– Прошу прощения, если обидел моего господина, – смиренно промолвил я, но тут же упрямо добавил: – Полагаю, Чтимый Глашатай был бы обо мне еще более низкого мнения, сделай я вид, будто не замечаю врага, насмехающегося надо мной самим своим присутствием. – Твои враги – это твое дело. Но ты оскорбил нашего придворного художника. Ты угрожаешь убить его. А ведь ему – ну-ка посмотри туда – осталось разрисовать еще целую стену этого зала. – Он вполне еще может завершить свою работу, владыка Глашатай, – сказал я. – Когда мы в детстве вместе занимались в Доме Созидания Силы, Чимальи проявлял куда большие успехи в боевых искусствах, чем я. – Значит, вместо того чтобы лишиться нашего придворного художника, мы потеряем советника, по наущению и жалобе которого мы готовимся вторгнуться в чужую страну? – продолжил правитель все тем же пугающе ровным голосом. – Предупреждаю тебя, а предупреждением юй-тлатоани, прозванного Водяным Чудовищем, пренебрегать не стоит: если кто-то из вас, высоко ценимый нами художник Чимальи или столь же высоко ценимый советник Микстли, погибнет, то вина за это печальное событие ляжет на пославшего вызов. И он поплатится за это, даже если будет мертв. И очень медленно, так, чтобы я непременно понял его правильно, Ауицотль перевел мрачный взгляд на мою молодую жену. – Мы должны молиться, Цаа, – тихонько промолвила она, когда мы остались наедине. – Я буду молиться, – прозвучал мой искренний пылкий ответ. В наших покоях имелась вся необходимая обстановка, за исключением кровати, которую молодоженам предоставляли только на четвертый день после церемонии. Первые же дни и ночи нам подобало блюсти пост, воздерживаясь как от чревоугодия, так и от прочих плотских радостей, и вознося молитвы различным богам, дабы они даровали нам счастье в семейной жизни. Но я мысленно молился совсем о другом. Я просил всех богов на свете только о том, чтобы мы с Цьяньей пережили завтрашний день. С опасностью мне не раз доводилось сталкиваться и раньше, но никогда прежде я не оказывался в столь безвыходном положении. Если даже благодаря отваге, везению или просто своему тонали мне удастся победить Чимальи, то что дальше? Мне останется лишь вернуться во дворец и принять казнь или сбежать, но в таком случае кара, обещанная Ауицотлем, постигнет мою жену. А если, что более вероятно, Чимальи, куда лучше владеющий оружием, убьет меня и правитель уже не сможет меня покарать, то его гнев опять же обрушится на Цьянью. Иными словами, каким бы ни оказался исход завтрашнего поединка, ничего хорошего ждать все равно не приходилось. Правда, оставалась еще одна возможность: а что, если на рассвете я просто не явлюсь на Чапультепек... Пока я размышлял о немыслимом, Цьянья потихоньку распаковывала наш маленький багаж, и от мрачных мыслей меня оторвало ее восхищенное восклицание. Я поднял свою поникшую голову и увидел, что она нашла в одной из моих корзин старую глиняную фигурку Хочикецаль, которую я сохранил еще со времени трагедии, произошедшей с моей сестрой. – Богиня, которая надзирала за нашей свадьбой, – с улыбкой промолвила Цьянья. – Богиня, которая подарила мне тебя, – сказал я. – Покровительница любви и красоты. Я специально приберег ее, чтобы подарить тебе. Хотел тебя удивить. Нравится? – Очень! – воскликнула жена. – Цаа, ты все время меня удивляешь! – Боюсь, что далеко не всегда приятно. Представляю, как ты огорчилась, когда я сегодня бросил вызов Чимальи. – Я не знала его имени, но, кажется, видела этого человека раньше. Или кого-то очень похожего на него. – Видела ты именно его, хотя, думаю, тогда Чимальи не выглядел таким придворным щеголем. Давай я объясню тебе, что к чему, и ты, надеюсь, поймешь, почему мне пришлось омрачить нашу свадебную церемонию. Почему я не мог откладывать то, что уже сделал – и что мне еще предстоит сделать. Сказав, будто приберегал для нее фигурку