Ханжиков неловко поерзал на скамье. – Ну, в общем-то, да… Поработал немного в мастерских, записался в дружину и ушел партизанить… А куда мне было податься, сестренка? Родителей нет, ты уехала, ну и… – Я тебя ни в чем не виню, братик. Вернись ты в Иркутск пораньше – все могло быть по-другому. Может, оно и к лучшему, что ты в Петербурге был… Ты про себя давай рассказывай, красный командир! Где это обозначено? Погоны в Красной армии отменены, на гимнастерке никаких знаков… – Как это никаких? – возмутился Михаил и повернулся к сестре левым боком. – На рукаве шеврон треугольный видишь? Под гербом ДВР, выше скрещенных шашек – широкая красная полоса. Она означает: командир взвода. Вернусь в часть – к широкой полосе узкая добавится – командир роты! Приказ о моем назначении уже вышел, а шеврон поменять я не успел: в госпиталь попал. Так-то! – Господи, мой братишки командует людьми! Саблю – или как у военных называется правильно? Да, шашка! Шашку носит! Военную карьеру делает! Папа, наверное, был бы рад… – А у тебя почему вид кислый, сестренка? Ты не рада за меня? Ну-ка, выкладывай! – Ну, если честно… Я просто не понимаю – как ты после всего, что произошло со мной, с папой и мамой, можешь служить большевикам? – Тише, пожалуйста, – попросил Ханжиков, хотя улица была безлюдной. – Я служу не конкретным людям, а идее! Как ты не понимаешь? Попадись мне твой обидчик или те, кто расправились с родителями, – задушил бы! Но нельзя же вину конкретных людей переносить на всю советскую власть! – Давай не будем об этом, Миша! – устало попросила Мария. – Не хватало еще нам с тобой идейно разойтись! Нас ведь всего двое осталось из всей семьи. – Согласен, сестренка! – Ханжиков обхватил ее за плечи, поцеловал в висок. – Скоро додавим белую гидру в Приморье, вернемся с тобой в Иркутск и славно заживем! – Ты повесишь свою саблю на гвоздь, женишься, наградишь меня маленькими племянниками, – подхватила с едва заметной горечью Ханжикова. – Может, даже доверишь мне пеленки стирать… А что? Опыт постирушек у меня изрядный, в деревне горничных не имелось! Михаил покосился на сестру. – Маша, ты чего? Ты вон какая у меня – умная, красивая! И вполне еще молодая, честно! И ты обязательно кого-нибудь встретишь… – Ой, вот только не ври мне насчет моей молодости и красоты, Мишка! Я ведь в зеркало иногда смотрюсь… Сорок третий годок, Мишенька! Это для мужчин расцвет, а для женщин, увы, закат… Даже встретишь кого в этом возрасте – мимо пройдет… Мария порывисто отвернулась, часто заморгала глазами. – Ну-ка, ну-ка, Машуня! – Ханжиков сорвался с лавки, присел перед сестрой на корточки, повернул ее лицо к себе. – Давай, рассказывай – кто это мимо тебя прошел? Какой-то дурень деревенский? – И вовсе не деревенский, Миша! Впрочем, все это ерунда! Я братика нашла – вот что главное! – Не деревенский, говоришь? Откуда же в Заларях другому-то взяться? Хотя погоди… Это не ученый профессор часом? Ага, Берг, не иначе! Машенька, так ведь он старый! И инвалид к тому же… Ты что? – Гостинцы он мне твои передал, большое спасибо, братик. И совсем он не старый… То есть в возрасте, конечно… Но годы иногда мужчину только украшают. Впрочем, это все ерунда, – повторила Мария, пытаясь улыбнуться. – Ты знаешь, с ним такая невероятная история приключилась… То есть не с ним – я беженку одну позапрошлой зимой пыталась выходить, и не смогла, схоронила. Так вот эта беженка из Санкт-Петербурга оказалась первой невестой господина Берга, представляешь? К нему ведь ехала, в Японию, всю жизнь его любила! И не доехала, бедная… – Он вроде говорил, что из Шанхая к нам приехал, – припомнил Михаил. – А это уже Китай, не