Никогда не понимал всех этих любителей блатной музыки. Один раз побывали в тюрьме — и считают своим долгом слушать музыку, посвященную местам не столь отдаленным, всю оставшуюся жизнь. Другие прослужат два года в армии и остаток жизни бьют себя в грудь, поют армейские песни под гитары и в день годовщины своих войск шарахаются толпами по городу, распугивая людей. Зачем это все? Я вот, например, в школу целых 10 лет ходил. Но я же не козыряю до сих пор в школьной форме! За проезд он ничего не взял. Спасибо и на этом. Напоследок тип со сломанным носом не выдержал и буркнул что-то из серии «Молодой еще, потом поймешь». Я не ответил ничего. Никогда не понимал, почему все люди постоянно повторяют одно и то же. Словно кто-то вставил в них маленькую программу и завел ключик, заставляющий их, как примитивных игрушек, повторять одни и те же чужие и довольно глупые слова, выставляя их за какую-то мудрость. И так — пока не придется помирать. Я вышел из машины на квартал раньше. Чтобы просто пройтись по знакомым местам. Я не был тут полгода, а казалось, что целую вечность. Все было таким же. Только новые рекламные вывески, призывающие брать кредиты и немедленно тратить их. Я шел по соседским дворам с рюкзаком на плече и вспоминал. Вот здесь у нас была первая драка «стенка на стенку». Там, за углом, я впервые поцеловал девушку. А вот тут меня первый в жизни раз замела милиция. К их чести, тогда меня отпустили. Потому что разобрались, что урод, которому я подбил глаз и сломал челюсть, был наркоманом. Он рвал серьги у наших девчонок, чтобы толкнуть их в подземном переходе и купить дозу. С тех пор, кстати, наших девчонок по вечерам никто не трогал. А вот и наш двор. Здесь даже дышится как-то иначе. Около соседнего подъезда сидели и сплетничали две старушки. Я видел их здесь с самого детства, и с тех пор они практически не изменились. Иногда мне казалось, что они не люди вовсе, а декорация. Часть матрицы, причем по части декораций разработчик явно схалтурил. Старушки зашушукались и уставились на меня. Я прошел мимо. Перед нашим подъездом под капотом машины рылся какой-то мужик. Никогда раньше я его здесь не видел. Может быть, новый родительский сосед. Жильцы в домах сейчас меняются слишком часто. Я поколебался, прежде чем войти в подъезд. По родителям я соскучился, но был уверен, что ничего путного меня там не ждет. Объятий и слез не будет. Возможно, мать поплачет, но лишь когда я уйду. Отец будет молчать, стараясь избегать встречаться со мной глазами, а мать теребить полу халата и вздыхать. Всё, как всегда. Эти душные встречи вызывали такую тоску, что потом я непременно напивался. Возможно, сегодня будет то же самое. Но я должен был отметиться. Тем более, мне нужно было где-то помыться. И увидеть Сергея. Но все пошло не так. Когда я позвонил в дверь — на стене около нее красовалась новенькая кнопка звонка, и я вспомнил, что, когда я был у предков последний раз, звонок болтался на проводе — за дверью сразу раздались звуки. Встревоженный голос матери. Шорканье ног отца. Щелкнул замок, и дверь распахнулась. Я увидел, как в глазах отца погасла надежда. Узнав меня, он тут же спрятал лицо за маской, которую надевал специально для меня. Маской отчуждения. — Это ты, — сказал отец. — Привет, бать. Он пожевал губы, собираясь ответить, но промолчал. Развернулся и ушел. За распахнутой дверью показался силуэт матери. Когда она волновалась, она всегда чуть заикалась. — Ле… Ле… Леша, — ее голос дрожал. Внутрь меня никто не приглашал. Я зашел сам. Закрыл дверь. Посмотрев матери в глаза, я почувствовал, как екнуло что-то в сердце. Она выглядела так, словно последние полгода отняли у нее минимум десяток лет. Зная, что от меня прет вонючей и потной камерой, я все-таки поцеловал мать в щеку. — Привет, мам. Хорошо выглядишь, — соврал я. — Серега на работе? Мать поджала губу. — Бед… бе… беда у нас. Сергей п-п-п… про… пропал. Я окаменел. 