– Как знаете, мадам. Я вас более не задерживаю. – Чиновник побагровел, небрежно сдвинул в сторону арестантки ее нехитрые пожитки. И вслед крикнул все-таки, не сдержался: – Хоть ты и Сонька Золотая Ручка, а правила у нас для всех едины. При встрече с начальством за 20 шагов с тротуара сойти, поклониться непременно. Мужикам – шапки еще снимать – ну, к тебе сие не относится! Покидав в мешок пожитки, Сонька покинула канцелярию и, не обращая внимания на откровенно любопытные взгляды писарей и мелких чиновников, вышла за дверь. Без жалости, холодно оглядела дожидавшихся своей очереди товарок. По существовавшей на острове неписаной традиции, прибывших сюда для отбытия наказания особ женского пола в тюрьму не помещали. Тех, кто помоложе и посмазливее, сразу разбирали в сожительницы богатые поселенцы, успевшие подмазать мелкое начальство. Старухи и немощные арестантки были предоставлены самим себе: пригреет кто – их счастьишко. Не пригреет – ходи по людям, проси милостыню Христа ради, или нанимайся для прокорма на самые грязные и тяжелые работы. Вдоль сарая, как водится, фланировали разодетые «женихи». Накануне они уже все пороги в канцеляриях обили: – Ваше высокоблагородие, явите божецкую милость, дайте сожительницу! Для домообзаводства! – «Для домообзаводства»! – передразнивает «соискателя» чиновник. – Знаю я твое домообзаводство – тут же «на фарт»[62] отправишь бабенку! Вышедшую из сарая Соньку «женихи» удостоили лишь беглым взглядом. «То ли знают, кто я, то ли действительно постарела, – невесело подумала она. – Ладно, как бы там ни было – сожительство в мои планы не входит!» Буквально через несколько шагов она нашла то, что искала – стайку мальчишек, которые отличались от материковских оборванцев лишь необычайно серьезными и даже какими-то взрослыми лицами. Поманив их, Сонька заговорила голосом классной дамы – звучным, строгим и в то же время привлекающим: – Мальчики, я ищу квартиру с одинокой пожилой и чистоплотной хозяйкой. Желательно, чтобы она хорошо стряпала. Поможете – получите денежку. Ну как, по рукам? Через четверть часа Сонька уже сговаривалась с хозяйкой, гренадерского роста бабой в таком же сером, как и у нее, простом платье – только без грязно-желтого туза на спине. – Хорошо, пусть будет два рубля в месяц, с твоими дровами. Стряпня – еще рубль, за продукты буду платить по мере необходимости. Как тут с продуктами, кстати? Можно ли купить свежую телятину? Дичь? – Коли деньга водится, все купить можно, – усмехнулась баба, бережно приняла в лопатообразные ладони три рублевые бумажки и ушла куда-то их прятать. Решив вопрос с жильем, Сонька вышла на улицу, к ожидающим ее оборванцам. Выдав провожатым гривенник, одного задержала для дополнительного поручения. – Где-то тут есть кабак Гришки Рваного. Знаешь такого? Вот и отлично! Поди сейчас к нему и передай, что с «Ярославлем» приехала барыня, привезла ему привет с города Таганрога и просит вечером подойти для разговора. Дом ему покажешь сам или объяснишь, как найти. – Рваный мужик крутенек, – шмыгнул носом посланец. – К бабе может нипочем не пойтить. Ишшо и мне по шеям надает… А чашечку винца нальешь мне потом? – Во-первых, не к бабе, а к барыне, – поправила Сонька. – Во-вторых, скажешь, что привет с города Таганрогу передает ему Семен Блоха. И что Семен очень сильно огорчится, коли Рваный не придет или задержится. И в-третьих, детям вино пить никак нельзя. Ну, ступай, оголец! Вернувшись в избу, Сонька прошла в отведенную ей половину, повалилась на кровать с громко затрещавшим соломенным тюфяком и стала терпеливо ждать визита. Кабатчик, разумеется, пришел. Не успела Сонька задремать, как в сенях послышался грубый голос, что-то загремело. Баба-гренадер, возившаяся на кухне и негромко сама с собой разговаривающая, встрепенулась, закрестилась, кинулась к дверям. Не открывая, начала расспрашивать – кто да зачем? Вместо ответа вечерний визитер дернул дверь так, что нехилый засов, затрещав вылезающими гвоздями, отлетел в сторону. Хозяйка, отскочив, тут же вооружилась здоровенной суковатой дубиной и заняла оборонительную позицию. Визитер, не обращая на дубину внимания, прошел к столу, сел и повернулся к хозяйке: – У тебя, что ль, Шурка, приезжая фря остановилась? Ну-к, позови поскореича, дура! Да