Хочикецаль в качестве свадебного подарка, я впервые солгал молодой жене. А затем, рассказывая ей о своей прежней жизни, я если и не допустил прямую ложь, то кое о чем умолчал, и не один раз. Сначала я поведал Цьянье о том, как Чимальи предал меня в первый раз, когда он и Тлатли отказались помочь спасти Тцитцитлини. Однако, упомянув, что жизнь моей сестры оказалась в опасности, я не сообщил жене никаких подробностей. О том, как судьба вновь свела меня, Чимальи и Тлатли в Тескоко, я рассказал, но заострять внимание на некоторых творившихся там мерзостях, как и на деталях своей мести, не стал. Зато я поведал, что, из милосердия проявив слабость, позволил Чимальи избегнуть возмездия, а он же вместо благодарности жестоко преследовал близких мне людей. Под конец я сказал: – Помнишь, ты ведь сама рассказала мне о том, как он, притворившись, будто помогает твоей матери, на самом деле... Цьянья ахнула. – Так это и есть тот самый путешественник, который выхаживал... который убил мою мать и твоего... – Да, это он, – подтвердил я, когда жена испуганно умолкла. – Поэтому, увидев сегодня Чимальи, нагло восседающего на нашем свадебном пиру, я твердо решил: больше этот мерзавец не убьет никого. – И правильно! – яростно воскликнула Цьянья. – Ты обязательно должен завтра убить его, что бы ни говорил на сей счет Чтимый Глашатай. Но не получится ли так, что стража просто-напросто не выпустит тебя на рассвете из дворца? – Нет. Хотя Ауицотль и не знает всего того, о чем я рассказал тебе, он понимает, что это вопрос чести. Меня правитель удерживать не станет: вместо этого он задержит тебя. Именно это и тревожит мое сердце: боюсь, что ты можешь жестоко поплатиться за мой порыв. Похоже, последнее замечание ее обидело. – Зря ты считаешь, будто я менее отважна, чем ты, Цаа. Подумай лучше о том, что если теперь ты пойдешь на попятную, то получится, что это я стала предлогом избежать поединка. Разве смогла бы я после этого с тобой жить? Обреченно улыбнувшись (получалось, что теперь исчез последний шанс на спасение), я покачал головой, нежно привлек жену к себе и со вздохом сказал: – Нет уж, на попятную я не пойду. – Я так и думала, – ответила Цьянья само собой разумеющимся тоном, как будто, выйдя за меня, она стала женой воителя-Орла. – До рассвета осталось совсем немного. Приляг, положи голову мне на грудь и постарайся хоть немного поспать. Мне казалось, что я только что опустил голову на ее мягкую грудь, когда в дверь неуверенно поскреблись и послышался голос Коцатля: – Микстли, небо уже бледнеет. Пора. Я встал, окунул голову в тазик с холодной водой и расправил свою смявшуюся одежду. – Он уже ушел к пристани акали, – сказал мне Коцатль. – Может, решил напасть на тебя из засады? – В таком случае, мне потребуется только оружие ближнего боя, метательного не надо, – откликнулся я. – Принеси копье, кинжал и макуауитль. Коцатль поспешно ушел, а я задержался, чтобы попрощаться с Цьяньей, которая лепетала слова, призванные приободрить меня и внушить уверенность в том, что все будет хорошо. Наконец, поцеловав ее в последний раз, я спустился вниз, где меня с оружием уже поджидал Коцатль. Пожиратель Крови отсутствовал: куачик, наставник Дома Созидания Силы, не имел права помогать кому-либо из участников поединка даже советом, вне зависимости от своего собственного отношения к этому поединку и его возможного исхода. Дворцовая стража не предприняла никаких попыток помешать мне выйти за ворота, которые вели через Змеиную стену в Сердце Сего Мира. Шаги наших обутых в сандалии ног, ступавших по мраморным плитам, отдавались эхом от Великой Пирамиды и многочисленных зданий поменьше. В опаловом свете раннего утра площадь, непривычно безлюдная, ибо на ней не было никого, кроме нескольких спешивших по своим делам жрецов, выглядела еще более огромной, чем обычно. Выйдя через западный проем в Змеиной