Молодые побеги, растущие возле самой земли, имеют нежную, очень вкусную мякоть и идут на приготовление сластей, а высушенные листья являются превосходным – экономным и не дающим дыма – топливом. Мало того, сгорев, они оставляют белый пепел, которым отбеливают бумагу и который применяют при изготовлении мыла. Если срезать центральные листья агавы и удалить из них сердцевину, то в выемке постепенно накопится прозрачный сок. Он вкусный и питательный, но пригоден не только для питья. Наши женщины втирают его в кожу, чтобы избавиться от морщин, сыпи и пятен, а мужчины дают ему перебродить и получают пьянящий напиток октли или, как называете его вы, пульке. Ну а детишки просто обожают сваренный из этого сока сироп – густой и сладкий, как мед. Короче говоря, агава сторицей воздает тому, кто выращивает ее и за ней ухаживает, именно в этом и заключается смысл сравнения с ней моей несравненной Цьяньи. Моя жена была хороша не в каком-то одном смысле, а решительно во всех отношениях, во всех своих делах и поступках, причем касавшихся не только меня. Хотя мне, конечно, доставалось все самое лучшее, я ни разу не встретил человека, который бы не любил ее, не ценил и не восхищался ею. Имя Цьянья означает «всегда», но она была еще и всем. Простите, я понимаю, что не должен занимать драгоценное время вашего преосвященства своими сентиментальными воспоминаниями, так что позвольте мне вернуться к рассказу и изложить события в том порядке, в каком они происходили. Ускользнув от жестоких цью и уцелев во время землетрясения, мы отправились в Теуантепек сушей, что заняло у нас семь дней. Погубило ли землетрясение дикарей, или они, наоборот, решили, будто землетрясение погубило нас, это мне неизвестно. Во всяком случае, за нами никто не гнался, и при переходе через горы мы страдали только от жажды и голода. Зажигательного кристалла я лишился еще на перешейке, когда на меня напали грабители, а поскольку голод был не так силен, чтобы заставить нас есть сырое мясо, мы с Цьяньей питались дикими плодами, ягодами и птичьими яйцами. Все это было съедобно в сыром виде и, кроме того, содержало достаточное количество влаги, чтобы мы могли насытиться ею в переходах между редкими горными источниками. По ночам мы устраивали ложе из сухих листьев и спали, прижавшись друг к другу ради тепла и иных взаимных удовольствий. Когда нам удалось-таки добраться до Теуантепека, мы, надо полагать, малость отощали и уж совершенно точно выглядели оборванцами. Одежда наша истрепалась, сандалии износились о камни, ноги были сбиты и стерты. Когда мы, усталые и радостные, доковыляли до постоялого двора, навстречу нам выскочила Бью Рибе. Лицо ее выражало одновременно сочувствие, раздражение и облегчение. – Я уж думала, что вы пропали, как наш отец, и никогда не вернетесь! – сказала она, радостно, хотя и несколько укоризненно улыбаясь, а затем пылко обняла сначала сестру, а потом и меня. – С того самого момента, когда вы скрылись из виду, на душе у меня было неспокойно, вся эта затея показалась мне дурацкой и опасной... – Вдруг Бью Рибе запнулась, внимательно вглядевшись в нас обоих, и я во второй раз в жизни увидел, как опали крылышки ее улыбчивых губ. Она осторожно провела рукой по лицу и повторила: – Дурацкой... и опасной... Ее глаза, рассматривавшие сестру, расширились, а затем вспыхнули недобрым огнем, когда Бью Рибе перевела взгляд на меня. Хотя я прожил немало лет и знал многих женщин, но до сих пор не пойму, как одна из них может мгновенно и точно определить, что другая была близка с мужчиной и перешла ту грань, за которой девушка превращается в женщину. Ждущая Луна оглядела сестру с изумлением и досадой, а меня с гневом и негодованием. – Мы собираемся