не держись за свою щепочку, пока я те ее в жопу не засунул! Сонька уже стояла в дверях, внимательно глядя на визитера. Все так, как рассказывал Семен Блоха. Росту Рваный не великого и не маленького, держится вольготно, говорит грубо. Однако прибежал на зов быстро, глаза беспокойные – значит, ничего хорошего от привезенного с города Таганрога привета не ожидает. – Ну, здравствуй, Григорий! – Сонька прошла к столу, села напротив кабатчика. – У вас тут на Сахалине все такие неотесанные? Барыню, еще не видя, «фрей» называешь? Двери ломаешь, в дом входя не здороваешься? Кабатчик помолчал, тяжело глядя на «барыню» и осмысливая услышанное. Осмыслив, решил пока держаться прежнего: – Смелая ты, фря, однако! На «Ярославле», гришь, прибыла к нам? И, судя по понтрету морды лица и прочему обличью, на арестантской палубе? Хто такая будешь? – Кто я – для тебя пока неважно. Важно то, от кого я привет тебе, Григорий, привезла. Семена Блоху-то помнишь? – Был один косорылый в городе Таганроге вроде, – помедлив, согласился Рваный. – Ходил еще так потешно – ровно подпрыгивал на кажном шагу. Словно блоха… От него, что ли? – От него. – Сонька, прежде чем продолжить, повернулась к хозяйке: – Шура, любезная, у меня, как видишь, разговор с гостем серьезный. Ты бы в лавку сходила, что ли… Мыла хорошего купи – а мы пока поговорим. Деньги возьми. Дождавшись ухода хозяйки, Сонька поплотней прикрыла дверь и снова подсела к столу. – Слушай сюда, Рваный, повторять не стану. Сема Блоха со мной прибыл сюда, на «Ярославле». Да, я с арестантской палубы, ты прав. Сейчас он в карантине тюремном. Велел мне Сема найти тебя, привет передать и про должок напомнить. Деньги пока не ему, а мне надобны. И побыстрей. Понятно? – Ты, фря, в сурьезные дела не лезь, – посоветовал Рваный с угрозой. – Счеты – расчеты – это не твоего ума дело. Сам с Блохой разберусь, коли свидеться удастся. Я ведь, милая, свое кандалами-то отзвенел, остепенился, заведение вот открыл, от начальства дозволение имею. Может, и свидимся, это уж как я решу. А может, и нет! Сонька засмеялась. Смеялась долго, заливисто и, как Рваному показалось, очень для него обидно. Впрочем, так оно и было. Одна смеялась, другой тяжело ворочал мозгами – никто не обратил внимания на легкий скрип и шорохи под ногами. А если и обратил, то не придал значения: мало ли живности под полами в каждой избе живет! Мыши ли, крысы… Никто и не подумал, что хитрая хозяйка избы Шура, снедаемая беспокойством за немудрящее свое барахлишко, воспользовалась запасным лазом из старого огородного погреба в новый, вырытый под домом. И решила послушать, а паче того – убедиться, что новая жиличка и кабатчик Рваный не покушаются ее обокрасть. – Отзвенел, говоришь? – Сонька вдруг оборвала смех, презрительно оскалилась. – Остепенился? Врешь, Рваный! Ты ведь свою «полторашку» даже не за те два последние ограбления получил, которые тебе господа сыскари простили, не за кражонку в полтораста рублей. Явился ты в полицию, представился бродягой беспаспортным и полетел на Сахалин вольною птицею. А хочешь, напомню, какое погоняло у тебя в городе Таганроге было, до того, как Рваным прозвали? Дудошником тебя кликали – за то, что душить любил баб да барышень ограбленных не сразу, а пальцами на горле играл, как на дудке. То перехватишь совсем воздух, то отпустишь маленько, чтобы засвистел горлом, захрипел человек. Тебе и морду-то порвала ножницами барышня, тобой недодушенная. Ты ее кончил, конечно, а сам из Таганрога съехал, потому как сильно тебя искать стали. Сказать – почему? Даже при слабом свете единственной свечки смертельная бледность Рваного стала хорошо видна. Подавшись назад и вцепившись руками в стол, он молча открывал и закрывал рот, мелко тряс пегой неровной бородой. – Потому что тебя сильно искать стали, Рваный! Потому что не захотели господа сыщики убийцу больше в своих осведомителях держать. Глядишь, такого живореза пригреешь – и свои головенки полетят. Вот и отступились от тебя, платить за проданные тобою души воровские больше не стали, велели с глаз подальше убираться. Сделав эффектную паузу, Сонька снова заговорила: – Так-то, Дудошник! Не хочешь должок Блохе через меня возвращать – выбирай! Или снова кандалами зазвенишь за души погубленные, или шепнет