Он кивнул. Внимательно посмотрев в его лицо и уловив перемену в нем, Глаша отпустила лацканы пиджака, разгладила их ладошками, повернулась, быстро прошла к дивану и наклонилась над распростертой женщиной. Пульс она, конечно, попыталась нащупать и на руке, и на сонной артерии, и дыхание проверила, подержав ладонь возле носа, отчетливо понимая всю безнадежность этих действий, но ради Грановского это надо было сделать и именно так. Без всяких сомнений, со всей определенной очевидностью Элеонора Аркадьевна Туркаева была мертва, и ее красивое, холеное, вылепленное бесконечными тренировками и косметологическими процедурами спортивное тело остывало. Глубоко вздохнув, Глафира выпрямилась. – Что с ней? – все еще с последней, мизерной надеждой, но все же уже начиная осознавать реальность, спросил Грановский. – Она умерла, Тихон Анатольевич, – повернулась к нему Глафира. Он смотрел на девушку и каменел лицом, на котором, казалось, остались живыми лишь глаза. Так и стояли несколько мгновений, молча глядя друг на друга. – Поправь ей подол, – громко приказал он резким тоном. – Нельзя, – медленно покрутила головой Глаша. – Что значит нельзя?! – взорвался он негодованием. – Это некрасиво, неприлично, она не должна такая лежать! – объяснял он очевидные ему вещи. – Она красавица, актриса, нельзя лишать ее достоинства! – Она его и не потеряет. Никто и никогда не сможет лишить ее достоинства, – произнесла Глафира другим, своим особым тембром, каким говорила только с близкими людьми, когда разъясняла свою точку зрения: четко, ровно, но при этом очень сердечно. – Но сейчас ничего нельзя трогать до приезда полиции, Тихон Анатольевич. – Да почему?! – рассердился он и, выйдя из ступора, ринулся к жене, пытаясь отодвинуть с дороги Глашу. – Потому что ее убили! – упершись руками ему в грудь, напрягаясь всем телом, прокричала Глафира, останавливая мужчину. – Что ты такое говоришь? – обескураженный, шокированный ее заявлением, возмутился Грановский. – Что значит – убили? – и повысил голос, отчитывая: – Что ты несешь, Глафира? Ты в своем уме?! – Смотрите, – принялась объяснять Глаша, повернувшись к дивану и указывая пальцем на тело, но продолжая упираться плечом. – Она сопротивлялась, боролась с кем-то, сильно боролась, до последнего, поэтому так и выглядит, и вон подушка на полу. Это же ее подушка, на которой она обычно лежала, когда отдыхала. Ковер сдвинут – это убийца упирался ногами, ваза со столика упала, разбилась, потому что, видимо, в борьбе его задели, цветы, вода на полу. – И снова повернулась к нему, положив руки на помятые пиджачные лацканы и заглянув прямо в глаза. – Ее кто-то убил, Тихон Анатольевич. – И уже не повышая голоса, скорее уговаривая, добавила: – Надо вызывать полицию. – Это ерунда какая-то, Глафира, – покачал он головой, отказываясь принимать ее объяснения, ее спокойный уговаривающий тон. – Кто мог ее убить? Зачем? Кому это понадобилось? Это глупость какая-то несусветная. Что ты придумала? – Кто угодно, – твердо произнесла Глаша самое страшное и повторила с нажимом: – Ее мог убить кто угодно, Тихон Анатольевич. В том-то и дело. – И вздохнула тягостно: – Надо вызывать полицию. И трогать здесь ничего нельзя до их приезда. – Да – Грановский вдруг в один момент перестал возражать, спорить, сопротивляться очевидности, которую не хотел, не мог принять до этого. Прикрыл глаза ладонью, провел рукой по лицу, задержал дыхание, резко выдохнул и, посмотрев на Глафиру больным, мучительным и растерянным взглядом, произнес, словно уговаривал скорее себя, чем ее: – Я должен к ней подойти. – Да, – кивнула Глаша, почувствовав, что теперь можно, и отступила в сторону. Он подошел к дивану, большой, грузный, а не величественно-мощный, придавленный обрушившейся бедой, и выглядел в тот момент на все свои прожитые годы. Постоял несколько секунд, рассматривая лицо жены, словно не решался дотронуться, а потом наклонился, осторожно положил свою большую, тяжелую ладонь на ее щеку, замер на несколько мгновений и резко выпрямился. Закрыл глаза, придавил веки двумя