– У нас только ленивый да безрукий, извините на худом слове, доносы не пишет, ваше высокопревосходительство! – обреченно понурился смотритель. – Службу свою справляю как умею. Спать, извините, иной раз по два-три часа приходится… – Только ли от тяжкой службы бессонница у тебя? – прищурился генерал. – Может, новая горничная горячая попалась, спать не дает? А? Али за преферансом ночи напролет просиживаешь? – Вот вам крест святой-истинный: я и в преферанс этот не сподобился научиться, ваше высокопревосходительство! – для верности перекрестился Осипов. – Ладно, не обмахивайся крестом попусту! – махнул рукой губернатор. – Помощники-то твои как? Грамотные хоть? Или только мордасы ссыльнопоселенцам умеют чистить? – Не жалуюсь, ваше высокопревосходительство. – Ладно, – повторил Ляпунов. – Ты, говорят, в отпуске два года не был? И «Ярославль» нынче пришел, слыхал? Так что отправляйся-ка ты, голубчик, в отпуск. За неделю дела успеешь сдать? – Кому прикажете сдать, ваше высокопревосходительство? – сразу повеселел Осипов. – Помощникам? – Пока им, – пожевал губами Ляпунов. – Но не исключено, что на время твоего отпуска твою должность будет исполнять прибывший сегодня титулярный советник фон Берг. В общем, поглядим! У Осипова моментально испортилось настроение: – Ваше высокопревосходительство, да за что же меня так? Ну, нету у меня пока чина – так сколько раз я прошения подавал на сдачу экзамена на классный чин? Я ли не стараюсь, все силы кладу… – Успокойся, Осипов! Никто тебя не гонит! – поморщился Ляпунов. – Ты же в отпуске не менее шести месяцев будешь. А рапорт напишешь – еще и за следующий месяца четыре прихватить можно будет. Вот следующей весной и вернешься, с первым сплавом! Пиши рапорт, я распоряжусь насчет проездных и дополнительных лечебных сумм. Давай-давай, не канючь! Глядишь, на материке должность какую присмотришь за это время. А не сыщешь – милости просим! Сюда не очень народ рвется-то, сам знаешь… Ретроспектива 7 (весна 1887 г., о. Сахалин) Лето 1887 года подкрадывалось к острову Сахалину осторожно. Пряталось за низкими косматыми облаками, сплошь затянувшими небо, дуло холодными, не по сезону ветрами. И не верилось, что когда-нибудь остров оденется зеленью, а снежные шапки на вершинах высоких сопок растают. Вернувшись домой с рынка, Сонька не сразу зашла в дом, присела на крыльцо, уронила голову на руки, сложенные на коленях. Прикрыла глаза, вспоминая прежние веселые денечки в Петербурге, Одессе, Москве, Вене, Лейпциге. Скрипнула дверь, и на крыльцо тяжко шагнула хозяйка дома, гренадерша Шурка. Заметив жиличку, она невольно ойкнула, звякнула какими-то склянками в корзине. Сонька не пошевелилась, словно спящая. Еще раз ойкнув, Шурка осторожно обошла сидящую фигуру и, уже сойдя на землю, заглянула ей в лицо. Правда, тут же отпрянула, столкнувшись взглядом с широко раскрытыми серыми Сонькиными глазами. – Шура, а почему ты одна живешь? – неожиданно спросила, не меняя позы, Сонька. – Ну, без мужика, я имею в виду? – А на что он мне? – хихикнула та. – По дому я и так справляюсь, хозяйства у меня сроду не было. Смотреть, как он на гармонике цельный день играет да водку трескает? – Ага! – словно обрадовалась Сонька. – Ага, значит, был мужик все-таки? На гармони играл и водку жрал? – Ну был, – нехотя согласилась Шурка, садясь рядом с жиличкой на тяжко скрипнувшее крыльцо. – Меня сюды, на Сахалин, шесть годов назад привезли. Сидим с бабами в карантине, а вокруг мужики ходют гоголями. День ходют, два ходют. Кого помоложе, да рожей вышли, поразобрали в сожительницы. У всех подарки: пряники, орехи, ситцевые платки. В окошки заглядывают: дозвольте, мол, орешков предоставить! Спрашивают: как величать-то? А с ними тока вступи в разговор, уже не отстанут! Вот одна, помню, на орешки его поганые польстилась, представилась: мол, Анной Борисовной зовут! Ну, тут мужичок и вовсе мелким бесом рассыпался: вы только, Анна Борисовна, ко мне в сожительницы пойдите, каждый день без гостинца не встанете, без гостинца не ляжете. Потому как, дескать, пронзили вы меня! Возжегся он, слышь! Шурка снова хихикнула: – Говорит ей, дуре: дамой-мадамой жить будете! Сам полы мыть