пожениться, – поспешно сказал я. – И просим твоего благословения, – добавила Цьянья. – В конце концов, ты – глава семьи. – Могла бы вспомнить об этом и раньше! – произнесла старшая сестра сдавленным голосом. – До того, как ты... как вы... – Туту нее, похоже, перехватило дыхание. Теперь глаза Бью Рибе просто метали молнии. – Нет, надо же... не просто с каким-то там иноземцем, но с похотливым мешикатль, совокупляющимся со всеми без разбору. Не окажись ты у него под рукой, Цьянья, – ее голос зазвучал еще более громко и злобно, – он, скорее всего, раздобыл бы вонючую самку цью, чтобы насадить ее на свой длинный, ненасытный... – Бью! – выдохнула Цьянья. – Я никогда не слышала от тебя таких слов. Опомнись! Я понимаю, это выглядит неожиданно, но, уверяю тебя, мы с Цаа любим друг друга. – Да уж, действительно неожиданно! Ты уверена, что он тебя любит? – неистово воскликнула Ждущая Луна, после чего обратила свою ярость на меня. – А ты сам-то в этом уверен? Ты ведь еще не распробовал всех до последней женщин в нашей семье! – Бью! – снова взмолилась Цьянья. Я попытался пошутить, чтобы успокоить девушку, но получилось это у меня довольно неуклюже, так что, боюсь, вышло только хуже. – Бью, я ведь не такой знатный и богатый, чтобы иметь нескольких жен. Тут Цьянья бросила на меня взгляд почти такой же разгневанный, как у ее сестрицы, и я попытался выкрутиться: – Цьянья станет моей женой, а тебя, Бью, я счел бы за честь назвать сестрой. – Вот и прекрасно, братец. Можешь назвать, я тебе разрешаю. Но с одним условием – немедленно убраться куда глаза глядят. Убирайся прочь и забирай с собой... свою... свою избранницу. Благодаря тебе у нее нет здесь больше ни чести, ни доброго имени, ни дома. Ни один жрец Бен Цаа не сочетает вас браком. – Мы знаем это, – сказал я, старясь придать голосу твердость. – Для совершения брачного обряда мы отправимся в Теночтитлан. Но церемония не будет ни тайной, ни постыдной. Нас поженит один из верховных жрецов двора юй-тлатоани Мешико. Да, твоя сестра выбрала иноземца, это правда, но отнюдь не никчемного бродягу. И она выйдет за меня замуж, дашь ты ей свое благословение или нет. Последовала долгая напряженная пауза. Слезы струились по почти одинаково прекрасным и почти одинаково расстроенным лицам девушек. По моему же струился пот. Мы трое стояли подобно углам треугольника, связанные невидимыми, натянувшимися до предела ремнями. Казалось, вот-вот что-то лопнет, но тут Бью ослабила напряжение. Ее взор погас, плечи поникли, и девушка сказала: – Прошу прощения. Пожалуйста, извини меня, сестра Цьянья. И ты тоже, брат Цаа. Конечно, я дам вам свое благословение и от всей души пожелаю счастья. Извините меня за необдуманные слова, которые невольно сорвались с языка... – Тут она попыталась рассмеяться над собой, но смех оборвался на середине. – Вы правы, это все так неожиданно. Не каждый день я теряю... любимую сестру. А сейчас заходите в дом. Помойтесь, поешьте и отдохните с дороги. С того самого дня Ждущая Луна возненавидела меня смертной ненавистью. Мы с Цьяньей пробыли в гостинице еще дней десять, но все это время сохраняли между собой дистанцию. Она, как и раньше, ночевала в комнате с сестрой, а я жил в своей собственной, и мы старались не показывать свои чувства на людях. Пока мы приходили в себя после неудачного путешествия, Бью, похоже, пыталась оправиться от потрясения, которое испытала после нашего возвращения. Она помогала Цьянье сложить то немногое, что моя невеста собиралась взять с собой в Мешико. Поскольку я остался без единого боба какао, мне пришлось взять у девушек взаймы некоторую сумму на дорожные расходы, а также чтобы заплатить осиротевшей семье несчастного лодочника из