стене, мы по улицам и переброшенным через каналы мостам направились к ближайшей пристани, где я взял дворцовое каноэ. Коцатль, под тем предлогом, что мне необходимо беречь силы для схватки, вызвался грести, хотя преодолеть нам предстояло лишь узкую полоску воды. Наш акали уткнулся в берег у подножия поросшего лесом холма под названием Чапультепек, как раз в том месте, откуда к городу был переброшен акведук. С высокой скалы на нас взирали рельефные изображения Чтимых Глашатаев Ауицотля, Тисока, Ашаякатля и Мотекусомы Первого. Вторая лодка уже находилась там. Державший ее веревку юный дворцовый служитель указал вверх на склон и учтиво сказал: – Он уже дожидается тебя в лесу, мой господин. – Оставайся здесь, с этим юным оруженосцем, – велел я Коцатлю. – Скоро будет ясно, понадобишься ли ты мне еще или уже нет. Заткнув обсидиановый кинжал за пояс, я взял в правую руку меч с обсидиановым лезвием, а в левую копье с обсидиановым наконечником, после чего поднялся на вершину холма и посмотрел вниз на лес. Ауицотль тогда уже начал превращать эти беспорядочные заросли в парк, и хотя фонтанам, купальням, статуям и тому подобному предстояло появиться лишь через несколько лет, лес уже поредел. От него остались только невероятно древние, могучие кипарисы-ауеуеткве да ковер из трав и диких цветов, расстилавшийся под ними. Но рано утром этот подлесок скрывал туман, и создавалось впечатление, будто каким-то непостижимым образом волшебные кипарисы-великаны вырастали прямо из бледно-голубой дымки, поднимавшейся с земли в лучах восходящего солнца. Вздумай Чимальи припасть к земле где-то в этом мареве, он тоже стал бы для меня невидим. Однако стоило мне поднести к глазу топаз, я увидел, что мой противник, обнаженный, растянулся на толстой кипарисовой ветке, отходившей от ствола на высоте приблизительно в полтора моих роста. В вытянутой правой руке, тоже прижатой к ветви, Чимальи держал макуауитль. На какой-то момент я растерялся. Что это за засада, которую так легко обнаружить? И почему он раздет? Но спустя миг я разгадал его замысел и, должно быть, ухмыльнулся на манер койота. Вчера, похоже, никто не успел рассказать Чимальи, что я обзавелся приспособлением, улучшающим зрение. Он сбросил свои разноцветные одежды, чтобы его кожа слилась с коричневой корой кипариса, решив, что это сделает его невидимым для старого приятеля – полуслепого Крота, для не видящего дальше своего носа Связанного Туманом. Чимальи собирался лежать затаившись, пока я буду шарить среди деревьев, и дожидаться моего появления прямо под веткой, после чего ему оставалось только обрушить на меня макуауитль. Один удар, и я был бы мертв. Странно, но на какой-то миг я почувствовал укол совести: топаз давал мне преимущество, о котором противник даже не подозревал. Но потом мне пришло в голову, что сам-то Чимальи, воспользовавшись тем, что я предложил ему сразиться без свидетелей, вознамерился коварно прикончить меня из засады. И наверняка потом, одевшись и вернувшись в город, он стал бы похваляться блистательной победой, которую якобы одержал в яростной схватке. Зная Чимальи, можно было предположить, что он для придания своему рассказу большей убедительности даже нанес бы себе несколько неопасных, но заметных порезов. Поэтому, отбросив всякие угрызения совести, я спрятал топаз под накидку, положил макуауитль на землю и, удерживая обеими руками нацеленное перед собой копье, вступил в окутанный дымкой лес. Чтобы противник и дальше пребывал в заблуждении, я продвигался медленно, неловко согнув колени и прищурившись так, что мои подслеповатые глаза сделались узкими, как щелочки, словно у настоящего крота. Конечно, я не пошел сразу к его дереву, но начал рыскать по лесу туда-сюда, неловко тыча копьем за ствол каждого дерева, к которому приближался. При этом место засады Чимальи и положение ветки, на которой он