Блоха «иванам» про тебя, стукача мерзкого… А им, сам знаешь, следствие да суды ни к чему, у них свое толковище. Разумеется, Рваный выбрал выгодное ему. Глядел он на Соньку при этом лютым зверем. Кабы она одна знала про его прошлое – не жить бы Соньке! Но за ее спиной маячила призрачная фигура Семы Блохи… И вскоре покинул Рваный-Дудошник избу бабы-гренадера Шуры, оставив Соньке всю наличность, которая была при нем. Наличности этой было, к слову сказать, не слишком много – опасался сахалинский люд денежки в карманах носить, тем паче – по темному времени. Сонька же удовлетворилась клятвенным его обещанием в самое близкое время вернуть должок с лихвою. Она знала: не обманет! Но слегка ошиблась в своих расчетах Сонька. Принеся на следующее же утро половину оговоренной суммы, Рваный ушел в глубокий запой. И через неделю, так и не «просохнувши», был найден под воротами своей избы с проломленной головой. Убийцу, разумеется, не нашли… Да никто убийц, собственно, и не искал: сыщиков полицейских на каторжном острове отродясь не было, а тюремным властям хватало забот со своими подопечными. Впрочем, на первое время Сонька была довольна и тем, что удалось получить с кабатчика. Жила она весьма скромно, из роскошеств прежней своей, вольной жизни, оставила лишь вкусную еду. На свежую телятину и дичь тратилась, почти не торгуясь. Но про Сему Блоху, нового сердечного своего друга, не забывала: редкий день не дарила караульному солдатику из кандальной тюрьмы пятачок – много гривенник и не шушукалась о чем-то с Семой где-нибудь в укромном уголке. Прочие обитатели тюрьмы, включая самых отпетых, относились к знаменитой визитерше с большим уважением, отдавая должное редкой воровской «масти» и удачливости на этом поприще Соньки. Свиданиям старались не мешать, в разговор с ней вступали только тогда, когда та сама заговорит. А Сонька, особо не чинясь, в такие разговоры вступала все чаще и чаще. Особо интересных ей людишек любезно приглашала на чашку чаю к себе на квартиру. По посту Александровскому мадам Блювштейн ходила в платке и мышиного цвета платье тюремного покроя – правда, без желтого туза на спине, как предписывалось Уложением о наказаниях. Однако – с поднятой головой. С дощатых тротуаров при встрече с тюремным начальством и их супругами, как требовалось правилами, не спрыгивала. Кланялась лишь «самому-самому» начальству, и то с достоинством. Остальных еле удостаивала коротким кивком. Больше всего такое поведение мерзавки бесило жен чиновников островной администрации, на которых распространялись общие требования о почтении к тюремному начальству. Их Сонька и вовсе, казалось бы, не замечала. А будучи окликнута и распекаема местной дамой полусвета, глядела на нее так, что со стороны и не понять было, кто тут выше. Чаще же, не дослушав выговора, поворачивалась и шла своей дорогой. – Ну, что тут поделаешь, матушка! – морщась, оправдывались потом перед негодующими женами местные чиновники. – Сам знаю, мерзавка эта Сонька! Дерзка и непочтительна, да! Но в холодную ее за это не запрешь! А про высечь «березой» особу женского полу с европейской известностью – и думать забудь. Порядка во всем прочем не нарушает, на проверки является вовремя, за околицу поста не выходит… Что-с? Ну да, валандается, она, конечно, с самыми подозрительными элементами. Так ведь и то сказать, матушка: ты ж ее к себе на суаре не приглашаешь, хе-хе. С кем ей тут разговоры еще говорить? То-то и оно, матушка! Что ходит к ней в избу всякая сволочь – про то властям тоже известно. Проверяли эти сборища, и не раз. Верь слову: не к чему придраться. Водки, собравшись, и то не пьют. Так что плюнь, матушка, не обращай на мерзавку своего драгоценного внимания!.. Так понемногу и отучила хитрая мадам Блювштейн на себя внимание обращать. Ей же, видимо, только об этом и мечталось – бдительность окружающих усыпить, да чтобы о ней хоть на короткое время забыли. Не прошло и полугода, как стылой и промозглой сахалинской зимой с одной из почтовых собачьих экспедиций из Николаевска пришло неожиданное письменное распоряжение приморского генерал-губернатора, его высокопревосходительства Гродекова относительно Семы Блохи. Кандалы с него предписывалось снять, перевести его в разряд испытуемых, а по истечении годичного