Япония… Значит, он тебя поразил, сестренка! – И ничего он не поражал, – рассердилась Ханжикова. – То есть очень интеллигентный, умный и добрый мужчина, конечно. И очень несчастный, хоть и виду не показывает. Да и уехал уже, наверное, в свой Шанхай. Давай о чем-нибудь другом поговорим, Мишенька! * * * – Не беспокойтесь, господин Берг! – хохотнул Лапа. – Советский суд суровый, но справедливый. Он, без сомнения, учтет и возраст обвиняемого, и условия его воспитания вне Советской республики. Годика три исправительных работ, от силы пять получит, не больше! Если, конечно, не усугубит своего положения новыми анисоветскими высказываниями в суде. Вы, конечно, желаете получить с сыном свидание? С учетом вашего знакомства с военным министром догадываюсь, что вы будете этого свидания добиваться. И для экономии своего и вашего времени возражать не стану. Разрешение я уже приготовил. Возьмите – 10 минут, в присутствии караульного. Вот ваши личные документы, ступайте в подвал, постучите там в окошко. Думаю, что к окончанию свидания остальные ваши товарищи уже будут ждать вас на улице! Все, я вас не задерживаю, Берг! Агасфер тяжело поднялся, на негнущихся ногах двинулся к двери. Уже открыв ее и, понимая, что просить и умолять этого улыбчивого мерзавца бессмысленно, все же спросил: – И… И что же будет, товарищ Лапа? Это же явное недоразумение! Он так молод и вспыльчив. Наверняка его кто-то спровоцировал. Может, можно что-то сделать? – А вы что – взятку мне предлагать будете?! Боже вас, как в старину говаривали, упаси! – улыбку с лица Лапы как стерло. – Идите к сыну в подвал, пока я не передумал! * * * Совсем по-стариковски шоркая ногами, Агасфер спустился в подвал, нашел нужное окно и постучал в него. – Свиданка? – переспросил высунувшийся «кожан». – Давай-ка документы, батя! Так… Разрешение на свидание с подследственным, десять минут, от самого товарища Лапы. Ну-ка, дед, постой! Я тебя, извини, «обшмонаю»… Что, руки нет одной, протез? Бывает, батя! Бесцеремонно обшарив Агасфера с головы до подметок ботинок, дежурный предупредил еще раз: – Все передачи подследственному – только через окно. С арестованным не шептаться, близко не подходить. Никаких объятий и рукопожатий! Вертухай[52] ежели заметит чего – мигом свиданку прекратит, и рапорт напишет. Ходи сюда, дед! Агасфер зашел в открывшуюся дверь и оказался в длинном помещении, разделенном невысоким барьером. По обе стороны барьера стояли длинные скамьи, явно принесенные из городского сада. Агасфер тяжело опустился на край скамьи и безразлично уставился в исписанную и изрезанную столешницу. Ни мыслей, ни переживаний – в голове лишь густая и вязкая, как нефть, пустота… Скрежетнул замок, и караульный ввел в комнату сына, держащего руки за спиной. Андрей непроизвольно рванулся к отцу: – Папа… Агасфер поднял голову, всмотрелся в лицо Андрея – за несколько часов осунувшееся и потерявшее краски молодости. – Отец, ты что? Не знал о моем аресте? Здравствуй! Агасфер протянул через барьер руку, чтобы погладить сына по щеке, но караульный тут же рявкнул: «А ну, руки на стол!» – Как же так, Андрей? Что произошло? Тот молча пожал плечами, отвернулся. – Это я, старый дурень, виноват! Решил, наверное, что ты совсем взрослый… А ведь мы с тобой в Россию приехали… Тут все… иначе. Надо было не только самому об этом помнить, но и тебе постоянно напоминать… – Не вини себя, отец! Да, я не сдержался – но видел бы ты, что здесь делается! Что здесь творится, отец! Куда нашему Шанхаю и китайским тюрьмам! Караульный громко крякнул, покачал головой: – Попрошу не усугублять свое положение, подследственный! Ишь какой бойкий – сравнения тут