Нозибе. О гибели рыбака я сообщил бишосу Теуантепека, который заверил, что непременно уведомит о последней дикарской выходке презренных цью гуаве владыку Коси Йюелу. Признаться, Бью удивила меня, устроив в последний день праздничный пир, какой могла бы устроить, соберись ее сестра замуж за своего соплеменника. На пир этот пригласили всех постояльцев гостиницы и многих горожан. Она специально наняла музыкантов, а танцоры в великолепных костюмах исполняли генда лица – традиционный танец народа Туч, символизировавший «дух родства». Так или иначе, добрые отношения между сестрами и между Бью и мной вроде бы восстановились, и на следующее утро мы простились тепло, с объятиями и поцелуями. Взвалив на спины дорожные торбы, мы с моей невестой отправились не прямиком к Теночтитлану, а на север, через равнинный перешеек, то есть пошли тем путем, которым я пришел в Теуантепек. Поскольку теперь мне надо было думать не только о себе, я особенно остерегался промышлявших на дорогах разбойников. Держа макуауитль наготове, я внимательно озирал окрестности, присматриваясь к любому месту, способному послужить укрытием для злоумышленников. Мы прошли не более одного долгого прогона, когда Цьянья с простодушным волнением и восторгом вдруг воскликнула: – Подумать только, мне ведь еще никогда в жизни не приходилось уходить так далеко! От этих незамысловатых слов сердцу моему вдруг стало тесно в груди, а чувства нахлынули с еще большей силой. Она отважилась уйти в неизвестность, всецело доверившись моему попечению. Я засиял от гордости, мысленно благодаря свой и ее тонали за то, что они свели нас воедино. Все остальные люди в моей жизни принадлежали прошлым дням и годам, но любовь к Цьянье была совсем свежей, и наша близость еще не приобрела налета обыденности. – Я даже представить себе не могла, – восклицала она, раскинув руки, – что вокруг может быть столько ровной земли! Какой простор! Подобные восторги у девушки вызвала самая обычная, в общем-то довольно унылого вида равнина, но неподдельное восхищение Цьяньи не могло оставить равнодушным и меня. Я радовался возможности знакомить ее с тем, что казалось мне совершенно заурядным, но очаровывало ее своей новизной, да и самому мне, честно говоря, благодаря Цьянье удавалось взглянуть на привычные вещи несколько по-иному. – Ты только посмотри на этот куст, Цаа. Он же живой! Как и мы, он понимает, что происходит вокруг, и боится, бедняжка. Видишь? Когда я дотрагиваюсь до его веточки, он складывает все свои листья, плотно закрывает цветки и выпускает колючки. Только что зубы не скалит. Так могла бы радоваться миру юная богиня, рожденная матерью всех богов Тетеоинан и только что снизошедшая с небес, чтобы познакомиться с землей. Цьянью приводили в изумление и восторг мельчайшие детали мироздания... она удивлялась даже мне и самой себе. Живость натуры Цьяньи и ее невероятная жизнерадостность напоминали лучи волшебного света, что постоянно играют внутри изумруда. Меня не переставало поражать ее совершенно неожиданное отношение к самым, казалось бы, обычным вещам. – Нет, мы не будем раздеваться, чтобы заняться любовью, – заявила моя невеста, когда мы впервые остановились на ночлег. – Только в одежде, как тогда, в горах. Я, естественно, попытался возразить, но она стояла на своем. – Позволь мне приберечь свою наготу до первой брачной ночи. Раз уж я не смогу после свадьбы подарить тебе невинность, так пусть хоть это придаст нашей супружеской близости новизну. Я повторяю, ваше преосвященство, что подробный рассказ о нашей совместной жизни вряд ли может кого-то заинтересовать, ибо она была богата не столько событиями, сколько чувствами, а чувства, такие как любовь или счастье, передать