Дедушка и Газета сидели на старой скамье-качелях во дворе папиного дома и тихо беседовали. Мориц лежал у их ног, около него свернулась Бой — такая тихая и умиротворенная, будто нашла потерянного братца. Я смотрела на них с удовольствием — хоть здесь всё спокойно. — Вам не холодно? — спросила я двух стариков. — Это холодно?! — спросил дедушка с венским снобизмом. — Это даже не прохладно… Но мы скоро зайдем в дом, Габиляйн. Еще немного… Мне было холодно. Я вошла в дом. Отнесла чемодан в папину комнату и открыла его. Чемодан был аккуратно уложен, похоже, что папа так ничего из него и не вынимал. Умывальные принадлежности лежали в синем полиэтиленовом мешочке, новая зубная щетка, которую я ему положила, оставалась в упаковке. Одежда лежала в том порядке, в каком мы ее сложили в то утро. Три пары брюк, шесть рубашек, полотняный мешочек с носками и бельем, поверх одежды — зеленый шерстяной свитер. Мешок для грязного белья оставался пустым. К горлу подкатила злая горечь. И у него тоже от меня тайны? Я разобрала чемодан и вернула сложенные вещи на место в шкаф. Пошарила во внутреннем кармане чемодана, проверяя, не закатилась ли туда пара носков, но вместо носков обнаружила папку, набитую письмами. Почерк был знаком до боли. Слегка неряшливый, торопливый, с наклоном влево. Я уселась на кровать и разложила письма перед собой. Все они начинались взволнованным обращением. «Дорогой…», «Любимый и единственный…» — липкий и безвкусный пудинг. «Люблю тебя…», «Тоскую…», «Не отталкивай меня, я хочу тебя видеть…», «Ты мне нужен…» — пошлая романтическая чепуха. Я скользила глазами по тонким буковкам. «Меня снедает тоска по тебе… Мечтаю увидеть Габи. Амнон, пожалуйста, попробуй ее уговорить встретиться со мной… У меня в сердце глубокая яма…» — полнейшая чушь, сказала я себе. Пустые слова. Я сложила письма обратно в папку. Мерзавка! Как она смеет изображать любовь?! В папке был еще и пухлый конверт. Я открыла его, и оттуда высыпались медицинские справки на английском языке. Диагноз, результаты анализов и длинные счета, оканчивающиеся сказочно-огромными суммами. К одному из счетов была прикреплена записка, написанная слабой рукой. «Моя медицинская страховка не покрывает всего этого… — было написано там. — Дорогой, я нуждаюсь в твоей помощи…» Я потрясла конверт, и из него выпал маленький желтый листок — такой, который можно приклеить на дисплей компьютера или на поля книги. «Картина, похожая на эту, должна быть у твоего отца, — было написано на листке черным карандашом. — Сара Курт будет тебе звонить. Поговори с ней, пожалуйста». Миллион мыслей заметались у меня в голове, детали цеплялись друг за дружку, и мне даже показалось, что я всё поняла… Или почти всё. И тут же смятение — нет, не сходится. Ни-че-го. Я явственно увидела папу в его «Париже», затем передо мной возникло лицо женщины, которая была когда-то моей мамой, и, наконец — бледное лицо мертвой Сары Курт… В кармане джинсов застрекотал мобильник, вернув меня в папину спальню в Рамат а-Шароне. Номер не определялся. — Береги дедушку, — произнес глухой мужской голос. — Кто говорит? — Это не важно. Твоему дедушке угрожает опасность… — Кто это?! — закричала я. — Отвечайте! Кто вы, черт побери!.. Разговор прервался. Мои пальцы бешено застучали по кнопкам. — Шамир, бездельник ты эдакий, почему не отвечаешь? — простонала я. — Кто-то угрожает мне по телефону, слышишь? Где же ты, черт тебя дери? 18 Стоя в кухне, я за обе щеки уписывала всё, что Мирьям — неизменная папина домработница — приготовила сегодня утром. Страх, усталость и растерянность не смогли заглушить голод. Кастрюли, стоящие на плите, были еще теплыми и соблазнительно пахли. Бараньи котлетки в томате, белый рис, горошек с луком и пряностями, укрепляющий зрение морковный салат — я бесцеремонно наслаждалась разнообразием вкусов, созданным щедрой рукой Мирьям. Одновременно я снова и снова пыталась дозвониться до папы. После шести неудачных попыток я оставила ему сообщение: «Папулечка, родненький, позвони мне, пожалуйста, я ужасно беспокоюсь». — Почему стоя?! — возмутился дедушка, входя в кухню. — Так тебя воспитывали? Запихивать в рот на ходу, как чернорабочий? Сядь как человек! — Мне некогда, деда. Мне нужно быть в Яффо, я уже опаздываю… — Дикарка! У тебя нет ни минуты спокойной. — Что поделаешь! Надо работать. — И я принялась за божественные клецки со сливами дедушкиного приготовления. — Ты должен научить меня это готовить. — Готовить бакобст клессен?! — прорычал дедушка. — Для этого нужно терпение. Сначала устрой свою жизнь, найди себе