обещался! Другой прискакал с опозданием, все надеялся, что начальство ему корову даст. А когда понял, что не дадут – за бабой прибежал. Ходит под окнами серьезный, деловитый, осматривает нас, как скотину на базаре – только что в зубы не заглядывает. Бормочет: нам бы пошире какую, хрястьянку, ширококостную, чтоб для работы. И ко мне подступает, смотрю. Спрашивает: ко мне в сожительницы не пойдете? А я уже неделю в карантине энтом, надоело – смерть! Ладно, говорю, пойду! Заинтересовавшись, Сонька даже голову с колен подняла: – Ну а дальше-то что? – Дальше? А ничего! Привез сюда, в энту избу. Вокруг ходит – опять недовольный, еле до плеча мне достает: «на фарт», мол, тебя не пошлешь – кому така дубина здоровая надобна? И топор мне вручает: иди, мол, хоть дрова поколи, все польза от тебя будет! Пока не поколешь, грит, жрать не дам! И в избу пошел… Я колю – дело-то привычное, слышу, как он на гармонике играет. Ну, я закончила, охапку поленьев в избу заношу – точно! Лежит поперек кровати и гармонику терзает. Спрашивает: нешто, дескать, все поколола? Всё? Ну, мол, надо завтра по улице пройтить, спросить – кому дрова колоть? А чичас, Ляксандра, желаю, дескать, чтобы вы потанцевали передо мной! А то скушно что-то… Сонька прищурилась, оскалила мелкие зубы: – И что? Танцевала? – Ага… Полено выбрала поухватистее и отходила его им за милую душу! Морду не трогала, а по спине, по бокам. Он ползком-ползком, да и к двери. Выскочил и орет: ратуйте, люди добрые! Баба чуть жизни не лишила! Околоточного привел: забирайте, мол, энту арестантскую морду! А я тем временем в избе порядок навела, плошки его перемыла, постирушку затеяла… Околоточный обозлился: хозяин-то пьяный, а баба смирная, хозяйством занимается. Пригрозил его в «холодную» посадить и ушел. Хозяин за ним, а я его поймала: так ты еще жаловаться, паскудник, будешь! И добавила ишшо… В общем, ночевал он на крыльце – полушубок только старый выкинула ему, чтобы не околел… Сонька звонко рассмеялась: – Выжила, значит, мужика из его же дома? – Зачем выживать? Сам и ушел, – с достоинством ответила Шурка. – Утром выхожу, а он зубами от холода на крыльце стучит. Замерз, спрашиваю? Ну, пошли греться, погреб копать новый. Пригрозила: до вечера не выкопаешь – снова отметелю и в избу не пущу! Он и кореша приводил – чтобы вдвоем меня поучить. Ну, я их обоих и «поучила»! Он в Корсаковку ночевать к кому-то ушел, чтобы на крыльце, как собака, не скулить. Да так и прижился там, видать. Приходил первое время, издали грозил на вилы вздеть. Один раз не догнала его, а второй раз сподобилась, запнулся он. Ну, и… В обчем, больше не видала его. Живой ли, нет – не знаю. – Ну, молодец, Шурка, порадовала! – Сонька встала, потянулась с хрустом. – На рынок, что ли, собралась? – А куды ж еще? Тебя, лядащую, кормить надобно! – И Шурка вразвалочку пошла прочь. Проводив ее глазами, Сонька вошла в избу, прошла на половину, где обосновалась с Семой Блохой. Тот в исподнем, еще не одетый, лежал на кровати, закинув руки за голову, глядел в потолок. – Слышал? – Сонька присела в ногах у сожителя, спустила платок на плечи. – Слыхал, – усмехнулся тот. – Что, Софья, обзавидовалась, как глупая баба мужика-дурака поленом учила? Не вздумай пример брать! – Да что ты, Семушка! – рассмеялась Сонька. – Мне и не поднять то полено! И вообще, я по другой части… Посерьезнев, она пожаловалась: – Тоскливо мне тут, Сема! Тесно! И таланты мои не применишь… Давай убежим, а? – Не дури, Софья! С Сахалина не убежишь! – лениво зевнул вор. – Пробовали людишки, знаю… Кто на плоту пробовал, кто зимой гиляков нанимал, чтобы на собаках через пролив в Николаевск рвануть. Да и куда без «сламу» бежать? – А давай «сламу» добудем, Сема! Пачпорта купим – я, пока ты в тюрьме сидел, с людьми говорила. Можно попробовать! Бланки у писарюг из канцелярии купить можно, по печатям мастера в тюрьме есть… – Не дури, Софья! – повторил Блоха уже серьезнее. Сонька начала закипать: – За что же ты меня дуришь, Сема? Я тебя из тюрьмы вытащила, денег нашла, с верным человеком в Приморье передала. Или забыл? Может, думаешь, за твои красивые глаза Махмутке голову задурила и под топор Червонца