Он облегченно вздохнул. Поверил. Теперь нужно прибавить пару деталей, чтобы подкрепить ложь. — На радостях он приготовил мне стакан чая-гурме урожая сорок шестого года. Папа рассмеялся. Иногда сценическое образование приносит ощутимую пользу. В трубке зазвучали настойчивые гудки. — Я должна заканчивать. — Кто это там всё время звонит? Жених? — Это его пунктик. — Как это такая красивая девушка как ты до сих пор не нашла жениха? Куда смотрят парни? Они слепые или это ужасное техно ослабило их чувство осязания? — Мой папа мечтал о внуке. Собственно, он признался, что больше всего на свете мечтает обнять внучку. — Может, это и правда жених, — засмеялась я. — Ну всё, пока, папуля! Будь хорошим мальчиком и выполняй все задания. Гудки прекратились. Я набрала номер автоответчика. «Есть пять новых сообщений», — монотонным голосом произнесла трубка. Три сообщения были от Шамира. Последнее заканчивалось словами: «Мы вас давно ищем! Позвоните, пожалуйста. Сегодня же. В любое время». 6 Десять часов вечера. Наконец-то я во дворе у дедушки. Двумя прыжками преодолеваю лестницу, ведущую на веранду. Слава Богу, в доме светло! — Дедушка, это Габи! Дверь чуть-чуть приоткрылась. — В такое время? — Даже не потрудился скрыть, что считает мой визит неуместным! — Как ты себя чувствуешь? — Как обычно. Жаль, что ты не поехала с нами сегодня. Разумеется. Среда — день Лиора. Уже много лет каждую среду папа, дедушка и Якоб отправляются на военное кладбище. Очень редко, после долгих уговоров, присоединяюсь к ним и я. Мне претит их культ смерти. Я не нуждаюсь в сидении над плитой, на которой написано «Дорогой наш Лиор». Лиор со мной везде. Но папа и дедушка строго придерживаются ритуала, и Газета вместе с ними. При каждом посещении Газета достает из кармана новую шахматную фигуру, которую вырезал для Лиора, ставит ее на плиту и рассказывает ему на своем языке какие-то истории. Папа с дедушкой сидят на облупившейся скамейке и молчат. Потом папа вынимает из бумажного пакета бутерброды, и все трое молча едят. «Почему же Лиор не возвращается?» — каждый раз спрашивает Якоб у дедушки, когда они возвращаются с кладбища. «Оттуда не возвращаются», — отвечает дедушка. Газета смотрит на него с сомнением — ведь он же вернулся! Повернувшись ко мне спиной, дедушка вошел в лабораторию. Я за ним. — С кем ты встречался вчера после обеда? — задала я вопрос, который целые сутки не давал мне покоя. — С чего ты взяла? — Я нашла чек. И зачем ты надел выходной костюм? — А что, нельзя? — Откуда у тебя снимок этой картины с тремя морячками? — Я тебя не понимаю. О какой картине ты говоришь? — Почему ты не хочешь рассказать мне, что произошло? — А почему у тебя такие большие уши? И почему у тебя такой длинный нос и болтливый рот? Что ты всё спрашиваешь и спрашиваешь?! Газета спал в кресле в той же позе, в которой заснул вчера вечером. Его тщедушное тело было почти не заметно среди беспорядка, всегда царящего в кабинете дедушки. Всюду валялись бумаги и счета, пожелтевшие от времени картонные папки громоздились на полках и на громадном письменном столе. Более пятидесяти лет копил дедушка письма и документацию, не соглашаясь расстаться ни с одним клочком бумаги. Несмотря на кавардак, он прекрасно разбирался в этой груде бумаги и мог быстро и без труда найти любой нужный документ. Быстрым движением дедушка смахнул в ящик стола тонкую картонную папку. Я успела заметить лишь часть надписи, сделанной толстым фломастером: «Адвокаты и нотариусы А.