— Ну, так, значит, её тащил гордый храмовник, когда пробивался через наш отряд вчера вечером, — сказал иомен. — Я хотел было послать ему вслед стрелу, уж и лук натянул, да побоялся нечаянно попасть в девицу, так и не выстрелил. — Ох, лучше бы ты выстрелил! Лучше бы твоя стрела пронзила её грудь! Лучше ей лежать в могиле своих предков, чем быть во власти развратного и лютого храмовника! Горе мне, горе, пропала честь моего дома! — Друзья, — сказал предводитель разбойников, — хоть он и еврей, но горе его растрогало меня. Скажи честно, Исаак: уплатив нам тысячу крон, ты в самом деле останешься без гроша? Этот вопрос Локсли заставил Исаака побледнеть, и он пробормотал, что, может быть, всё-таки останутся кое-какие крохи. — Ну ладно, — сказал Локсли, — торговаться мы не станем. Без денег тебе так же мало надежды спасти своё дитя из когтей сэра Бриана де Буагильбера, как тупой стрелой убить матёрого оленя. Мы возьмём с тебя такой же выкуп, как с приора Эймера, или ещё на сто крон дешевле. Эта сотня составила бы мою долю, и я от неё отказываюсь в твою пользу, от этого никто из нашей почтенной компании не пострадает. Таким образом, мы не совершим ещё одного ужасного греха: не оценим еврейского купца так же высоко, как христианского прелата, а у тебя в кармане останется пятьсот крон на выкуп дочери. Храмовники любят блеск серебряных шекелей не меньше, чем блеск чёрных очей. Поспеши пленить Буагильбера звоном монет, не то может случиться большая беда. Судя по тому, что нам донесли лазутчики, ты его застанешь в ближайшей прецептории ордена. Так ли я решил, лихие мои товарищи? Иомены по обыкновению выразили своё полное согласие с мнением вождя. А Исаак, утешенный вестью, что его дочь жива и можно попытаться её выкупить, бросился к ногам великодушного разбойника; он тёрся бородой о его башмаки и ловил полу его зелёного кафтана, желая облобызать её. Локсли попятился назад и, стараясь высвободиться, воскликнул не без некоторого презрения: — Ну, вставай скорее! Я англичанин и не охотник до таких восточных церемоний. Кланяйся богу, а не такому бедному грешнику, как я. — Да, Исаак, — сказал приор Эймер, — преклони колена перед богом в лице его служителя, и кто знает — быть может, искреннее твоё раскаяние и добрые пожертвования на усыпальницу святого Роберта доставят неожиданную благодать и тебе и твоей дочери Ревекке. Я скорблю об участи этой девицы, ибо она весьма красива и привлекательна. Я её видел на турнире в Ашби. Что же касается Бриана де Буагильбера, то на него я имею большое влияние. Подумай же хорошенько, чем ты можешь заслужить моё благоволение, дабы я ему замолвил за тебя доброе слово. — Ох, ох, — стонал еврей, — со всех сторон меня обобрать хотят! Попал в плен к ассирийцам, и египтянин также считает меня своей добычей! — Какой же иной участи может ожидать твоё проклятое племя? — возразил приор. — Ибо что говорится в священном писании: «Verbum domini projecerunt, et sapientia est nulla in eis», то есть отвергли слово божие, и мудрости нет в них; «propterea dabo mulieres eorum exteris» — и отдам жён их чужестранцам, то есть храмовникам, в настоящем случае, «et thesauros eorum hceredibus alienis» — а сокровища их другим, сиречь, в настоящем случае, вот этим честным джентльменам. Исаак громко застонал и стал ломать руки в припадке скорби и отчаяния. Тут Локсли отвёл Исаака в сторону и сказал ему: — Обдумай хорошенько, Исаак, как тебе действовать; мой совет — постарайся задобрить этого попа. Он человек тщеславный и алчный и, кроме того, сильно нуждается в деньгах на удовлетворение своих прихотей, так что тебе легко ему угодить. Не думай, что я поверил твоим уверениям, будто бы ты очень беден. Я прекрасно знаю железный сундук, в котором ты держишь мешки с деньгами. Да это ещё что! Я знаю и тот большой камень под яблоней, что скрывает потайной ход в сводчатый подвал под твоим садом в Йорке. Исаак побледнел. — Но ты не опасайся меня, — продолжал иомен, — потому что мы с тобою ведь старые приятели. Помнишь