пальцами, пытаясь остановить слезы, и произнес глухо: – Эля… Элечка, ну как же так? – И повторил почти со стоном: – Ну как же ты так, Элечка? Глафира шагнула к нему, коснулась рукой его руки, чувствуя, что сейчас это самое правильное, что она может сделать для этого человека, и тихо произнесла: – Она не виновата, Тихон Анатольевич. – Да, – кивнул он, соглашаясь. – Надо звонить в полицию, – в который раз повторила Глафира, стараясь как-то переключить его внимание на дело, и даже достала смартфон из кармана брюк. – И надо людям сообщить. – Да, – снова повторил Грановский. И, посмотрев на жену, громко выдохнул, резким движением стер с щеки все же вырвавшуюся слезинку тыльной стороной ладони и распорядился: – Давай, Глаша, позвони в полицию, объясни все. А я поговорю с людьми. Втянул глубоко воздух, задержал дыхание, резко выдохнул и в пару секунд стал тем, кем и был – руководителем театра, значимой, известной всей стране личностью, величественным, уверенным в себе человеком, немного барином, грамотным финансистом, «отцом родным» и прочая, прочая, включая многочисленные регалии, достижения и награды. И Глафира, наблюдая эту перемену, происходившую у нее на глазах, со всей ясной отчетливостью поняла, что в свою привычную ипостась этот неординарный человек вернулся потому, что сейчас он откроет дверь и выйдет, как на сцену, к растревоженным, растерянным актерам и будет играть свою роль. – Вечернюю репетицию придется отменять, – внезапно вспомнил Грановский. Точно! Еще и эта напасть! Понятное дело, что театр начинает свою работу, стараясь войти в обычный режим, и актеры после длительного простоя заново репетируют любимые публикой спектакли. Тихон Анатольевич лично проводил вечерние репетиции, так что работала практически вся труппа, готовясь к открытию. Но «Саломея» была поставлена конкретно для Туркаевой, под нее и для нее, практически бенефисный спектакль, и, разумеется, никакой замены и второго состава не предусматривалось. Тихон Анатольевич даже глаза прикрыл, видимо, только в этот момент до конца осознав весь масштаб случившейся беды. Резко выдохнул, огласив решение: – Сам сообщу труппе трагическую новость. Глафира кивнула для проформы и набрала номер экстренного вызова. Представилась, когда ответил оператор, объяснила ситуацию, выслушала ответ и нажала отбой. – Сказали никого не пускать к месту происшествия. Наверное, мне придется постоять у дверей. – Зачем? – не понял Грановский. – Кто-нибудь из артистов постоит. – Любой из них, – со всей осторожной мягкостью напомнила Глаша, – может быть тем, кто ее убил. Грановский посмотрел на нее долгим, почти неприязненным взглядом, напряженно о чем-то размышляя, и возразил с нажимом: – Это мог быть совершенно посторонний человек. – Да, – не стала спорить Глаша. – Зайти могли с улицы, хотя входы и охраняются, но не самым тщательным образом. Мы же не режимный объект. – И повторила для его успокоения: – Да, в театр могли попасть посторонние люди. А если кто замыслил убийство, то и проникнуть сюда ему труда не составило. – Не будем гадать, – отрезал Грановский и попросил: – Действительно, Глаша, постой у дверей, а то артисты, Зина права, как дети малые, не переборют любопытства, заглянут, что-нибудь потрогают. Еще, не дай бог, снимут на телефон да в Сеть выложат. – И, успокоив такими размышлениями самого себя, повторил: – Да, постой, дождись полицию. – И кинув последний взгляд на тело жены, выдохнул скорбно, расправил плечи и скорее не спросил, а распорядился: – Ну что, пойдем? Глафира кивнула, но торопиться не стала: подняла с пола свою тетрадь, пристроила сверху нее смартфон и привычно прижала все к боку, обвела взглядом всю комнату, заинтересовалась чем-то на гримерном столике, подошла, рассмотрела внимательно. – Что ты там нашла? – напряженно спросил Грановский. – Да так, кое-что интересное, – и решительно выдохнула: – Идемте, Тихон Анатольевич. И, посмотрев друг на друга в знак поддержки перед решительным шагом, вышли из гримуборной к ожидавшим их перед дверью артистам. Даже травмированный Полонский