мужа, роди мне правнука, Габи! Потом можешь попросить у меня рецепт этих клецок. И когда ты, наконец, бросишь свое Яффо и придешь работать у меня в лаборатории, а, Габи? С моими порошками ты сделаешь намного больше денег, чем с теми детьми… Вон даже воры думают, что у меня есть сокровища… — Не думаю, что их интересовали твои порошки, дедушка, — осторожно сказала я, стараясь не задеть его гордость. Попробуй, скажи ему, что его формула стоит намного меньше, чем ему кажется, и что сейчас на рынке в ходу гораздо более современные формулы… — Думаю, они надеялись обнаружить там какую-то картину. — Да ну, чепуха! — Дедулечка, подумай, пожалуйста, — ты уверен, что никогда не видел картину с тремя фройляйн в матросских костюмах? Он рассерженно мотнул головой. — А в меховых манто?.. — Ни в манто, ни в купальниках — я вам уже говорил! Найн, найн! — Вам??? Кому это «вам»? — Тебе и твоему отцу. Вы мне действуете на нервы! Забудь об этих картинах. Алзо, сейчас важнее знать, когда ты придешь ко мне работать, чтобы мы смогли снова открыть лабораторию. — Сначала мне нужно выйти замуж и родить тебе парочку здоровых правнуков. Он улыбнулся. Внуки и правнуки — это первоочередной проект в нашей семье. — Сыграешь со мной партийку? — с надеждой спросил он, кивая в сторону кухонного стола, где стояли готовые к бою кони, пешки, ферзи и короли — красивые шахматные фигуры, вырезанные Якобом-Газетой. Я взяла с доски резного коня, погладила его пальцем. — Я бы с удовольствием с тобой сыграла, деда, но мне нужно идти. У нас сегодня важная репетиция. Я и так пропустила утреннюю репетицию… По правде сказать, мне хотелось ехать в Яффо не больше, чем доить албанскую ослицу. Я была напугана звонком того мерзавца, предлагавшего мне беречь дедушку. — Обещай мне, что ты никому не откроешь. Договорились, дедушка? Он весело ухмыльнулся: — Думаешь, волк придет, Габиляйн? Именно так я и думала. Большой, черный, страшный волк — злой и непредсказуемый. Но что мне оставалось? Я не могла испытывать терпение Сюзан — она и так была до сих пор необычайно сдержанна. Репетиция вступительной сцены мюзикла должна была вот-вот начаться. — Где Газета? — Бродит по дому… Наверное, учит Морица свистеть… — рассмеялся дедушка, выходя из кухни. — Езжай осторожно, майн кинд. Поцелуй, объятия — и снова меня утешил и успокоил его приятный запах. Всё будет хорошо. Бояться не надо. Я походила по дому, разыскивая Газету. Хотела сказать ему, чтобы не смел никому открывать дверь. Никому, даже войскам союзников! Ни в кабинете, ни в папиной спальне его не было. Я вышла во двор и громко позвала: — Эй, Якоб! Мориц ответил мне энергичным лаем — похоже, пес поправляется. Якоба во дворе не было. Я спустилась в подвал: — Я-коб! Где ты? Я хочу тебе что-то сказать. — Шшшш… — послышался шепот. — Уходить. Ты — уходить. — Он вышел из бойлерной и подошел к двери подвала. — Газеты есть? — спросил он, вперившись в меня стеклянными глазами. — Что ты тут делаешь? — Здесь они меня не найдут, — и он вытянул вперед руки, словно пытаясь оттолкнуть меня назад. — Кто? Газета закатил глаза вверх: — Они. Нельзя им знать, что я здесь… Нужно молчать… Нельзя… С ума можно сойти! — Ты прав, Якоб. Тебе лучше остаться здесь, — сказала я. Он по-военному щелкнул каблуками. — Помни, солдат! — подыграла я ему. — Твоя задача — охранять Макса Райхенштейна. — Он вытянулся во фрунт, взволнованный возложенной на него ответственностью. — Никого не впускай в дом! Я могу на тебя положиться, солдат? Он энергично закивал головой: — Ни один человек сюда не войдет! — и четко откозырял. Я завела «форд». Фары пропахали на темной улице желтые борозды. В какое-то мгновение мне показалось, что от противоположной стороны улицы отделилась длинная тень и исчезла вдали. Я почувствовала чей-то взгляд, изучающий каждое мое движение. Когда моя машина, проскользнув по темной тель-авивской набережной, приблизилась к границе с Яффо, я заметила в зеркале заднего обзора длинный «мерседес». Я въехала на Иерусалимский бульвар в Яффо — большая машина за мной. Повернула направо — она тоже включила правый поворотник и повернула направо, а потом налево — точно, как я! — на маленькую улицу, где расположен Культурный Центр, и остановилась напротив стоянки. Я вышла из «форда» и поспешно вошла в здание. Сердце дико стучало. Кто за мной следит?! Позвонила в папин дом. Дедушка сразу же ответил. — Помнишь, что нельзя никому открывать? — Помню, Габи, помню. Но здесь Шамир, — прошептал он. — Зачем ты открыл дверь? — Он сказал «полиция» и показал удостоверение. Сейчас пьет чай.