ли ты больного иомена, которого дочь твоя Ревекка выкупила из йоркской тюрьмы и держала у себя в доме, пока он совсем не выздоровел? Когда же он поправился и собрался уходить от вас, ты дал ему серебряную монету на дорогу. Хоть ты и ростовщик, а никогда ещё не помещал своего капитала так выгодно, как в тот раз: эта серебряная монета сберегла тебе сегодня целых пятьсот крон. — Стало быть, ты тот самый человек, кого мы звали Дик Самострел? — сказал Исаак. — Мне и то казалось, будто твой голос мне знаком. — Да, я Дик Самострел, — отвечал главарь, — а также Локсли. — Только ты ошибаешься, мой добрый Дик Самострел, касательно этого самого сводчатого подвала. Бог свидетель, что там ничего нет, кроме кое-какого товара, с которым я охотно поделюсь с тобой, а именно: сто ярдов зелёного линкольне кого сукна на камзолы твоим молодцам, сотня досок испанского тисового дерева, годного на изготовление луков, и сто концов шёлковой тетивы, ровной, круглой… Вот это всё я пришлю тебе, честный Дик, за твоё доброе ко мне расположение… Только, уж пожалуйста, мой добрый Дик, помолчим насчёт сводчатого подвала. — Будь спокоен, буду молчать, как сурок. И поверь, что я искренне печалюсь о судьбе твоей дочери. Но помочь делу не могу. В открытом поле мои стрелы бессильны против копий храмовника: он мигом сотрёт меня в порошок. Если бы я знал, что с Буагильбером была Ревекка, я бы попытался тогда её освободить. А теперь одно средство: действуй хитростью. Ну, хочешь, я за тебя войду в сделку с приором? — С благословения бога, Дик, делай как знаешь, только помоги мне выручить моё родное детище! — Только не ввязывайся не вовремя со своими расчётами, — сказал разбойник, — тогда я сговорюсь с аббатом. Локсли пошёл к Эймеру, Исаак последовал за ним как тень. — Приор Эймер, — сказал Локсли, — прошу тебя, подойди ко мне сюда, под дерево; говорят, будто ты больше любишь доброе вино и приятное женское общество, чем это подобает твоему званию, сэр аббат. Но до этого мне нет дела. Ещё говорят, что ты любишь породистых собак и резвых лошадей, и легко может статься, что, имея пристрастие к вещам, которые обходятся дорого, ты не откажешься и от мешка с золотом. Но я никогда не слышал, чтобы ты любил насилие и жестокость. Ну так вот: Исаак не прочь доставить тебе кошелёк с сотней марок серебра на твои удовольствия и прихоти, если ты уговоришь своего приятеля храмовника, чтобы он отпустил на свободу дочь Исаака. — И возвратил бы её честно и без обиды, как взял от меня, иначе я не плательщик, — сказал еврей. — Молчи, Исаак, — остановил его разбойник, — не то я не стану вмешиваться. Что вы скажете на моё предложение, приор Эймер? — Это дело довольно сложное, — отвечал приор. — С одной стороны, это доброе дело, а с другой — оно на пользу еврею и потому противно моей совести. Впрочем, если еврей пожертвует сверх того что-нибудь на церковные нужды, например на пристройку общей спальни для братии, я, пожалуй, возьму грех на душу и помогу ему выручить его дочь. — Мы не станем спорить с вами из-за каких-нибудь двадцати марок серебра на спальню — помолчи, Исаак! — или из-за пары серебряных подсвечников для алтаря, — сказал главарь. — Как же так, мой добрый Дик Самострел… — попробовал опять вмешаться Исаак. — Добрый… кой чёрт, добрый! — перебил его Локсли, теряя всякое терпение. — Если ты будешь ставить свою мерзкую наживу на одну доску с жизнью и честью своей дочери, ей-богу я сделаю тебя нищим не позже как через три дня. Исаак съёжился и замолчал. — А кто поручится мне за исполнение этих обещаний? — спросил приор. — Когда Исаак воротился домой, добившись успеха благодаря вашему посредничеству, — ответил главарь, — клянусь святым Губертом, я уж прослежу, чтобы он честно расплатился с вами звонкой монетой. Не то я расправлюсь с ним таким манером, что он скорее согласится заплатить в двадцать раз больше. — Ну хорошо, Исаак, — сказал Эймер, — давай сюда свои письменные принадлежности. А впрочем, нет. Я скорее останусь целые сутки без пищи, чем