— О том, что шесть тысяч — поддельных! — выпалила Маринка. — Верно, — согласился Иван Петрович, — а какие шесть тысяч из этих десяти? Мы с Маринкой растерянно переглянулись. — Вот так и смотрят друг на друга опытнейшие эксперты и не могут прийти к одному выводу, — улыбнулся Иван Петрович. — Вы хотите сказать, что рассказанные вами вещи имеют какое-то отношение к Федору Аполлинарьевичу Траубе? — напрямую спросила я. — Нет, я просто так лясы точу, — ответил Иван Петрович. — Потому как делать мне больше нечего. — Извините, — смутилась я. — Проехали, — согласился Иван Петрович. — Ну а дела с художниками, жившими в ближайшее время, еще более сложные. Никто не застрахован от того, что на чердаке у бабушки не обнаружится вдруг картина Кандинского, или того же Бурлюка, или еще кого-либо из почти наших современников. Тут дело сложное, очень сложное. Нужны оригинальные описания. Хорошо, если есть каталоги прижизненных выставок. А если выставок не было вообще? Или не было каталогов? Или были каталоги, да только картины описаны непрофессионально и неточно? Тут всегда есть опасность напороться на фальшивку, совершенно искренне признать ее за подлинник, а потом всю жизнь раскаиваться в ошибке. Или радоваться, что обнаружил шедевр, и так и умереть, не зная, что принял последователя или откровенную фальшь за мастера. Моя сигарета уже потухла. Я положила то, что от нее осталось, в пепельницу и постаралась изо всех сил придать лицу умное выражение. Ну что же мне так везет или на откровенных шизиков, или на зануд? — Не устали еще, девушки? — Иван Петрович, как бы извиняясь, улыбнулся. — Не выдержал я и по старой привычке развел разговорчик на целую лекцию. Ну да, я думаю, простительно, а вам же опять новые знания, верно, Наденька? То есть Ольга Юрьевна, извините, забыл. — Вы хотите сказать, что подлинность картин из коллекции Траубе была сомнительной? — высказала я свою догадку, уже давно висевшую у меня на языке. — Я правильно сказала? — Да, правильно, — ответил Иван Петрович. — И первым это сказал я. Есть несколько неопубликованных мемуаров, сомнений в подлинности не вызывающих. Это общие знакомые, любовницы и так далее. Они сохранили описание картин, выставленных под этим названием. Расхождения были. Более того, я засомневался в манере исполнения. Известно, что под одним и тем же названием мастера могли создавать и не одно произведение, это нормально. Но манера! Манера! — Они же экспериментаторы, — робко напомнила Маринка. — Верно, все эти мастера были и экспериментаторами, и мистификаторами, но поймите, пожалуйста, такой момент… Как бы вам сказать, чтобы понятнее было… — Иван Петрович посмотрел в сторону и забарабанил пальцами по столешнице, — ну предположим, что физику-экспериментатору вдруг стали бы приписывать после его смерти еще и эксперименты в химии, такое может быть? — Может, — сказала Маринка. — Не знаю, — сказал Иван Петрович. — Но поверьте мне на слово, я на этом диссертацию защищал, эти физики в этой химии не экспериментировали, а Траубе попытался им эту химию приписать. Я возмутился. Он возмутился. Результат вы знаете: я стал сантехником, он остался мастером. Вот и вся история. — А другие картины? — спросила Маринка. — Или вы говорите про все? — Я говорю только про три картины, самые известные: Кандинского «Рапсодия ля-минор в кубе», Бурлюка «Большой плевок на черном песке» и Малевича «Закаты». К остальным у меня вопросов не возникало. Но они, надо признаться, и не такие ценные, но тоже по-своему интересные. Как памятники времени. Иван Петрович поскучнел, и я поняла, что пора выматываться. Поблагодарив хозяина кабинета за интересный и содержательный рассказ, мы с Маринкой вышли из кабинета и из «Египетского сада». — Ну что получается? — спросила у меня Маринка на улице. — Не знаю, — призналась я. — Один засомневался, и его выгнали. Остальные остались при своем мнении. Непонятно, кому понадобились картины, непонятно, кто убил Петра. — Петра Федоровича убили свои же «братки», — заявила Маринка, — а о том, что картины ненастоящие, сказал только Иван Петрович. И еще неизвестно, прав ли он был. — Особенно если посмотреть на его магазин, — сказала я, — интересно, много ли картин, выставленных в его магазине, он сначала признавал подделками, а потом продавал как настоящие? — Да, может быть, и все, — высказалась Маринка. — И очень может быть, что мы только что разговаривали с одним из организаторов похищения картин Траубе, — заметила я. — Он картины знает, он зол на Траубе, он знает, что нужно делать с украденными картинами, — каналы наверняка налажены. — Да уж, — согласилась Маринка, и мы сели в «ладушку». — Куда теперь? — спросила меня Маринка. — Вы, девушка, что-то там говорили про театр? Я посмотрела на часы. — Театр… — повторила я задумчиво, — следующим