2 О еде я даже думать не мог. Но мать всегда мать. Даже в моем случае. Она сварила своих, домашних, пельменей. Открыла банку маринованных помидоров. В детстве мы с Сергеем могли слопать трехлитровую банку за один присест, и на зиму родителям приходилось закатывать под 100 таких банок. Эти запасы занимали всю кладовку, которую предки снимали в соседнем дворе. При виде помидоров и воспоминании о детстве у меня защемило сердце, и я стиснул зубы. — Как у те… тебя дела? — в голосе матери была слышна грусть и горечь. — Тебя совсем от… от… отпустили, или на время? — Совсем. Я же говорил, что ничего не делал. Из гостиной донесся ворчливый голос отца. Он всю жизнь разговаривал сам с собой, бубня под нос весь поток сознания, который всплывал в его голове. Так случалось в минуты, когда он расстроен. Я различил его ворчанье: — Не делал он! Оговорили все бедного мальчика. Я сделал вид, что ничего не расслышал. Мать тоже. Говорят, большая удача, когда чужие люди сближаются, как родственники. Значит, в моем случае удачей и не пахло. Отец давно поставил на мне крест. Впервые я это почувствовал, когда мне было лет 12. Почему так вышло, я точно не знал. Позже я догадывался, что многие вещи делал назло отцу. «Ах, сын у тебя не удался? Ну вот, как ты посмотришь на это?» — и я влипал в очередную передрягу. Все неизменно заканчивалось сначала учительской или детской комнатой милиции, а позже — травмпунктом или обезьянником ближайшего отделения полиции. Отца все это только убеждало в собственной правоте. Мать так не могла. Но я всегда знал, что и для нее Сергей был более любимым сыном. Я был паршивой овцой для обоих родителей. Разница была лишь в том, что отец даже не пытался этого скрывать. Я слышал истории, при которых братья начинают ненавидеть друг друга. Один ревнует родителей и вымещает злобу на другом. К тому же, мы с Сергеем были настолько разными, насколько это вообще возможно. Если 15 лет назад соседи называли его умничкой, а меня хулиганом, то со временем их эпитеты изменились. Сергей стал тем, кто «далеко пойдет», а я — просто отморозком. Но нас с Сергеем это не касалось никогда. Я всегда был за него, а он за меня. Сергей был единственным человеком на этой планете, который — я это знал точно — не отвернется от меня никогда. Даже когда весь чертов мир будет против его брата. Только сейчас меня, наконец, осенило, почему мать так изменилась. Дело не во мне. Не в моей полугодовой отсидке в СИЗО. Конечно же, нет. Дело в Сергее. Ее изменили, состарив на десяток лет, последние дни. Любимый сын… — Расскажи мне все, мам. — Ох, господи… Она тяжело вздохнула. Уселась напротив. Руки непроизвольно потянулись к подолу халата. — Сергей уе… уе… у… — Мам, не волнуйся, — я постарался сказать это мягко. — Соберись. Хорошо? Мать послушно кивнула. Она выглядела старой и беспомощной. — Сергей уе… уехал в командировку, — поведала мать. — Сел в по… по… — Поезд? — По… — согласилась мать. — …Поезд. И больше… Она всхлипнула, но тут же взяла себя в руки. Пальцы лихорадочно затеребили полу халата. — Когда это было? Когда он уехал? На кухню зашел угрюмый отец. Не выдержал сидеть в комнате и прислушиваться к тому, как мать мучается, пытаясь выдавить слова. — Восемь дней назад он уехал, — пробурчал отец. Он приоткрыл окно и взял с подоконника сигареты. Мать попыталась что-то сказать, но он отмахнулся и закурил. — Обещал звонить. Но не звонил. Мы сами давай ему набирать. Телефон отключен. У него с собой были обратны билеты. Сутки туда, два дня там, сутки назад. Четыре дня назад Сергей должен был вернуться. — Вы на вокзал ездили? — А ты как думаешь, — нервно огрызнулся отец. — Приперлись. Ждали, в лица всматривались… Надеялись… Сергея нет. Мать всхлипнула, попыталась что-то сказать, но от нервов ее речь вышла из-под контроля — больше одного слога, повторяющегося, как в современной электронной песне, где слова не имеют никакого значения, произнести она не могла. От бессилия всхлипнула мать еще раз. — Почему мне ничего не рассказали, — с тяжелым сердцем спросил я. — Четыре дня… Сложно было прийти? Отец сжал зубы. — Я еще на зону не ходил. — Это не зона, а следственный, блин, изолятор. — А мне все едино. Я в жизни каждую копейку честным трудом зарабатывал. Своими руками и своим горбом. — Володя! — одернула его мать. Голос прорезался вовремя. Отец отмахнулся и замолчал. Он просто курил и угрюмо смотрел в окно. Поморщился и потянулся к сердцу. Покосился на меня и поспешно опустил руку, так и не дотронувшись до груди. Я отодвинул вилку. Аппетит пропал окончательно. — Куда он поехал? Куда именно? Он рассказывал? — Оренбург. — Где это? — Где-то! — отец махнул рукой. — На юге. На Урале. Две тысячи километров отсюда. Через всю страну. Полтора дня на поезде. Далеко это, вот где. Пару часов назад я еще был в СИЗО. А теперь реальность навалилась на меня, и это было слишком неожиданно. Я не мог сообразить ничего. Голова гудела, а мысли роились. — Что за командировка? — сообразил я наконец, что спросить. — Где он, вообще, работал?