возьму в руки твоё перо. Однако где же мне взять другое? — Если ваше преподобие не побрезгает воспользоваться чернильницей еврея, перо я вам сейчас достану, — предложил Локсли. Он натянул лук и выстрелил в дикого гуся, летевшего в вышине над их головами впереди целой стаи, которая направлялась к уединённым болотам далёкого Холдернесса. Слегка взмахивая крыльями, птица, пронзённая стрелой, упала на землю. — Смотрите-ка, приор, — сказал Локсли, — тут вам такое множество гусиных перьев, что всему аббатству в Жорво на сто лет хватит, благо ваши монахи не ведут летописей. Приор уселся и не спеша сочинил послание к Бриану де Буагильберу. Потом тщательно запечатал письмо и вручил его еврею, говоря: — Это будет тебе охранной грамотой и поможет не только найти доступ в прецепторию Темплстоу, но и добиться освобождения дочери. Только смотри предложи хороший выкуп за неё, потому что, поверь мне, добрый рыцарь Буагильбер принадлежит к числу тех людей, которые ничего не делают даром. — Теперь, приор, — сказал главарь, — я не стану задерживать тебя. Напиши только расписку Исааку на те шестьсот крон, которые назначены за твой выкуп. Я сам получу их с него, но если я услышу, что ты вздумаешь торговаться с ним или оттягивать уплату, клянусь пресвятой Марией, я сожгу твоё аббатство с тобой вместе, хотя бы мне пришлось за это быть повешенным десятью годами раньше, чем следует. Приор менее охотно принялся писать расписку, но всё-таки написал, что взятые заимообразно у Исаака из Йорка шестьсот крон он обязуется возвратить ему в такой-то срок честно и непременно. — А теперь, — сказал приор Эймер, — я попрошу возвратить мне мулов и лошадей, отпустить на свободу сопровождавших меня преподобных отцов, а также выдать мне обратно драгоценные перстни, бриллианты, равно как и дорогое платье, отобранное у меня. — Что касается ваших монахов, сэр приор, — сказал Локсли, — мы их, конечно, тотчас отпустим, потому что было бы несправедливо их задерживать. Лошадей и мулов также отдадут вам, дадим и немного денег, чтобы вы могли благополучно доехать до Йорка. Было бы жестоко лишать вас средств для этого путешествия. Но что до перстней, цепочек, запонок и прочего, вы должны понять, что мы народ совестливый и не решимся подвергать ваше преподобие искушению праздного тщеславия. Ведь вы давали обет отказаться от мирской суеты и от всех мирских соблазнов, так зачем же мы будем искушать вас, возвращая вам перстни, цепочки и иные светские украшения? — Подумайте хорошенько, господа, над тем, что вы делаете! — сказал приор. — Ведь это значит налагать руку на церковное имущество. Эти предметы inter res sacras[32], и я не знаю, какие бедствия могут вас постигнуть за то, что вы, миряне, прикасаетесь к ним своими руками. — Об этом я позабочусь, ваше преподобие, — вмешался отшельник из Копменхерста, — я сам буду носить эти вещи. — Друг или брат мой, — сказал приор в ответ на такое неожиданное разрешение своих сомнений, — если ты действительно принадлежишь к духовному сословию, прошу тебя серьёзно подумать об ответственности, какую ты понесёшь перед своим епархиальным начальством за участие в событиях нынешнего дня. — Э, друг приор, — возразил отшельник, — надо тебе знать, что я принадлежу к очень маленькой епархии. В ней я сам себе начальник и не боюсь ни епископа Йоркского, ни аббатов, ни приора из Жорво. — Стало быть, ты не настоящий священник, — сказал приор, — а просто один из тех самозванцев, которые беззаконно присваивают себе священное звание, кощунствуют над богослужением и подвергают опасности души тех, кто получает от них наставления: lapides pro pane condonantes iis, то есть камни им дают вместо хлеба, как говорится в писании. — Да у меня, — сказал отшельник, — башка лопнула бы от всей этой латыни, если бы её помнить, а потому она помаленьку и вылетела из моих мозгов. Что же касается того, чтобы избавить свет от тщеславия и франтовства таких попов, как ты, отобрав у них перстеньки и прочую нарядную дребедень, так я нахожу, что