Он говорил медленно, все громче и громче. Будто из звонкого металла чеканил в отдельности каждое слово. Люди затаили дыхание. Вытягивали шеи, прислушиваясь. Но вот беда! Никто из нас не понимал по-русски. Голос же этого белокурого человека пронизывающей болью отдавался в каждом, точно раскаленным железом прикасались к сердцу. Только одно русское слово хорошо знали все. Мы его часто слышали. Слово это — Ленин. С каждым упоминанием этого имени толпа все ближе и ближе подступала к веранде и глухо роптала. Ординарец в черной лохматой шапке, стоявший позади русского, с размаху ударил его револьвером по голове. Человек вздрогнул, покачнулся, как молодой тополек, когда в его ствол вгоняют топор. Но через мгновенье снова начал говорить, торопливо и взволнованно. Будто боялся, что не успеет все высказать. «Ленин?» — произнес кто-то в толпе недоуменно. «Люди! К нам шел Ленин, а его схватили!» — отозвался другой голос. «Он шел, чтобы помочь нам — беднякам!» Сидевшие на ковре повскакали, в панике опрокинули чайник. Фрукты покатились по полу. Бай подскочил к русскому и наотмашь ударил его по лицу. «Если ты верующий человек, зачем бьешь человека?» — спросил старый дехканин, который стоял впереди толпы, поближе к веранде. Толпа шумела, плотней обступила веранду. Начальник отряда, злобно ругаясь, махнул рукой. По его знаку двое в лохматых шапках набросили на русского аркан и потащили его вон к этим самым чинарам. «Биродорла́р! Братцы! Его послал Ленин!..» — закричал кто-то. Люди преградили солдатам Амирхана дорогу. «Послушайте! — сказал опять тот старый дехканин. — Эти деревья посажены руками доброго человека. Они взращены здесь, чтобы людям приносить добро. Мы не хотим, чтобы о нас по миру пошла дурная слава». «Отойди, старик!» — прохрипел Касым-бай и с силой отстранил дехканина. В то же мгновенье сам охнул и опрокинулся навзничь. Его сбил кулаком сын дехканина, стоявший рядом с отцом. Воины курбаши схватились за кобуры, затравленно озираясь. На них насела толпа, навалилась. В воздухе замелькали кетмени, лопаты. «Ленин! — кричали люди. — Дели байскую землю!» Нукеров курбаши Амирхана обезоружили и заперли в мечети. И бая тоже. А этот человек в тот день у нас был желанным гостем. По крупице собрали в каждом доме рису и сварили для него плов. Жаль только, мы ничего не понимали, что он говорил нам. И все-таки то, что надо отобрать байскую землю и разделить между всеми поровну, мы поняли. А вечером выбрали для него самого лучшего скакуна из байской конюшни. Несколько парней проводили его до станции Джума. Он объяснил, что у него там много друзей. Я вот этими руками обнял его тогда на прощанье… А на второй день прибыли в Ертешар конные красноармейцы. Все они были в высоких шлемах с большими красными звездами. Раздали нам оружие, отобранное у нукеров курбаши, чтобы мы могли в случае чего защитить свою землю, и увели бая с дружками. С красноармейцами ушло несколько джигитов из Ертешара. И мы через них передали Ленину письмо, где написали, что хотим создать на своей земле коммуну и что мы порешили на сходке свое хозяйство назвать его именем. Вот как это было. А вы говорите… С той поры наше хозяйство и называется колхозом имени Ленина. Саттар-ота протянул пиалушку и пощелкал по ней ногтем, что означало просьбу налить чаю. — Дедушка, это же был… — начал было кто-то. Саттар-ота остановил его, выставив перед собой ладонь. — Теперь и мы знаем, кто это был. А вот тогда… Ступай, — сказал Саттар-ота внуку. — Расскажи об этом друзьям. Пусть узнают, чем знаменит кишлак, в котором они живут. Дождик прошел стороной, наискосок захватив ощетинившиеся голыми ветвями тутовые плантации, недавно присыпанные землей виноградники — чтобы не замерзли зимой, и часть полей с гузапаей — сухими стеблями хлопчатника. Умытая бурая земля лоснилась, будто бы покрылась лаком. Небо прояснилось, и теперь сияло солнце, горячее, счастливое. А по другую сторону кишлака, где час назад, нахмурясь, рокотало небо, ныне ярким расписным коромыслом выгнулась радуга. И казалось, она соединила этот полуденный край с тем краем, где много полноводных рек, где простор полей перемежается с лесами. Она ласково обняла теплую землю и, чтобы напоить ее вволю, черпает воду пригоршнями: одной рукой из Зеравшана, другой — из далекой Волги. АБДУЛЛА-ЮЛДУЗЧА Холодно. Солнце то выглянет, радуя землю и все живое, то спрячется в хмуром небе. Шелестя, слетают