допускает! Я вот напишу рапорт, да следователю передам, чтоб к делу подшил… Берг искательно улыбнулся караульному: – Он больше не будет, почтеннейший. Правда, Андрей? – Хорошо, – зашептал Андрей. – Я буду потише… Папа, я не сдержался – тут одна общая камера для всех, как вокзал ожидания. И мужчины, и женщины – всех держат вместе, представляешь? Одни нары вдоль стен – даже параша общая! Просто свинство какое-то! Караульный, демонстрируя бдительность, опять встрял: – А ты чё хотел, лишенец – нумер отдельный? Ванную со стеклянным ватерклозетом? Вы тут все, считай, вражеские елементы – по рылу вам, контрикам, и честь! – Так что все-таки случилось, Андрей? – Берг впервые в жизни почувствовал, что у него непроизвольно дрожат и здоровая рука, и голова. – Папа, успокойся! Прости меня – но вчера утром я просто не смог сдержаться! Накануне в камеру привели молодую порядочную барышню. Ее взяли на барахолке, она какое-то золотое колечко хотела продать или поменять на продукты. Она совсем одна, понимаешь? Надю в Читу привез ее отец, офицер из колчаковской охраны. Его «отфильтровали», конечно, месяц под арестом подержали, а потом отпустили как невиновного. Он нашел место в каком-то кабаке, половым[53]. Представляешь, папа, – офицер! Но кормиться-то надо было… И самому, и Наденьке… Пьяный посетитель ударил его бутылкой по голове, и человек несколько дней болел, а потом умер. И Наденька осталась совсем одна – без денег, без друзей. Понесла на барахолку это колечко, материнскую цепочку с медальоном. Знала, конечно, что власти запрещают торговлю золотом с рук. Понесла, чтобы не умереть с голоду. Ну, и взяли ее… У нее есть родня в Харбине, но туда ей не добраться. А здесь… Здесь вертухаи над ней стали издеваться. Как привели, так целое представление устроили! Стали обыскивать, заставили раздеться. А камера глядела и гоготала… И я не выдержал, папа! Нет, сначала я словесно. Совесть попытался разбудить… Оглянувшись на караульного, Андрей зачастил на французском: – Mais dans le sillage de la conscience du bétail n'a pas de sens, mon père! Cette esclaves sales, pour saper le pouvoir! Nobodies…[54] Закончить ему не дал караульный, грохнувший по столу внушительной связкой ключей: – А ну, по-русски выражайся, контрик! Не сметь по-иностранному говорить – щас свиданку прерву и рапорт напишу! Берг покачал Андрею головой, успокоил как мог вертухая: – Он больше не будет! Андрей, в самом деле! Не усугубляй своего положения, верно товарищ говорит! – Какой я тебе товарищ, старик? – взвился караульный. – Хорошо, хорошо! Не товарищ – гражданин. Так можно обращаться? Ну и славно… Андрей, я все, кажется, понял. И ты полез в драку, так? – Ну, в общем-то, да, папа… Оттолкнул вертухаев. Один хотел меня прикладом приложить – сбил его с ног, другого ударил. Что говорил – уже не помню. Навалились, скрутили, бросили в карцер. А через час вызвали наверх, показания караульных об оскорблении советской власти зачитали. Я не стал ничего подписывать, хотел порвать бумаги. Надо мной посмеялись, сказали: для суда хватит и без подписи… – Конечно, хватит! За глаза, – подтвердил караульный, глянул на часы, ухватил Андрея на плечо, потянул с лавки. – Свидание закончено! Брысь в камеру, прыщ! Андрей встал, попытался улыбнуться: – До свидания, отец! Прости меня, если можешь! К этому времени Агасфер взял себя в руки. Он встал, властным жестом остановил караульного: – Андрей, клянусь, что вытащу тебя отсюда! Если не сегодня, то завтра наверняка! – Папка, я тебе верю! Ты все можешь! Буду ждать! Папа, если можешь – и Наденьку тоже! Она хорошая и несчастная! Надя Аверичева, запомни! Мы возьмем ее с собой!