это вполне законное и похвальное дело. — А я нахожу, что ты наглый самозванец! — воскликнул приор вне себя от гнева. — Отлучаю тебя от церкви! — Сам ты вор и еретик! — заорал отшельник, также взбешённый. — Я не намерен переносить твои оскорбления, да ещё в присутствии моих прихожан! Как не стыдно тебе порочить меня, своего собрата? Ossa ejus perfringam, — я тебе все кости переломаю, как сказано в Вульгате. — Ого! — воскликнул Локсли. — Вот до чего договорились преподобные отцы! Ну, монах, перестань. А ты, приор, сам знаешь, что не все свои грехи замолил перед богом, так не приставай больше к нашему отшельнику. Слушай, отшельник, отпусти с миром преподобного аббата — ведь он уже заплатил выкуп. Иомены кое-как разняли разъярённых монахов, которые продолжали перебраниваться на плохом латинском языке. Приор выражался более гладко и свободно, но отшельник превосходил его силой и выразительностью своей речи. Наконец приор опомнился и сообразил, что роняет своё достоинство, вступая в споры с разбойничьим капелланом. Он позвал своих спутников, и они вместе отправились в дорогу, безо всякой пышности, но более сообразно апостольскому званию, чем при начале своего путешествия. Локсли оставалось получить у еврея какое-нибудь обязательство в том, что он уплатит выкуп за себя и за приора. Исаак выдал за своей подписью вексель в тысячу сто крон на имя одного из своих собратий в Йорке, прося, кроме того, передать ему некоторые товары, тут же в точности обозначенные. — Ключ от моих складов находится у брата моего Шебы, — проговорил он с глубоким вздохом. — И от сводчатого подвала также? — шепнул ему Локсли. — Нет, нет… Боже сохрани! — сказал Исаак. — Недобрый тот час, когда кто-либо проникнет в эту тайну! — Со мной ты ничем не рискуешь, — сказал разбойник, — лишь бы по твоему документу можно было действительно получить обозначенную в нём сумму. Да что ты, Исаак, окаменел, что ли? Или совсем одурел? Неужели из-за потери тысячи крон ты позабыл об опасном положении своей дочери? Еврей вскочил на ноги. — Нет, Дик, нет… Сейчас я пойду! Ну, прощай, Дик, — сказал он затем. — Не могу назвать тебя добрым, но не смею, да и не хочу считать злым. На прощание предводитель разбойников ещё раз посоветовал Исааку: — Не скупись на щедрые предложения, Исаак, не жалей своей мошны ради спасения дочери. Поверь, если и в этом деле станешь беречь золото, потом оно отзовётся тебе такой мукою, что легче было бы, если бы тебе его влили в глотку расплавленным. Исаак с глубоким стоном согласился с этим. Он отправился в путь в сопровождении двух рослых лесников, которые взялись проводить его через лес и в то же время служить ему охраной. Чёрный Рыцарь, всё время с величайшим интересом следивший за всем, что тут происходило, в свою очередь начал прощаться с разбойниками. Он не мог не выразить своего удивления по поводу того порядка, какой он видел в среде людей, стоящих вне закона. — Да, сэр рыцарь, — отвечал иомен, — случается, что и плохое дерево даёт добрые плоды, а плохие времена порождают не одно лишь зло. В числе людей, оказавшихся вне закона, без сомнения есть такие, которые пользуются своими вольностями с умеренностью, а иные, быть может, даже жалеют, что обстоятельства принудили их приняться за такое ремесло. — И, по всей вероятности, — спросил рыцарь, — я теперь беседую с одним из их числа? — Сэр рыцарь, — ответил разбойник, — у каждого из нас свой секрет. Предоставляю вам судить обо мне как вам угодно. Я сам имею на ваш счёт кое-какие догадки, но очень возможно, что ни вы, ни я не попадаем в цель. Но так как я не прошу вас открыть мне вашу тайну, не обижайтесь, коли и я вам своей не открою. — Прости меня, отважный иомен, — сказал рыцарь, — твой упрёк справедлив. Но может случиться, что мы ещё встретимся и тогда не станем друг от друга скрываться. А теперь, надеюсь, мы расстанемся друзьями? — Вот вам моя рука в знак дружбы, — сказал Локсли, — и я смело могу сказать, что это рука честного англичанина, хотя сейчас я и разбойник.