пребывания в каторге, при условии примерного поведения, перечислить в ссыльнопоселенцы. Допросили сахалинские чиновники Сему с пристрастием – тот клялся, что никаких прошений не писал, и писать не мог – по причине полной своей неграмотности. Улыбался, правда, он при этих клятвах так, что и слепому было видно: губернаторская милость для него неожиданностью не была. Оставалась не допрошенной Сонька – но чиновники и помыслить не могли о том, чтобы его высокопревосходительство мог благосклонно отнестись к просьбе хоть и всероссийской, но все ж тюремного пошиба знаменитости. Самого же генерал-губернатора, понятное дело, спрашивать не посмели. Позвали кузнеца, и стал Сема Блоха, не дожидаясь перечисления в ссыльнопоселенцы, практически вольным человеком – если читатель, конечно, помнит о порядках в сахалинских тюрьмах того времени. Жить он, естественно, переселился к той же бабе-гренадеру Шурке, где квартировала его возлюбленная. Надзиратели и, как поговаривали, сам начальник тюрьмы получили хорошего «барашка в бумажке» и не беспокоили Сему требованиями об обязательных явках на ежедневные проверки и переклички. Старый вор и так, считай, каждый божий день объявлялся в тюрьме, шушукался с дружками-приятелями. А Сонька, наоборот, в кандальной тюрьме появляться и вовсе перестала, чем огорчила разве что караульных солдатиков, приученных ею к ежедневной мзде. Пролетела незаметно первая зима Соньки Золотой Ручки на каторжном острове. С опозданием, но все ж пришла на Сахалин и весна 1887 года. Майское солнце окончательно растопило снег в посту Александровский, и лишь помойки, засыпанные шлаком и золой, почти до середины июня хранили в своей зловонной глубине последнюю наледь минувшей зимы. Не обошлось в эту весну и без «подснежников», как называли на острове страшные находки в облике человеческих тел, порой расчлененных. В одном из вытаявших по теплому времени и почти не обезображенных тел обыватели поста признали лавочника из кавказских инородцев Махмутку, пропавшего куда-то еще по осени. Сожительница Махмутки со звучным именем Зоя, сосланная в свое время в каторгу по приговору Рязанского городского суда за отравление мужа, уверяла, что тот еще по осени поехал по каким-то своим делам в село Рыковское, да так и не вернулся. И уехал-де он с большими деньгами. Нашлись свидетели, уверявшие, что никуда Махмутка не ездил. А в смерти лавочника винили Зою: что, мол, с нее взять? Если за отравление законного мужа в каторгу попала, то уж горло перерезать нехристю, который сожительницу свою частенько поколачивал, и вовсе пустяшное для нее дело. А тут не успел Махмутка исчезнуть, как Зоя, ставшая хозяйкой в лавке, привела в дом нового сожителя. Уверяли: она и убила – кому же еще-то? На фоне таких пересудов Зою и нового ее сожителя по первости арестовали, допросили. Признания, разумеется, не добились, однако уголовное дело по обвинению в злодейском преступлении отправили с первым каботажным пароходом во Владивосток, чтобы тамошний судья вынес приговор заочно. Это была обычная практика того времени: своего судьи в островных штатах не было. А тем временем, с первой зеленью, на Сахалин пришло время «генерала Кукушкина» – период почти массовых побегов из-под надзора «бродяг» и самых отпетых арестантов-кандальников. Побег зимой – дело совсем гиблое, а вот весной прокормиться в тайге и попытаться добраться до самого узкого места Татарского пролива, а там и до материка, желающих хватало. Обычные разговоры в тюрьмах так или иначе сходились на весенней поре и кукушке («генерале Кукушкине»): вот, мол, как зазеленеет тайга, так и я подамся кукушку слушать. Как вариант – пойду-ка я, братцы, «послужу генералу Кукушкину»… На поимку беглых обычно отряжали местных аборигенов, гиляков. Те, рассчитывая на призовые три рубля за каждую пойманную голову, охотно шли по следу. И редко возвращались с пустыми руками. Солдаты караульной команды, а паче чаяния тюремные надзиратели, в таких экспедициях участия практически не принимали. Особенно если беглец был из «бродяг», этой тюремной элиты. За «бродягу» каторга запросто могла и зарезать. Пока Зоя и ее сожитель ждали в тюрьме заочного приговора, дело о злодейском убийстве лавочника Махмутки получило новый, неожиданный поворот. В один из первых