пришел, хоть и стоял на здоровой ноге, оберегая поврежденную с замотанной лодыжкой. Полиция приехала очень быстро, буквально через десять минут, что немудрено – здание театра располагалось в самом центре города, а центральное управление полиции, под юрисдикцию которого территориально попадал театр, в двух кварталах от него. Понаехавших представителей власти, с точки зрения Глафиры, было как-то слишком много. Хотя оно и понятно – происшествие не рядовое, можно сказать краевого масштаба. Начальство небось уже всех успело построить и пожелать чего недоброго, если затянут с раскрытием преступления. Но то, что они сделают это по горячим следам, Глафира как-то сильно сомневалась. Но посмотрим. Первым делом представители закона закрыли все выходы театра и приступили к следственным действиям. Грановский руководил встревоженным коллективом, общался со старшими чинами, помогал в организации следственных мероприятий. Скорбел, был бледен, не гремел привычно своим шикарным голосом, но оставался предельно собран и спокоен. Глафира, ответив на несколько предварительных вопросов, ушла к себе в кабинет ожидать более подробного допроса под протокол. Она успела несколько минут посидеть в тишине, закрыв глаза и откинувшись на спинку небольшого, но очень уютного диванчика, позвонила домой, выслушав рассказ, как там у них дела, предупредила, что может задержаться, и уговорила себя подняться с дивана. Надо взбодриться, этот бесконечный, затянувшийся событиями день еще не закончился, и непонятно, какие неприятности можно ожидать. Так, взбодриться – значит, кофе! Навороченную дорогущую кофе-машину, мощную кофемолку и приличный запас настоящего «Спешиалити» приобрел и распорядился установить в ее кабинете Андрей, как только она приняла предложение Грановского и подписала контракт. Зная пристрастие Глафиры к кофе, позаботился, чтобы она не пила всякую непонятную субстанцию из буфета или того хлеще – из какого-нибудь ближайшего кафе в бумажном стаканчике. Полагалась еще и еженедельная доставка бутилированной воды определенной марки, чтобы, не приведи господь, Глафира не начала заваривать кофе водой из-под крана, с нее станется. Да и привыкла Глаша пить много воды, вот и носила ее с собой постоянно. Был еще у нее красный мини-холодильник. Идея состояла в том, чтобы Глаша привозила из дома еду и питалась домашним. Ага. Тот случай. И диванчик удобный тоже Андрюха «подогнал», чтобы в перерывах отдыхала нормально. А вот с этим он точно прогадал. Стоило Глафире удалиться в свой кабинет, объявив перерыв, как тут же начинали подтягиваться «ходоки». Понятное дело, про то, что Пересветова варит совершенно охренительный кофе, запах которого расползается по коридорам, знали все с первой же приготовленной ею чашки. И началось… То кто-то из актеров непременно заявится, под предлогом возникших по роли вопросов, то главный художник, то декоратор, или Верочка и второй помощник режиссера, да и Грановский заглядывал, и даже Зина Осиповна прибегала на несколько минуток отключиться от дел и выпить кофейку. Не говоря уж про те часы, которые Глафира с коллективом проводили за мозговым штурмом над постановкой, когда в кабинет набивалось, бывало, человек по пятнадцать. Машина гудела, не переставая, и никакого покоя Глафире не было и в помине, кроме тех моментов, когда она пребывала в сильном раздражении и прямым текстом посылала всех подальше. Правда, редко, но бывало. Машина мелодично-приятно блимкнула, оповещая, что программа закончена – получите ваш напиток, и одновременно с этим раздался стук в дверь. – Входи, Юр! – отозвалась Глаша. – Откуда знаешь, что это я? – спросил вошедший молодой человек. – Ну а кто еще? – Поставив чашку на блюдце, Глафира повернулась к нему и улыбнулась. – Все театральные по норкам сидят, ждут допроса… – Снятие показаний, – поправил он. – Одна хрень, – отмахнулась Глаша. – Ну что, Пересветова, – радостно заулыбался мужчина, – обниматься-целоваться будем? – Воздержимся, пожалуй, – легко рассмеялась в ответ Глафира. – Коронавирус все еще бродит по стране, а у меня дети.