подвела? – Молчи, Софья! – уже со слезинкой в голосе зашипел Блоха. – Молчать велишь? А ты кто таков, чтобы рот мне затыкать?! Кто и себя, и меня в городе Сингапуре так подвел – взял да и побежал, когда полицейский окликнул? Я ведь с тем полицейским уже по-немецки заговорила, успокаивать стала. Я ж тебе тогда шептала: стой, мол, спокойно! Подождем, пока подойдет! А ты побежал… – Страх мой побежал, а не я! – угрюмо буркнул Сема Блоха. – Вор я, а не убивец! А полицейского кончать бы пришлось, ежели по-твоему… В избе стало тихо – так тихо, что слышен был топот мышей, резвившихся на чердаке. – Вы с Митяем куда тогда Махмутку дели? – неожиданно спросил Блоха. – Ну, тело! – Под помойку, в снег закопали. Там снег мягкий был. Ногами потом примяли. А что? Не нашли ведь до лета, считай! – Все одно вытаило из помойки тело-то… Сожительнице десятку «подарили», но к нам-то все равно присматриваются! – Тебе-то что за печаль? Ты в тюрьме сидел, алиби у тебя! А на меня кто всерьез подумает, на слабую женщину? Не о том говорим, Сема! Давай думать, где «сламу» добыть! Второй раз мой фокус с сережкой не пройдет: слушок по Александровску и так ходит. Видно, проговорился татарин проклятый кому-то, прежде чем идти на свиданку со мной! Твоя очередь, Сема! Должник ты мой! Трижды должник! – Вор я, Софья! Вор! А у кого тут, на Сахалине, красть? Одна голытьба! – Рваного-Дудошника мы раскрутили? Махмутку я на серьги с «сапфирами» соблазнила? А ты говоришь – голытьба! – Софья, с Дудошника ты две тыщи только и успела взять. У Махмутки – шесть тыщ, да и то пришлось Митяю половину отдавать! Это что – деньги?! – Семушка, найду, найду я богатых людей здесь! Поможешь тогда? Умру я здесь, Сема! Ну скажи: поможешь? – В должниках ходить не привык. Тем более когда тычут долгами. Найдешь – поглядим. Но учти: бежать с тобой я не обещался! – Поглядим, Сема, поглядим! – Сонька со смехом повалила сожителя-подельщика на кровать, стала целовать, щекотать, гладить по колючим щекам. – Ты еще сам попросишься ко мне в компанию! Сема Блоха почувствовал, как рука Соньки проникла к нему под рубашку, потом спустилась ниже, ловко расстегнула пуговицу на кальсонах. Непривычный к смелым женским ласкам, он закряхтел, покосился на дверь. А потом, забыв про все на свете, тоже пустил в ход руки, закрыл от удовольствия глаза. Закрыл – и оттого не видел, что серые Сонькины глаза остались холодными ледышками, а на губах временами появляется гадливая улыбка: она терпеть не могла запах немытого тела… Распалив Блоху, Сонька внезапно освободилась от его неуклюжих объятий, села, обеими руками взяла за щеки: – Только вот что, Сема, давай-ка сразу договоримся! Любовь любовью, а о деле забывать не станем! И ты, миленький, не должен ревновать, если мне придется кому-нибудь глазки строить! Или даже вот так, как тебя, ласкать! Это у меня единственное оружие осталось – женское! Блоха перестал сопеть, рывком сел, схватил женщину за волосы на макушке и крутнул, делая больно. – Ой, ты чего, Сема? Отпусти, больно же! – Запомни, Софья, смеяться я над собой не позволю! Хоть и люба ты мне, а все одно не могу позволить, чтобы кореша пальцами тыкали и надсмешки строили! Изловчившись, Сонька вырвалась из рук сожителя, отбежала к двери. Трясущимися руками поправила волосы, глубоко вздохнула: – Ты тоже кое-что запомни, Сема! Крепко запомни! Я тебе не деревенская дурочка и не маруха, которая только радуется, когда ее бьют! «Бьет – значит любит». Я женщина свободная! Кого хочу – того люблю! Кого люблю – того ласкаю! И еще могу по делу приласкать, чтобы своего добиться! Еще раз на меня руку подымешь – пожалеешь! И плевать я хотела на твоих дружков-корешков, что они скажут, что подумают. И ты должен наплевать на них, ежели ты деловой и с головой дружен! Не устраивает тебя жизнь по моим правилам – развернусь сейчас и уйду! Ну, думай, Сема. Думай и сей же час ответ давай: вместе мы или разбегаемся? Ну?! – Давно заметил, Софья: не женский у тебя характер! – усмехнулся, снова укладываясь в кровать, Сема Блоха. – Мужиком бы тебе родиться! Ладно, считай, договорились! – А извиняться за мужицкие свои привычки кто будет? – не отступалась Сонька.