дней наступившего лета гиляк-охотник привел в пост пойманного им в тайге беглого «слушателя кукушки». За побег на Сахалине полагалась лишняя «пятерка», а то и «десятка» – дело для каторжников, в общем-то, привычное. Однако наказание чаще всего дополнялось плетьми – их боялись больше, чем добавленных годов каторги. И пойманный гиляком беглец, всеми силами пытаясь избежать плетей – а из рук штатного каторжного палача Комлева люди здоровыми не выходили, – заявил, что знает настоящего убийцу Махмутки. И, коли его освободят от плетей на специальной лавке-«кобыле», он убивцев укажет. Освобождение от плетей беглецу было обещано. И тот, перекрестившись, указал на… Соньку Золотую Ручку. Якобы та, часто бывая в лавке Махмутки, вошла к инородцу в доверие и предложила купить у нее драгоценности – совсем недорого. Она уверяла, что драгоценности, оставшиеся от прежней жизни, она сумела не только сохранить, но и тайно привезти с собой в каторгу. Надо заметить, что история похождений Соньки Золотой Ручки, растиражированная практически всеми российскими газетами того времени, изобиловала подробностями о несметных богатствах виртуозной аферистки – и фантастическими домыслами, и выглядевшими вполне достоверно слухами. Но при арестах у нее практически ничего не находили – ни драгоценностей, ни денег. Словом, почва для утверждений о припрятанных Сонькой сокровищах была. Махмутка, на свою беду, оказался не только весьма начитанным лавочником: он считал себя знатоком драгоценных камней. А убедить Сонька могла кого угодно и в чем угодно. Беглый рассказал, что по осени служил у Махмутки истопником, и был свидетелем того предложения. Он утверждал, что мадам Блювштейн даже оставила хозяину в залог одну из сережек с «голубенькими такими камушками». И предложила ему купить часть утаенных ею драгоценностей. Она назвала ему время и место, куда принесет драгоценности, а тот должен был прийти в это место с деньгами. Свидетель клялся, что своими глазами видел, как Махмутка достал из своего тайника деньги, отсчитал требуемую сумму и пошел на встречу с Сонькой. Больше лавочника живым никто не видел… Известие о возможной причастности Соньки к убийству моментально облетело Сахалин. В ее причастность поверили сразу, и у полицейского исправника, разбиравшего поначалу смерть Махмутки, дело сразу же забрал товарищ Владивостокского областного прокурора фон Бунге. У него тут же появилось десятка два добровольных помощников во главе с адъютантом начальника местной воинской команды штабс-капитаном Домницким. Фон Бунге едва успевал фиксировать поступавшие ему донесения. Часть этих фактов выглядела просто смехотворно, но попадались и такие, отмахнуться от которых было нельзя. На квартире мадам Блювштейн провели тщательный обыск. Нашлась и злополучная сережка с голубыми камушками – позолоченная дешевая побрякушка, через час опознанная продавшим безделицу Соньке приказчиком из магазина братьев Бородиных. Вразумительного ответа на законный вопрос – а где же пара сережке? – следствие от Соньки не получило. «Наверное, потеряла», – спокойно ответила подозреваемая. Ничего не дал и допрос сожителя Соньки, Семы Блохи. Сомнения в их виновности оставались: чиновники тюремной администрации не понаслышке знали о том, что профессиональные преступники практически никогда не меняют своей «масти». Блоха был вором, Сонька – аферисткой-мошенницей, воровкой. Ни по одному из прежних их дел убийства не значились. В общем, получилось «много шума из ничего» – прямо по Шекспиру. От Соньки и ее сожителя Семы Блохи отступились за недоказанностью. Вдове убиенного Махмутке по приговору судьи из Владивостока дали-таки десять лет каторги. С досады был высечен освобожденный было от наказания доносчик, хоть он и указал тайник Махмутки, из которого тот якобы на его глазах доставал деньги. Но тайник оказался пуст как барабан – хотя свидетель клялся, что торговец достал оттуда самую малость. Косвенно это подтвердилось найденными торговыми записями Махмутки. Судя по ним, в тайнике должно было быть не меньше 30 тысяч рублей. Сумма, по тем временам, более чем солидная. Конечно, «вычистить» тайник могла и сама Зоя, и сам доносчик (знал же он о его наличии!), и новый сожитель вдовушки. Однако по каторге поползли иные слухи.