с придорожных шелковиц последние листья. Сиротливо кружат они в зябком воздухе, устилая примерзшую за ночь, но уже слегка подтаявшую дорожную грязь. Анвар подул на пальцы — погрел дыханием замерзшие руки. — Спрячь руки в карманы, как я, — посоветовал Энвер. — Тогда давай разгрузим мои хурджины, — сказал Анвар и вытащил из левого кармана стеганого чапа́на бумажный сверток, а из правого два яблока. — А то руки некуда девать… В свертке оказались самсы. Они были еще теплые и вкусно пахли. А от яблок, наоборот, заломило зубы — такие они были холодные. На голых ветках дерева расшумелись воробьи. Ссорились невесть из-за чего. Анвар запустил в них огрызком. Стайка дружно снялась и перелетела на другое дерево. Сзади послышалось тарахтенье арбы. Ребята обернулись. — Кажется, Абдулла-юлдузча едет, — сказал Энвер. Отошли на обочину, стали ждать. Если это Абдулла-юлдузча — остановит, подвезет. Арба приближалась, погромыхивая на камнях, которыми была усыпана дорога. Лошадь в такт шагам мотала головой, фыркала. Абдулла-юлдузча натянул вожжи. — Далеко ли путь держите, джигиты? — спросил он. — В шестую бригаду. Подвезите, Абдулла-ака, — попросил Анвар. — Отчего же не подвезти, если по пути. Только что вы там потеряли? — Там Беки́р-ака живет. Мы к нему. — А зачем он вам? Анвар толкнул локтем Энвера: мол, объясни ему. Он лучше Анвара умел изложить суть дела. Абдулла же во всем предпочитает ясность. Всем ребятам это давно известно. Пока не докопается, что да к чему, никогда не сделает то, о чем просишь. — Мы в школе создали «Уголок Славы», — сказал Энвер. — Это наш маленький музей. Там будут собраны письма солдат, не вернувшихся с войны, их личные вещи, фотокарточки. Еще мы хотим написать о людях нашего колхоза, которые вернулись с войны… А Бекир-ака до самого Берлина дошел. У него несколько орденов и медалей… — Так-так, — задумчиво проговорил арбакеш и потер ладонью небритую щеку. — В старые времена рассказы о подвигах батыров из уст в уста передавались: отец сыну поведывал, а тот своим детям. Потому и живут дестаны вечно. Может, вам, ребятки, посчастливится найти слова, которые станут началом нового дестана?.. Доставлю вас к самому порогу Бекира-ака. Ребятишки, наступая на широкие спицы огромных колес, как по ступенькам, взобрались на арбу. Абдулла-юлдузча распушил сено, чтобы им мягче было сидеть. Чмокнул губами, и лошадь пошла. Арба затряслась. И Энвер сравнил себя, и Анвара, и даже Абдуллу-юлдузчу с шариками в погремушке. Хотя арбакеш, кажется, и не замечает тряски. Привык, видно. Ребятишки Ертешара любили этого худощавого татарина. Любили за приветливость, спокойный нрав и прямоту. Еще не было такого случая, чтобы Абдулла-юлдузча не остановил арбу, если он везет из сада фрукты, а по дороге ему повстречались ребятишки, идущие из школы. И опять, как всегда, начинаются расспросы. «Кого сегодня вызывали к доске?» «Меня!» «И меня!» «И меня тоже!» — охотно отвечают ребята, зная уже, к чему клонит возница. «Какие получили отметки?» «Пятерку!» — радостно кричит один. «Четверку!» — отвечает другой. «А я — тройку», — потупясь, бубнит кто-нибудь. «Покажите-ка дневники», — приказывает Абдулла-юлдузча. Убеждается в честности ребят и после этого не спеша достает из ящика фрукты и вознаграждает их: за отличную отметку — пятью душистыми грушами; за четверку — четырьмя яблоками; а троечнику всего-навсего три виноградинки. Но горе тому, кто соврал. С ним Абдулла-юлдузча больше знаться не будет. Завидев его, уже не остановит свою арбу. Есть у Абдуллы-юлдузчи еще одна примечательная черта, чудинка, как люди говорят. Из-за этой-то самой чудинки Абдуллу-ака и прозвали «юлдузчой» — «звездочкой», значит. Он постоянно — будь то летом или зимой — на головном уборе носит звездочку, такую, какие солдаты накалывают на пилотки. Куда ни шло, если бы она еще была новехонькая и сияла, как рубин. А то с нее весь лак сошел, она вовсе не красная, а скорее похожа на оловянную. Но Абдулла-юлдузча все равно с ней не расстается. Летом на тюбетейке носит, а зимой на шапке-ушанке. Люди сперва посмеивались, а потом привыкли к его причуде и махнули рукой: пусть, дескать, тешится человек, если ему так нравится. Кому от этого худо? Абдулла-юлдузча вынул из кармана вышитый кисет, насыпал на клочок газеты махорки и свернул козью ножку. — А вы ищете людей непременно награжденных? — спросил он. — Не обязательно, — сказал Анвар. — Лишь