лежал, постоянно оставались у меня на заметке. Приближаясь к этому месту, я постепенно начал поднимать копье из горизонтального положения, пока наконец его острие не оказалось направленным вперед и вверх – так Пожиратель Крови учил нас носить копья в лесу для защиты от ягуаров, нападающих, внезапно спрыгнув с дерева. К кипарису, на ветке которого затаился Чимальи, я приблизился так же, как и ко всем предыдущим: щурясь, подслеповато озираясь и не поднимая глаз. Но как только оказался прямо под нужной веткой – резко, изо всех сил, обеими руками ткнул копьем вверх. В тот же миг сердце мое екнуло: яростный удар, сила которого отдалась в руках и во всем теле, пришелся не в живую плоть, а в твердую древесину. Но, надо полагать, в тот же самый момент Чимальи занес свой макуауитль, для чего ему пришлось отцепиться от сука. Пришедшийся по ветке удар сбросил противника наземь: он шлепнулся навзничь позади меня, выронив меч. Мгновенно развернувшись, я огрел его по голове древком копья. Чимальи лежал неподвижно, однако, склонившись над ним, я понял, что он не умер, а лишь потерял сознание. Вместо того чтобы добить недруга, я забрал его макуауитль, подобрал на обратном пути свой и вернулся на берег – к лодкам и молодым оруженосцам. Коцатль, увидев меня, издал негромкий радостный возглас: – Я так и знал, Микстли, что ты его убьешь! – Вот убить-то я его как раз и не убил. Оглушил и оставил лежать в лесу без сознания, и если Чимальи очнется, то отделается лишь шишкой да сильной головной болью. Если очнется. Помнишь, несколько лет назад я обещал тебе, что когда придет время казнить Чимальи, то ты сам выберешь, какой смертью он умрет? И, достав из-за пояса кинжал, я вручил оружие своему другу. Юный придворный, сопровождавший Чимальи, взирал на нас завороженно, с ужасом в глазах. Я указал Коцатлю на лес. – Ты легко найдешь, где он лежит. Иди и воздай ему по заслугам. Кивнув, Коцатль направился вверх по склону и скоро скрылся из виду. Мы остались вдвоем с юношей – отчаянно побледневшим, нервно сглатывавшим и все это время безуспешно пытавшимся совладать с собой. Когда Коцатль вернулся, мы еще издали увидели, что черное лезвие его кинжала окрасилось в красный цвет, и решили, что он убил Чимальи. Однако, приблизившись, Коцатль заявил: – Я оставил его жить, Микстли. – Как? – воскликнул я. – Почему? – Я слышал, чем пригрозил тебе прошлой ночью Чтимый Глашатай, – ответил он. – Поэтому, как ни велико было искушение прикончить беспомощного Чимальи, я оставил его в живых, чтобы у правителя не было основания наказать тебя слишком строго. Вместо жизни я забрал у него лишь это. Мой друг разжал кулак, и я увидел на его ладони два поблескивающих студенистых кругляша и один розовый обрубок. Юного придворного стошнило. – Ты слышал? – сказал я ему. – Чимальи жив, но, надо полагать, нуждается в твоей помощи. Поспеши к нему, останови кровотечение и помоги раненому вернуться в город. – Итак, этот человек, художник Чимальи, жив, – холодно промолвил Ауицотль. – Если такое существование можно назвать жизнью. Получается, что ты формально не нарушил наш запрет убивать его и, видимо, полагаешь, что таким образом избавил себя от нашего гнева. Я благоразумно промолчал. – Мы признаём, что ты действительно повиновался произнесенным нами вслух словам, но не хочешь же ты убедить нас в том, будто не понимал смысла запрета? Этот человек представлял для нас ценность как художник, а какую пользу можно извлечь из него теперь? К тому времени я уже привык, что во время разговора юй-тлатоани буравит меня грозным взглядом. На других этот взор нагонял страху, но я постепенно начал воспринимать его как нечто обыденное, а потому почтительно сказал: – Может быть, если Чтимый Глашатай соблаговолит выслушать, какие причины побудили меня вызвать на поединок придворного художника, то мой господин проявит снисходительность?