пунктом нашей экспедиции будет драмтеатр. — До спектакля еще несколько часов, — заметила Маринка, посмотрев на часы. — У меня такое ощущение, что он идет уже давно, — сказала я, заводя мотор. Наш драмтеатр располагается на краю парка, одним своим фасадом выходя к замечательным лирическим дорожкам и пейзажам, другим — прижимаясь к дорожке, по ту сторону которой располагается пивной завод. Если бы я была в настроении, я бы поискала глубокий символизм в этом соседстве, но настроения не было уже давно. Поэтому, подъехав к драмтеатру, я поставила машину с той стороны, откуда пивной завод виден не был, и вышла из «ладушки». — Что нас ожидает здесь? — спросила Маринка, у которой настроение было еще хуже, чем у меня. — Какого черта тебя потянуло на прекрасное и вечное? — Меня интересует жена Федора Аполлинарьевича, — ответила я. — Умершая двадцать пять лет назад? — присвистнула Маринка. — Ну ты, мать, даешь! — И приходившая к нему вчера, не забывай об этом, — напомнила я. Маринка поежилась. — Хорошо, что сейчас светло, — недовольно сказала она, — если бы был более поздний вечер, я бы, честное слово, поехала к себе домой. Ну тебя, с твоими покойниками и привидениями! Крыша, что ли, едет? — А ты забыла, что нашему Сергею Ивановичу сочиняют уголовное дело? — напомнила я. — Не факт! Не факт! — быстро проговорила Маринка. — Он один из свидетелей, кажется. — Вот то-то и оно-то, что кажется, — отрезала я и направилась к служебному входу в театр. Дверь оказалась открытой, но сразу же за ней я наткнулась на стул и сидящую на этом стуле бабушку — божий одуванчик, вяжущую бесконечный чулок. — Ты к кому, дочка? — спросила у меня эта старушка и поглядела на меня поверх очков. Очки у нее были в толстой пластмассовой оправе желтого цвета и, наверное, такими же старыми, как и сама вахтерша. — Я из газеты, бабушка, — честно призналась я и попросила сказать, не работает ли здесь кто-нибудь, помнящий артистов двадцатипятилетней давности. Бабушка посмотрела на меня еще более удивленно и пожала плечами. — Это когда же получается-то? — Она пожевала губами и даже замедлила свое вязание. — Это при Брежневе, получается, которые играли? Ну я тут работала, а что надо? — А вы не помните артистку по фамилии Траубе? — напрямик спросила я и замерла, ожидая ответа. Чуда, однако, не получилось. Вахтерша такой фамилии не помнила. Но, видя, что мне зачем-то нужно знать информацию об артистках, разрешила сходить в большой холл и посмотреть на фотографии, развешенные там. Позвав некстати застеснявшуюся Маринку, я пошла искать этот холл. Где он находится, если заходить через центральный вход, знала, но так как я попала сюда через заднее крыльцо, как в свое время говаривал Райкин, то пришлось немножко поплутать. Совершенно неожиданно мы оказались в проходе, расположенном за сценой. Здесь находились уборные актеров. До спектакля времени оставалось достаточно, поэтому в коридоре было тихо. — Ну и куда нам тащиться дальше? — спросила у меня Маринка. — Спроси что-нибудь другое. Например, какой период обращения Меркурия вокруг Солнца, — посоветовала я. — А ты знаешь, что ли? — удивилась Маринка. — Тоже нет, — ответила я и пошла прямо, то есть туда, куда вел коридор. Мы шли, посматривая на двери, расположенные справа и слева, и ни за одной из них не ощущали ни движения. Даже света нигде не было. — Вот ведь мертвое царство, — проворчала Маринка и сама себя осекла: — Что-то я опять про мертвых. Нехорошо. Не надо. Дойдя до конца коридора, мы увидели лестницу, ведущую, как ей и положено, вверх и вниз. Только я собралась посоветоваться с Маринкой, куда нам идти, как внизу на лестничной площадке мы услыхали голос. Он показался мне знакомым. Я облокотилась на перила и остановилась, прислушиваясь. Маринка встала рядом и тоже навострила уши. Не буду сплетничать, но это ее любимое занятие. Она всегда этим занимается. — Спасибо вам, вы здорово меня выручили, — произнес до жути знакомый мужской голос, и я вздрогнула, схватив Маринку за руку. — Он, — прошептала она, — а что он тут делает? — А я знаю? — спросила я. — Он должен быть в редакции. Я перегнулась через перила и осторожно посмотрела вниз. Сергей Иванович, а это был он, пожимал руку какому-то ветхому старикашке, держащему в руке длинноволосый парик. Старикашка смотрелся как карикатурный Чингачгук со скальпом врага. Комизм картинки усиливала кривая трубка, свисающая у старика из уголка рта. — Так что, если нужен будет паричок или тросточка, — сказал старик, — милости просим, многоуважаемый Сергей Иоаннович, приходите, все сделаем. А если понадобится головной убор — от римского шлема до армянской кепки, — тоже сделаем. — Кепку не надо, — отказался Сергей Иванович, — мне кепка попалась в прошлый раз. И не понравилась. — Не тот размер? — спросил старичок.