– Поверить не могу, – прошептала Моргана, – столько месяцев в страхе… И я прекрасно понимал, что она имела в виду. Давление, не покидающее тебя ни на минуту, боязнь того неизвестного, что готовит тебе новый день… Я переживал все это в течение долгих недель, словно жил на вой не и ходил по минному полю. В любой момент можешь подорваться на мине. Кошмар. Моргана подошла ко мне и чарующе посмотрела в глаза: – И все благодаря тебе! Ты спас меня, ты круче любого героя! Ты вообще настоящий? – добавила она, смеясь. Однако нужно было воздать кесарю кесарево: – Если честно, это Аделина заметила отражение Элиаса в зеркале. Тебе стоит благодарить ее. Не уверен, услышала ли меня Моргана, поскольку она продолжила как ни в чем не бывало: – Нам надо сегодня пообедать вместе. Вот она, бери. Как обычно, лучистая и прекрасная, смотрит на меня с восхищением, которое трудно подделать. Мечта воплотилась в жизнь. – С удовольствием, но у меня назначено свидание с одной леди. Глаза Морганы так расширились, что стали похожи на ломтики киви. – Леди? Шутишь! – Нет! И я повернулся к Аделине, предложив ей руку и сказав: – Леди Монтекки, вы готовы? Моргана так и стояла проглотив язык, а Аделина хихикнула, присела в реверансе, достойном веронской знати (ладно, не буду выдумывать, в джинсах выглядело не так изящно, как в длинном платье, но немного воображения…), и ответила: – Готова, мой дорогой Меркуцио! Моргана, наверное, приняла нас за психов, хотя по-прежнему не проронила ни слова. И вот тут, мой дорогой дневник, ты, должно быть, ничего не понял. Мною вдруг на самом деле заинтересовалась восхитительная Моргана, а я махнул на это рукой. Конечно, со стороны кажется чистым безумием. Но тогда я не размышлял. Я точно хотел лишь одного – отпраздновать победу с Аделиной. Пятница, 11 июня 19 часов 15 минут Неделя подошла к концу. Ну и неделька! Надеюсь никогда больше не пережить подобный шок и наплыв эмоций. Так будет спокойнее. В конце концов доктор Люка́ оказался прав. Амнезия стала для меня уникальным шансом. Ведь не каждому выпадает случай пережить второе рождение. Я справился лучше, чем бедняга Эдмон Дантес. Он потратил все свои силы на месть, а я, потеряв все воспоминания, выложился по полной, чтобы узнать, кто я такой. Кто я на самом деле. Дантес почти разрушил себя, а я обрел заново. Тень и свет. Я счастлив, что избавился от гнета Элиаса и его дружков и тем самым помог Моргане. Думаю, теперь они дважды подумают, прежде чем выбрать новую жертву. Элиас увидел во мне Зорро и теперь будет бояться, что я появлюсь, угрожая показать всем видео, если вдруг он начнет травить других. Хочет денег – пусть идет работать. Сегодня, когда я вернулся с уроков, дом был пуст, и я вспомнил, что по пятницам Беатриса закупается продуктами после работы. Да, теперь я помню… Однако я все еще зову их Беатриса и Арно. Не знаю, почему у меня не получается выговорить «мама» и «папа». Но, думаю, это побочные эффекты. Итак, когда я вернулся, дома было тихо и пусто. Я осмотрелся в гостиной и увидел футляр со скрипкой на журнальном столике в центре комнаты – он лежал словно подношение на алтаре. Я подошел. Старинные, как и сам футляр из красного дерева, металлические застежки открывались с трудом. Но теперь я знал, что правую нужно поддеть, а на левую сильно нажать. Конечно, я помнил. Скрипка Гварнери лежала внутри, неподвижная, как статуя. Казалось, о ней все забыли, – глупо, но мне стало жаль инструмент. Однако я ничего не мог поделать. В нос ударил запах лака – запах мягкости и требовательности. Да, из глубин своего футляра одним только запахом, одним только блеском немая и немощная скрипка требовала, словно очаровательный капризный ребенок, который ждет, что все его желания вот-вот исполнят. И я исполнил. Без грубости. Я исполнил с удовольствием. Мы были заодно. Музыка вырвалась из-под моих пальцев: я закрыл глаза. Вот мы снова вместе. Не знаю, сколько времени я так играл. Знаю только, что, когда я открыл глаза, Арно стоял