пообещала, что продолжу. И сдержала обещание, хоть это и заняло немало времени. Именно тогда я впервые увидел в маме личность. Увидел, что она больше чем просто мама. Это было странное ощущение. Мне хотелось расспросить ее об отце, но я не знал, как подступиться к этой теме. – А он стал другим? После войны. – Да. – Что изменилось? – Внутри у него появилась глубокая рана, Ари. – Какая? Что за рана? – Я не знаю. – Как ты можешь не знать, мам? – Потому что это его рана, Ари. Только его. Я понял, что она просто смирилась. – Он когда-нибудь излечится? – спросил я. – Не думаю. – Мам, можно кое-что спросить? – Спрашивай на здоровье. – Тяжело его любить? – Нет. – В ее голосе не было и тени сомнения. – Ты его понимаешь? – Не всегда. Но не обязательно всегда понимать тех, кого любишь, Ари. – Ну, мне, может, обязательно. – Тебе это тяжело дается, да? – Я его совсем не знаю, мам. – Ты, конечно, на меня разозлишься, Ари, но я все равно скажу: однажды ты его поймешь. – Ага, – отозвался я. – Однажды. Однажды я пойму своего отца. Однажды он расскажет мне о себе. Однажды. Я ненавидел это слово. Десять Мне нравилось, когда мама рассказывала о том, что чувствует. У нее это хорошо получалось. Разговаривали мы, конечно, не слишком часто, но когда это все-таки случалось, мне казалось, что я ее понимаю. А я мало кого понимал. В такие минуты она была другой, непохожей на мою мать; в роли матери она вечно указывала, каким я должен быть. Я терпеть этого не мог, вечно с ней ссорился, не хотел, чтобы она вмешивалась в мою жизнь. Я считал, что не обязан выслушивать ото всех подряд, что со мной не так и кем мне лучше стать. «Будь ты усерднее, Ари…», «Не будь ты таким тихоней…» Да, каждый хотел внести свою лепту и сообщить мне, кем я должен быть. Особенно мои старшие сестры. Потому что я был младшим. Потому что я был незапланированным. Потому что я родился поздновато. Потому что мой старший брат сидел в тюрьме, а мама с папой, вероятно, винили в этом себя: мол, скажи или сделай они что-нибудь – все было бы иначе. Они боялись повторить ошибку. Потому-то на мне и отыгрывалась вся семья – из-за вины, о которой даже мама отказывалась говорить. Изредка она упоминала брата, но никогда не называла его по имени. Так что теперь я был единственным сыном и чувствовал на своих плечах весь груз сыновнего долга перед своей мексиканской семьей. Хотел я того или нет, не имело значения. Выбора у меня не было. Меня злило тягостное чувство, которое поселилось в моей груди, когда я упомянул брата в разговоре с Данте. Неприятное чувство, будто я предал свою семью. В нашем доме жило множество призраков: призрак брата, призрак войны моего отца, призраки голосов моих сестер. Возможно, внутри меня тоже жили призраки – призраки, о которых я пока не знал. Притаившись, они ждали своего часа. Взяв свой старый дневник, я принялся листать страницы и вскоре обнаружил запись, которую сделал через неделю после своего пятнадцатилетия: Мне не нравится быть пятнадцатилетним.