словами намного сложнее, чем описать какие-нибудь происшествия. Могу лишь сказать, что, когда мы поженились, мне было двадцать три года, а моей возлюбленной – двадцать, однако возникшее между нами чувство оказалось не только пылким, что естественно для такого возраста, но и стойким. Во всяком случае, со временем наша взаимная любовь не угасла, но обрела новую глубину и силу. Почему так произошло? Трудно сказать. Правда, теперь, когда я вспоминаю минувшее, мне кажется, что в тот далекий день, в самом начале нашего пути, Цьянья нашла очень верные слова, определяющие ее сущность. Помню, увидев в траве одну из смешных длинноногих птиц-скороходов (такая птица встретилась ей впервые в жизни), она задумчиво промолвила: – Почему, интересно, эта птица предпочитает землю небу? Я, будь у меня крылья, никогда бы этого не сделала. А ты, Цаа? Аййа, дух ее действительно обладал крыльями, и эта окрыленность передавалась и мне. С самого начала мы стали не только любовниками, но и друзьями, делившими поровну радости и тяготы предстоявшего нам долгого приключения. Мы любили приключения и любили друг друга. Ни один мужчина и женщина не могли бы, наверное, просить у богов большего, чем они дали нам с Цьяньей. Я мог, пожалуй, желать только одного: исполнения обещания, содержавшегося в ее имени: чтобы это продолжалось всегда. На второй день мы нагнали направлявшийся на север отряд купцов-сапотеков. Их носильщики были нагружены панцирями черепах. Товар это предназначался для ольмеков: их ремесленники, распарив панцири и придав им различную форму, изготовляли из них украшения или использовали этот материал для инкрустации. Торговцы радушно пригласили нас присоединиться к их компании. Хотя вдвоем мы проделали бы весь путь быстрее, но с караваном было безопаснее. Поэтому мы приняли их предложение и дошли вместе до городка Коацакоалькоса, лежавшего на перекрестье торговых путей. И вот, едва мы вступили на рыночную площадь и Цьянья принялась радостно порхать среди разложенных на лотках и земле товаров, как прямо над моим ухом взревел до боли знакомый голос: – Так ты, оказывается, жив? Выходит, мы зря придушили тех разбойников! – Пожиратель Крови! – радостно вскричал я. – О, и Коцатль тоже тут! Что это вы забрели в такую даль? – Да так, – ответил старый воин усталым голосом, – скука, знаешь ли, замучила. – Врет, – выдал товарища Коцатль, превратившийся за время моего отсутствия из мальчика в нескладного голенастого подростка. – Мы беспокоились о тебе. – Ничего мы не беспокоились, а просто скучали! – стоял на своем Пожиратель Крови. – Я даже распорядился выстроить тебе в Теночтитлане дом, но надзирать за каменщиками и штукатурами – это занятие не для меня. Тем паче что строители и сами не раз давали понять, что без моих подсказок работа у них пойдет куда как более споро. Кстати, и Коцатлю после стольких приключений учеба показалась не слишком увлекательной. Вот мы с парнишкой и решили найти тебя и выяснить, что ты поделывал эти два года. – Мы и понятия не имели, где тебя искать, – подхватил Коцатль, – да случай помог. На здешнем рынке мы наткнулись на четверых малых, пытавшихся продать кое-какие ценные вещи, среди которых мы узнали твою застежку. – Откуда у них твои вещички, эти пройдохи вразумительно объяснить не смогли, – продолжил Пожиратель Крови, – поэтому я отволок их прямиком в суд. Грабителей допросили с пристрастием, признали виновными и удушили цветочной петлей. Как теперь выяснилось, не совсем справедливо. Впрочем, они так и так заслужили казнь, наверняка на их совести много преступлений. Короче говоря, держи: вот твои застежка и зажигательный кристалл. – Ну вы и молодцы! – восхитился я. – А разбойникам поделом: они напали