бы умели интересно рассказывать… Опять ехали молча. Да и тряска, тарахтенье колес мешали разговору. Потом арбакеш отпустил вожжи, закрепил конец их за бортик арбы, предоставив лошади свободу. Она тотчас поняла это, замедлила шаги. Арба уже не так подпрыгивала на камнях. Колеса притихли, словно стали переговариваться шепотом. Абдулла-юлдузча сунул кнут под сноп сухого клевера и испытующе посмотрел на ребятишек. — Чтобы не помалкивать всю дорогу, расскажу-ка я вам одну историю, — сказал он задумчиво. — Правда, не умею я, ребята, складно рассказывать. Не артист ведь, что целый день говорит по радио. Только с лошадкой-то своей и разговору у меня. Впрочем, она и без слов научилась меня понимать… Поведаю я вам про одного мальчишку. Такого же, как вы, пионера. Он не доходил до Берлина. Потому что был еще мал. Не то десять, не то одиннадцать ему минуло тогда, теперь уже и не припомню… Ему и из автомата не доводилось палить по врагам. Еще силенок не было держать тот автомат. Просто тот мальчишка был настоящим пионером… Арбакеш глубоко затянулся самокруткой… Ребята притихли, подвинулись поближе к нему. — Жил он, тот мальчик, в небольшой горной деревушке Айсерес. До моря Черного рукой подать. Как нынче закрою глаза, так вижу: к каменистому склону горы, поросшей лесом, террасами лепятся сакли. А у подножия, в долине, речка течет. Она мелкая, но очень быстрая, всегда от пены белая. Потому, видать, люди и прозвали ее Молочной… В красивом месте расположен Айсерес. Представьте себе: вокруг горы громоздятся, макушки свои облаками заматывают, словно чалмой. Каждую весну их склоны покрываются пестрым ковром: там, глядишь, расплескались синие озерца васильков; взгорки в светло-желтых одуванчиках, похожи на сдобный пирог, какие в деревне пекут только по праздникам; а когда зацветают маки и тюльпаны, бока гор кажутся вымазанными бекме́сом, сваренным из кизила или винограда — хоть беги и слизывай. В такую пору ребятишек хлебом не корми — им лишь бы убежать в горы. Там полным-полно всяких ягод, диких фруктов. Правда, они еще не совсем созрели и горчат, но есть уже можно. Ребятишки на пологих склонах гор пасли стельных коров, которых хозяева не отпускали в стадо, коз с козлятами. А девочки насобирают, бывало, цветов, усядутся в кружок и плетут венки. При этом поют дивные песни, которые, может, слышали от своих матерей. А матери — от своих матерей и бабушек. Старинные были те песни, как сами горы. И ущелья, и крутобокие скалы откликались им эхом, будто подпевали… Мальчишки той деревни, как и все мальчишки в мире, больше всего любили играть в войну. Очертя голову носились они по склонам, карабкались на скалы, прятались в сталактитовых пещерах, напоминающих хрустальные дворцы, прыгали через наполненные темнотой расщелины. Игра с опасностью увлекала их. Они привыкли к ней. И может, поэтому все они вырастали мужественными и сильными… Абдулла-юлдузча пососал угасшую самокрутку. Потом заметил, что она не дымит, и зажег спичку. Несколько раз глубоко затянулся, да так, что слезы выступили на глазах. — Но однажды в тот благословенный край пришла война, — продолжал он. — На этот раз настоящая. К тому времени уже многие мальчишки подросли и стали мужчинами. Они ушли на фронт. Дрались отчаянно. Однако враги пробрались через горы и пришли в Айсерес. Здесь осталось очень мало людей — большинство старики да женщины. Те, кто здоровьем был покрепче, в горы подались, к партизанам. Оставшиеся были слабы, не могли постоять за себя. Вот враги и заняли деревню… В тот год, помнится, зима рано пожаловала, холоднющая, с метелями. Все дороги замело снегом. На время фашисты даже облавы на партизан прекратили. Но оставшиеся в горах смельчаки тоже в деревню прийти не могут. У всех переходов, которые известны, вражьи дозоры расставлены. Давно от партизан не приходят вести. Прежде, бывало, хоть изредка спустится с гор чей-нибудь брат, или чей-нибудь муж, или чей-нибудь отец да принесет привет от родных или близких, а взамен возьмет мешок с мукой, с брынзой, засоленным мясом и уйдет обратно. И люди знали, что добрые горы приютили своих сыновей надежно. А теперь ни слуху ни духу от близких. Люди волнуются, женщины тайком слезы проливают. Старики всё больше отмалчиваются, вздыхают. И в самом деле, какая жена может жить спокойно, если больше месяца не слышала голоса мужа? Какая мать может спать по ночам, если от сына не имеет весточки?