на пороге гостиной. По его щекам текли слезы. – Ты никогда не играл так чудесно, – прошептал он. В его руках все еще был портфель. Я опустил руки и сказал: – Это потому, что я стал собой. И теперь свободен. С едва уловимой мольбой в голосе я добавил: – Я хочу сохранить эту свободу. Арно не сразу понял. Я положил скрипку в футляр и принялся рассказывать. Нет, не об Элиасе и произошедшем в лицее, это было бы слишком. Я говорил о нас, о нем, о Беатрисе, о себе. Я говорил о своих чувствах и ощущениях. О переменах, которые подкрались так тихо, что ни я, ни уж точно Арно не заметили. Когда машину заводят на полную скорость, никто уже не слышит скрипа болтов – или не хотят слышать, надеясь, что все-таки доберутся до места. Арно с трудом слушал то, что я говорил. Несколько раз я видел, как он борется с желанием перебить или возразить. Но он сдерживался. Я никогда не играл настолько чудесно – он сам так сказал, а логика твердила ему, что на то была причина. Музыка стала мне самым могущественным союзником. Я сказал ему, что все кончено, что больше не буду жить как его второе воплощение. Ему тоже нужно стать тем, кем он является на самом деле. Сегодня у него появился еще один шанс стать лучшим отцом, пополнить ряды тех, кто окрыляет, а не вешает кандалы на своих детей. Конечно, это было слишком, даже довольно жестоко. Лицо Арно напряглось: он напоминал мне боксера, который пропустил серию ударов. Но я не мог вести этот разговор в привычных для нашей семьи сдержанных выражениях. Неукротимая сила выталкивала слова из моего рта, ведь я долгие годы подавлял свою волю. Ничто не могло меня остановить. Кроме, пожалуй, внезапного прихода Беатрисы. Мы не слышали, как она появилась. – Арно? Ромен? Отец повернулся к ней. Пакеты с покупками выпали у Беатрисы из рук. – Ты… плакал? – Это… это все Ромен. К нему вернулась память. Ты бы слышала, как он играл… Тогда я понял, что ей было все равно, буду я играть или нет. Беатриса посмотрела на меня. Потом на Арно. Потом снова на меня. Она почувствовала, что тут что-то происходит. В эту минуту смелость меня покинула: я был не в силах продолжить разговор и направился к двери. – Прости, – сказал я, – лучше пусть тебе Арно всё объяснит. Затем, увидев, насколько оба родителя потрясены, я добавил: – Все хорошо. Я уверен, все будет хорошо. Когда я выходил из гостиной, она застенчиво спросила: – Раз уж к тебе вернулась память, может, не будешь больше называть меня Беатрисой? Я понял, что значит этот вопрос, но не смог ответить. А вдруг не получится назвать ее мамой? – Мы совершали ошибки, – тихо произнесла она, – родители всегда совершают ошибки. Для нее, признававшей исключительно совершенство, эта фраза дорогого стоила. Она прозвучала как огромный шаг навстречу. Мы переглянулись, и, пожалуй, Беатриса даже воодушевилась, так как добавила: – Но, говорят, никогда не поздно учиться на своих ошибках. – Абсолютно согласен. Никогда не поздно. Она нерешительно улыбнулась, и я ответил ей тем же. Нам еще многое предстоит, но общими усилиями мы пройдем этот путь до конца. Я уже поднимался по лестнице к себе в комнату, когда Арно вдруг окликнул меня: – Я… Я подумаю обо всем, что ты сказал. Но насчет… конкурса… что будешь делать? Понимая, что мы подошли к больной теме, я глубоко вдохнул. – Я не буду участвовать. По крайней мере в этом году. И увидел, как Арно прилетел очередной удар: слева прямо в челюсть. Он склонил голову. – Да… я тоже так думаю. Он не пояснил. Ничего не добавил. Хотя я знал: только что рухнула его мечта. Он справлялся с нелегкой внутренней борьбой – и это радовало. Я пошел к себе. Им было что обсудить. Едва оказавшись в комнате, я бросился к телефону, чтобы проверить фейсбук. Только одна страница меня интересовала. И на этот раз не моя. Аделина опубликовала новый текст. На самом деле, если точно, это была цитата из Шекспира, писателя, которого она обожала и который лучше всех познал глубины человеческой души: Тому, что низко и в грязи лежит,