Д.» — Что в этой папке, дедушка? — Перестань! Что ты во всё лезешь?! Хочешь чаю? Помогает от нервов. Нет, только не это! Я подошла к столу: — Спасибо, деда, я только что пила. Что было в папке, которую ты спрятал в ящик? Тебе опять предложили продать дом? Дают хорошую цену? Он поднял на меня синие глаза. — Не морочь голову! Никто ничего не прятал! Вместо того, чтобы спорить и настаивать я обняла его. У него вырвался тяжкий вдох. Тихий, пугающий вздох, похожий на скрип старой рассохшейся мебели. Мы стояли обнявшись, всё понимая и не произнося ни слова. Наконец он заговорил: — Что-то придется продать, Габи. Дом идет вместе с участком. Или я продам дом, или что-то другое… Но больше тянуть нельзя, понимаешь? Я давно поняла, что знаменитый «капитал» Макса Райхенштейна изрядно поистощился. Но почему это стало волновать его именно сейчас? Много лет торговцы недвижимостью пытались его уговорить, предлагали заманчивые условия — «черные» деньги, «серые» деньги, пытались состряпать выгодные бартерные сделки, но он твердо стоял на своем. Он не доверял банковским счетам и акциям: «Это бумажки, а не деньги! — говорил он сердито. — Имущество — это то, что можно потрогать. Увидеть. Как это, — и он пинал ногой сухую землю двора в Герцлии. — Это — имущество! Когда меня не станет, делайте с участком всё, что хотите, но пока — нет! Нет и нет!» — Но почему сейчас, дедушка? Что за срочность? — Потому что здесь эта. Твоя мать. И она давит. Ты знаешь, что она в стране? — Допустим, знаю. Какое это имеет отношение?.. — С ней не всё в порядке. А тут еще твой отец… Вот тебе и отношение. Этот его «Париж». Теперь поняла? Нужно еще объяснять? Хватит. Не нужно заходить слишком далеко. Есть вещи, о которых в нашей семье не говорят. Например, папино лечение. Курсы лечения в клинике повторялись часто, длились подолгу и стоили уйму денег. Но сейчас не время думать о продаже этого участка. — Послушай, деда, — осторожно начала я. — Я хочу, чтобы вы с Якобом перебрались в папин дом. Всего на несколько дней. — Зачем? — Потому что домик Якоба опечатан, и полицейские с детективами рыщут во дворе. Потому что папа уехал, Бой одна, палисадник запущен… Звучит логично, деда? — Стоит подумать… Завтра поговорим, сейчас я занят, нужно закончить кое-какие дела. — Хорошо, хоть не отказался. Я поцеловала его в сморщенную щеку в знак согласия. — Понятно. Ухожу. Дедушка проводил меня до машины. Мы шли по захламленному двору, он обнимал меня за плечи, и его знакомый приятный запах действовал на меня успокаивающе. — Эта машина, — дедушка положил руку на капот «форда», будто погладил большое животное, — посмотри на нее — такая же старая, как я… Не пора ли ее поменять? — Она такая же респектабельная, как ты. Папа ее ни на что не променяет. Всякий раз, ведя машину, папа нежно поглаживает руль, будто вспоминая прикосновения к той женщине… — Если сделка состоится, то возможно… А так… — Можно узнать, чем ты занимаешься? О какой сделке идет речь? Он не ответил. Я села в машину. Он не выпускал ручку дверцы, словно размышлял, не присоединиться ли ко мне. — Ты слишком худа, тебе надо есть! Может, приедешь завтра, и я приготовлю тебе вурст и картошку с луком и шпеком, как ты любишь? — Приготовишь мне это в папиной кухне в Рамат-а-Шароне, — подмигнула я ему. Никогда не любила этой тяжелой еды, но что мне стоит пообещать ее съесть? — Папа вернется из своего «Парижа» только через две недели, Бой будет рада, и мне будет намного легче… Он покачал головой: — Посмотрим. Езжай и будь осторожна! Завтра обо всем поговорим. Гуте нахт, майн либе. Я выжала сцепление и перевела рычаг скоростей. Дедушка склонился к открытому окну: — Ты не должна так волноваться, — прошептал он. — С папой всё будет хорошо, со мной всё будет хорошо, даже с Бой всё будет хорошо — вот увидишь, всё наладится… Не трать на нас всё свое время, живи для себя, битте… — он погладил меня по голове. — Сходи к Лиору, Габи, тебе станет легче на душе. Может, пойдешь со мной на следующей неделе? И, не дожидаясь ответа, выпрямился и ушел… Я завела машину и поехала. Увидела в зеркале его прямую удаляющуюся спину и похолодела: кто это там идет за ним? Остановила машину и вышла. Во дворе царила мертвая тишина. «Габриэла!»