на меня, избили, ограбили, а потом бросили, сочтя мертвым. – Мы тоже боялись, что ты умер, но не теряли надежды, – сказал Коцатль. – А поскольку других дел у нас все равно не было, обшаривали здешнее побережье вдоль и поперек. Ну а сам-то ты, Микстли, что делал? – Тоже шастал по побережью, – ответил я. – Искал сокровища, как обычно. – Нашел? – пробурчал Пожиратель Крови. – Ну, я нашел себе жену. – Жену! – Он отхаркался и сплюнул. – А мы-то боялись, что ты всего лишь умер. – Все тот же неисправимый старый брюзга! – Я рассмеялся. – Но погоди, посмотрим, что ты запоешь, когда ее увидишь... Я огляделся, позвал Цьянью, и она тут же явилась, царственная, как Пела Ксила или госпожа Толлана, но несравненно более красивая. За то время, что я беседовал с друзьями, она успела обзавестись новой блузкой, юбкой и сандалиями, переодеться в обновки и украсить свою белую прядь радужным переливающимся жуком, которого мы называем «живым самоцветом». Полагаю, я и сам уставился на нее с не меньшим восхищением, чем оба моих друга. – Правильно ты назвал меня старым брюзгой, Микстли, – признал старик. – Аййо, девушка из народа Туч – это воистину бесценное сокровище! – Я узнал тебя, госпожа, – галантно обратился к девушке Коцатль. – Ты была юной богиней в том храме, который маскировался под постоялый двор. Я познакомил своих друзей с Цьяньей, которым она явно пришлась по душе, а потом сказал: – Как удачно, что мы встретились, я ведь собирался по пути зайти в Шикаланко, где меня поджидает еще одно сокровище. Думаю, вчетвером мы сможем донести его сами, не нанимая носильщиков. И мы все неспешно отправились дальше – в путешествие по стране, где мужчины ходят, согнувшись под тяжестью своих имен, а женщины поголовно, словно ламантины, жуют жвачку. И наконец прибыли в мастерскую мастера Такстема, который показал нам, что ему удалось сделать из гигантских зубов. Поскольку я уже знал кое-что о качестве материала, с которым сам же и поручил ему работать, мое потрясение при виде того, что вышло из рук мастера, было не столь велико, как у Коцатля и Пожирателя Крови. Как я и просил, Такстем сделал фигурки почитаемых в Мешико богов и богинь разной величины, а также резные рукоятки кинжалов и гребни. Но кроме того, мастер, уже по собственной инициативе, выточил черепа величиной с настоящие черепа детей, украсив их искусно выгравированными сценами из старых легенд, сделал удивительные шкатулочки с тщательно пригнанными крышками и флакончики для благовоний копали с затычками все из того же материала. Еще там были красивые медальоны и застежки для накидок, свистки и броши в форме крохотных ягуаров и сов, цветов и кроликов, а также изысканное фигурки обнаженных женщин. Работа была столь тонкой, что рассмотреть как следует иные детали оказалось возможным только с помощью моего приближающего кристалла. Это относилось, например, к тепили на фигурке обнаженной девушки размером не больше шипа агавы. Следуя полученным от меня указаниям, Такстем не потратил впустую ни одного кусочка или осколочка, все пошло в дело: на серьги для ушей и носа, на браслеты для щиколоток и запястьев и, наконец, на элегантные зубочистки и палочки для чистки ушей. И все эти предметы, большие и маленькие, отсвечивали желтоватой молочной спелостью, словно были вырезаны из луны и светились внутренним светом. Касаться их было так же приятно, как и на них смотреть: их поверхность художник сделал столь же гладкой, как кожа на груди Цьяньи. Как и ее кожа, эти вещи, казалось, манили: «Коснись меня, приласкай меня...» – Ты обещал, молодой господин Желтый Глаз, что мои изделия достанутся только тем, кто их достоин, – сказал Такстем. – Так позволь же мне сделать первый выбор самому.